Мы живем в век унижения поэзии. Ей всегда приходилось несладко, во все эпохи общество заботилось о том, чтобы поэт не переедал. Бывали времена, когда писать стихи — даже в стол — становилось довольно рискованным занятием. То, что происходит теперь, вполне обыденно и от этого унизительно вдвойне. Отношение мира к поэзии сегодня можно сформулировать одним словом: равнодушие. Поэт перестал быть фигурой общественной. На Западе это случилось уже давно, Бродский очевидно был последним исключением. Но даже и в России, всегда являвшейся другой стороной Луны, отдушиной, убежищем для духовности и искусства, даже здесь поэт в лучшем случае обречен развлекать, как Иртеньев. В случае же противном он волен заниматься, чем ему угодно. Зарабатывать деньги, эмигрировать, преподавать или нищенствовать, работать программистом в банке или инженером на железной дороге. Даже писать стихи.

Нельзя сказать, что это совсем никого не интересует. Один, два, может быть даже пять процентов поэзию по-прежнему любят и ценят. И можно порассуждать на тему: так было во все времена. Можно, наплевав на бездуховное человечество, существовать ради того, одного. Тех двух. Или тех пяти. Можно читать стихи собратьям поэтам, которые, конечно, в силу естественной эгоцентричноcти профессии, с большим удовольствием почитали бы сами, но согласны полчасика потерпеть.

Бессмысленно стонать о кризисе культуры. Сколько живу, она всегда в кризисе. Смешно требовать внимания, тем более, понимания у живого калькулятора, у хама, у псевдоинтеллигента, у нового русского. Нужно просто делать свое дело. Невзирая на. Как жаль, что поэту хочется еще и есть, и путешествовать, иметь свой угол, растить детей. И просто — стыдно сказать — быть в центре внимания, быть услышанным.

Конец столетия, тем более, умноженный десятикратно, располагает к более или менее темпераментному апокалиптизму. Умер Бродский, последний Поэт. Умер Окуджава, последний Бард. Умер Шнитке. Западных имен просто не приходит на ум. Там, как говаривал пьяница в анекдоте, "там все умерли". Впрочем, нет, имя одного из недавно ушедших могикан все же вспомнилось: Феллини.

Вот и все. Смежили очи гении.

И, когда померкли небеса,

словно в опустевшем помещении

стали слышны наши голоса.

(Д. Самойлов)

Ну что ж — один на сто, десять на тысячу. Пусть так. Объединяйтесь, что ли, несовременные люди всех стран. Несмело, товарищи, в ногу. Как в том романе Бредбери, где в городах сжигали книги, но вдали от мегаполисов бродили группки людей, ничтожно малые капельки человечества, и читали друг другу Шекспира, Данте. По памяти, потому что их функция была: хранители культуры. Заучивай наизусть — и живи. Может быть, твоему ребенку пригодится. Он, конечно, предпочел бы компьютерные игры. Ну тогда, может быть, внуку.

Стоицизм — неплохая штука. Нонконформизм. Культуртрегерство. Можно и по-русски. Духовность. Интеллигентность. Просвещение. Культура. Дорога каменистая? Всю жизнь — на обочине. В безвестности. Без денег. Без публики. Говорить в повернутые к тебе спины? Нет ли более оптимистического варианта?

Варианта нет, есть исключения. Светлые исключения из темных правил. Одно из них — Елена Фролова.

Очень просто расхвалить ее до небес. В самом деле, талант удивительный. Голос, владение гитарой, стихи, личность. Она очень русская, но открыта мировой культуре. Она религиозный человек, но открыта искусству. Она человек дела, последовательно и мощно реализующийся, у нее легкая рука. Ее проекты, ее друзья — все живое, настоящее.

Она талантлива настолько бесспорно, что об этом как-то даже неудобно писать. Достаточно прийти на ее концерт, а там — имеющий уши... Так что говорить о ее голосе безнадежно. Впрочем, есть одна книга, где об этом неплохо сказано. "Война и мир" называется.

"Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.

"Что ж это такое?" — подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. "Что с ней сделалось? Как она поет нынче?" — подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и все в мире сделалось разделенным на три темпа: "Oh mio crudele affetto... Раз, два, три... раз, два... три... раз... Oh mio crudele affetto... Раз, два, три... раз. Эх, жизнь наша дурацкая! — думал Николай. — Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь, всё это вздор... а вот оно настоящее... Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка!.. Как она этот si возьмет? Взяла! Слава богу!" — и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. "Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!" — подумал он.

О, как задрожала эта терция и как тронулось что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!.. Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым..."

Неважно, что Наташа Ростова никогда не выступала на сцене и певицей не стала. В ней Толстой нашел то, что так ясно и видимо в Лене. Органичность таланта, как единого источника, истока — из которого все: голос, поворачивающиеся к ней люди, душа, судьба. Очень важно, что Наташа Ростова — несмотря на все испытания и горести — в конце романа спасена, состоялась и счастлива. У нее дар жизни, дар касания мира. Это больше, чем пение. Хотя оно перевернуло душу ее брата, тем самым спасая и его судьбу.

Вот это в Елене Фроловой, мне кажется, поражает больше всего: талант судьбы, талант открытия мира. Она состоялась. Она победительна. Нужно быть очень глухим или очень самовлюбленным, чтобы не услышать ее. Она культурна в самом истинном смысле этого слова. Она дышит культурой, русской поэзией, музыкой.

Это не эрудиция утомленного филолога, знающего восемь языков и написавшего тьму научных статей и монографий. Это культура ... прямого действия, что ли. Непосредственно из личности, из дыхания. Это не мозг — душа. Ум тоже есть, но не в интеллекте дело. Как сказано о той же Наташе Ростовой: "она не удостаивает быть умной". Может спуститься и до ума, до логики, до рассуждения. Но не удостаивает.

Отсюда свежесть стиха в ее исполнении, страстность, обжигающая сила. Огонь второго рождения. А не столь привычная холодная рефлексия, утомленное знание, слегка ироническая ухмылка конца столетия.

Есть другие известные барды, композиторы, пишущие на стихи больших поэтов. Берковский, Дулов, Никитин. Из другого поколения — Бикчентаев. И как-то сразу осознаешь отличие их песен от того, как поёт русскую поэзию Фролова.

Самое внешнее отличие — выбор поэтов. Есть поэзия, которую легко и приятно петь. Стихи сами просятся на музыку. Или — она уже живет в них и мелодия благодарно и легко впитывается стихом. Неслучайно в АП сложился своего рода "список поющихся поэтов". Таких, как Юнна Мориц, Дмитрий Сухарев, Николай Рубцов. Это — в ни в коем случае не в укор сказано. Юнна Мориц, бесспорно, один из лучших поэтов нашего времени, блестящий и глубокий мастер. И спасибо авторской песне, открывшей и показавшей стихи Мориц тысячам людей. То же можно сказать о Сухареве. А о Рубцове и говорить не требуется, его масштаб и так ясен. И все же — существует некий круг "поющихся поэтов". Можно наверное попытаться стиховедчески обосновать это утверждение и попытаться найти признаки, по которым поэзия того или иного автора становится поющейся. И, разумеется, обнаружить море исключений. Но это уведет нас в сторону.

Поэзия, выпущенная, возвращенная в наш мир Еленой Фроловой, это прежде всего Серебряный век, а из поэтов этого круга — Цветаева. Попытаюсь сформулировать важнейшее в работе Фроловой с поэтическим текстом. Впрочем, труд души — работа ли это? Скорее, освобождение текста. Так выпускают птицу в небо. Никуда не уйти от уже банальных сравнений Лены с птицей. Ее песен с птичьими песнями. Впрочем, банальное потому таковым и является, что оно верно.

Итак, слова, почти мимоходом брошенные самой Леной: "Возвращение стиха в устную традицию". Я, когда это услышал, чуть на стуле не подпрыгнул. Так, ненароком, подарить мысль, освещающую целый пласт, целый поворот в культуре, да старательный литературовед из этой фразы не статью, не диссертацию — монографию выудит. И еще научную конференцию проведет. Ай да Лена! Вот так интуитивист!

Стихи заперты в книгах, поэтические вечера — все большая редкость, эпоха выступлений поэтов почти миновала, да и в ней наибольшим успехом пользовались поэты-эстрадники, имена и так всем известны. Не стоит перечислять. А ведь лучшее в русской поэзии уже никогда не прозвучит в исполнении самих авторов. Профессиональные чтецы, актеры... Ну, конечно. Наверное, они есть. Только и это — на обочине культурной жизни, почти уже несуществующий жанр. Стихи стоят на полках и звучат с лекционных кафедр. Еще не смерть, но летаргический сон поэзии.

Авторская песня возвращает стихам их устное, живое бытие. Но редко происходит это с лучшей, вершинной русской поэзией. Даже когда барды пытаются взять самые высокие пики, удается им это редко. Слишком очевиден перепад высот. Просто положить эти стихи на ритмическую основу — мало. А сделать так, чтобы стих при этом не проиграл, не опростился, не стал песенкой, но задышал, проснулся, вернулся в мир — такие случаи можно по пальцам пересчитать.

Быть адекватным уровню стихов Цветаевой, Мандельштама, Кузьмина, Бродского. Ничего себе — задачка. Но ведь только так и можно вернуть их в мир. Иначе — профанация. Конечно, Елена Фролова — не единственная, кто идет этим путем. Камбурова, Евушкина — ее старшие учителя. Якимов, Алешина, Деревягин, Галеева, ее друзья и единомышленники. Мирзаян, Клячкин — признанные метры авторской песни, тоже шедшие этой дорогой. Свой оригинальный взгляд на поэзию у калининградца Александра Иванова. И у каждого из них — индивидуальный голос, особая манера, свой круг любимых поэтов и стихов. И большинство из них — сами отличные поэты.

Но просто вписать песни Фроловой в традицию, показать — такой путь сегодня существует — это одно. Интереснее увидеть, что она и на фоне сильной традиции — сама по себе. Не просто выделяется — вырывается из ряда. И не только потому что — голос. И поразительная гитара. Это все важно, но важнее то, что внутри. Только здесь мы выходим за пределы привычных терминов и вступаем в область, где называние опасно. Где слова почти наверняка огрубляют то, что происходит. А кому-то покажутся глуповатыми, непрофессиональными, наивными. А все же не сказать об этом — значит, упустить самую суть.

Скажу, как могу: не музыку свою Лена пишет на чьи-то (не чьи-то! — Цветаевой, Мандельштама) стихи. То, что происходит в ней и как это происходит — не нам судить. А только возникает чувство, что совершается нечто большее, особенно явственно это в ее цветаевских циклах. Это не пение на стихи. Это то, для чего я, человек вполне рациональный и плохо верующий, беспомощно перебираю четки расхожих слов: мистика, воскрешение, прямой диалог, возвращение души автора для разговора с нами.

Все это можно в пять минут расстрелять прямой логической наводкой, не оставя камня на камне. Или, наоборот, сведя к общеизвестным клише: "любое творение — тайна", "в настоящем искусстве — всегда присутствует элемент чудотворства". То есть — у всех мастеров так, нет никакой разницы между Фроловой и любым другим автором, разве что удивительный голос, виртуозная гитара, и поэтическая эрудиция. И спорить трудно, и согласится не могу. Есть разница. Имеющий уши да слышит.

Поэтому концерты Лены дают неизмеримо больше, чем ее CD или кассеты. Там — мастерство на первом плане. На концерте — если произошло — то, для чего само мастерство в подмастерьях ходит. Выход за наши бренные оболочки. Допускаю, что не у всех и каждого возникает это ощущение полета. Опять банальное словечко, мало передающее суть. Хотя у многих, очень многих я видел в перерывах или после концертов это растерянное ощущение в глазах, почти муку: "Что же это такое? Что же это было со мной?". И усталость — тяжело летать с непривычки. И даже попытку защититься, снизить, заблокировать сознанием. Ничего в этой Фроловой особенного нет, ну голос красивый. Да и просто — не все могут уловить эту разницу, эту грань между хорошим приятным пением, остроумной репликой между песнями, и тем мощным, уже даже не эстетическим, а местами некрасивым, буйным, почти грубым вторжением стихии и высших сил в нашу маленькую привыкшую к напряжениям "от и до" оболочку.

В каком-то смысле, да, конечно, все настоящие мастера к этому и стремятся. Чтобы не они, а через них. Чтобы не исполнять автора, а быть им. Как в знаменитой новелле Гофмана о таинственном музыканте, гениально игравшем произведения давно умершего Глюка. "Кто же вы?" — вскричал я. "Я — кавалер Глюк". Чудо свершилось, умершие воскресли и времена соединились. Но то, что и в классической музыке — удел немногих, в авторской песне — просто уникально. Есть иные ее, авторской песни, достоинства. Душевная теплота. Ощущение братства. Неприятие пошлости. Чувства добрые. Искренность исполнения и дыхания. Это все лучшие качества АП. Но чтобы твою душонку из тебя вытряхнули, да зашвырнули туда, где она никогда не бывала, да натрудили до изнеможения, да заставили страдать, и болеть, и забыть себя и свою пустяковую, в общем, жизнь. Это из области классики. Потому — классическая поэзия. Потому — Цветаева, поэт к нам вовсе не снисходительный.

Потому не все довольны. Это вам не ресторанное: "Сделайте мне приятно". А довольно суровое — но такое прекрасное! — просветительство. Хочешь — лети. Не хочешь — оставайся внизу.

Берлин, сентябрь 1999 г.