Юлий Ким — человек неординарный и разносторонний. Бард, драматург, мастер художественной публицистики, в 1960-70-е — правозащитник, он в 1954 году поступил в Московский государственный педагогический институт имени Ленина, после окончания которого работал учителем. И работал, по его собственному признанию, вдохновенно.

— Юлий Черсанович, как вы оказались на Камчатке?

— Все мои мечты не сбылись. На пятом курсе института я себе сказал так: если из меня не получится ни писателя, ни редактора, по крайней мере, я буду неплохим учителем. Вот эта крайняя мера и наступила. После института я девять лет без малого был неплохим учителем и смело об этом говорю, потому что у меня сохранились самые тесные и теплые отношения с моими учениками. Единственное, о чем я жалею, что учился все-таки плохо. Я был одним из непревзойденных мастеров сдавать экзамены "на халяву". Причем, представьте, я ни разу не пользовался шпаргалками. Они у меня были всегда. Я приходил на экзамен переполненный шпаргалками, но так хорошо запоминал их в процессе создания, что выучивал наизусть, и мне не требовалось их вынимать из штанов, из подошв, из ушей... Хотя, должен вам сказать, как ни странно, в течение всей институтской жизни я стремился к универсальному европейскому образованию, которое, как я считал, начинается со знания античных языков. Учил латинский, хотел заниматься античной историей, выучить романские языки, итальянский, французский, испанский. Курсе на втором я зачитался Анатолем Франсом, и обаяние культуры этого писателя подействовало на меня неотразимо. Я уехал на Камчатку по распределению, имея в своем багаже латинско-русский словарь, томик стихов Горация на латыни и на французском. Но уже в первые камчатские месяцы понял, что латиниста, последователя Анатоля Франса из меня не выйдет, и решил готовиться в аспирантуру с мыслью, что пробуду на Камчатке только год. Полгода писал реферат по творчеству Владимира Луговского, который был оценен на "отлично", собирался на кафедру советской литературы, активно переписывался с преподавателем Алексеем Васильевичем Терновским и в первый же отпуск прилетел сдавать экзамены в аспирантуру. Но тут началась такая острая ностальгия по Камчатке, что за пять дней до экзамена я занял у своего однокашника двести рублей — большие деньги по тем временам, — сел на самолет и улетел к себе в школу.

— Однажды вы сказали, что годы, проведенные в камчатской школе, — счастливейшие в вашей жизни. Вы с головой ушли в стихию школьной жизни: организовали ансамбль "Рыба-кит", занимавший призовые места на конкурсах художественной самодеятельности, написали массу песен, в том числе и знаменитого "Капитана Беринга" и "Рыбу-кит", давшую название ансамблю...

— Я с наслаждением вспоминаю работу в школе. На Камчатке, конечно, было очень много стимулов и для педагогического, и художественно-театрального творчества. Поселок был отрезан от мира. Никаких дискотек, раз в месяц из района привозили фильм — и все. Поэтому самодеятельность цвела пышным цветом.

— А как же личная жизнь в такой глуши?

— Расцветала. Я там чуть не женился на одной учительнице.

— После Камчатки вы работали в элитной физико-математической школе. Заметно отличались ее ученики от камчатских школьников?

— Дети везде одинаковые, и когда я приехал от своих камчатских медведей к мальчикам и девочкам с улицы Горького, уверяю вас, существенной разницы по уровню мышления я там не нашел. Конечно, здесь были, как сейчас говорят, более "продвинутые" люди. Но, тем не менее, и там и там я ставил вопросы одинаковые, обсуждали ли мы Пьера Безухова, Андрея Болконского или новеллы Чехова. И там и там раздавались более или менее умные ответы. Но сказать, что ребята с улицы Горького были на голову выше моих камчадалов, я не могу... В физико-математической школе я преподавал обществоведение. Обстановка здесь была в высшей степени демократическая, мы могли говорить на любые темы как угодно вольно прямо на уроках.

— Но наступил момент, когда вы были вынуждены уйти из школы. Почему?

— Потому, что начиная с 1963 года, когда я познакомился со своим будущим тестем Петром Якиром, я оказался в гуще оживленных общественно-политических дискуссий. Сама фигура Петра Якира совершенно неординарна, это человек-легенда, прошедший 17 лет лагерей, тюрем и ссылок. Он сел в 14 лет по обвинению в создании конно-террористической банды... В то время валом валили люди, освобожденные Хрущевым из лагерей, раскрывались страшные картины лагерной жизни и репрессий. Познакомившись с Петром Ионовичем Якиром, я, конечно, заразился его отношением к текущей жизни, а оно было весьма критическое, вполне совпадало с ироническим складом ума нашего поколения. И это критическое отношение к власти, к социализму, к Сталину, а вскоре и к Ленину овладело узкими интеллигентскими массами и мною в том числе. В 1968 году Петр Якир, Илья Габай и я составили очень резкое письмо, обращенное к деятелям науки, культуры и искусства с перечислением всех грехов нашей тогдашней власти. А вслед за этим возникло еще одно письмо, подписанное уже двенадцатью фамилиями, среди которых был и Павел Литвинов, и Лариса Богораз, и Петр Григоренко. И это письмо особенно подействовало на наши власти... К тому времени я написал несколько крамольных песен, которые "за рюмкой чая" распевал в свое удовольствие. Так что мои крамольные письма и песни послужили причиной того, что я ушел из народного образования. И я оказался невольным вольным художником...

— По фамилии Михайлов...

— Да, и взял себе псевдоним, потому что Юлий Ким звучало как антисоветчик. Псевдоним был необходим для начальства, которое хотело со мной работать, то есть для дирекций театров, кино— и телестудий. Это был секрет Полишинеля, но облегчал жизнь не только мне.

— Юлий Черсанович, трудно жить на два дома: и в Израиле, и в России?

— Пока получается. Израиль меня терпит. Там у меня есть дела, есть свой круг, даже есть небольшое жилье: однокомнатная квартира, которую на Западе называют студией, в ней сразу все службы. Я вспоминаю анекдот, как Хрущев впервые оказался в Англии и его повели в обыкновенную квартиру обыкновенного рабочего. Тот ему показывает: "Здесь у меня гостиная, здесь спальня, тут холл..." А Хрущев ему говорит: "А у нас то же самое, только без перегородок". Вот и у меня там все, только без перегородок. Но это идеальные условия для одиночного творчества, и я время от времени этим пользуюсь. В Израиле выходит очень хороший русскоязычный "Иерусалимский журнал". Я там печатался трижды. Так что в Израиле мне есть чем заняться. С театром хуже, потому что там один русскоязычный театр "Гешер". При личной взаимной симпатии с его режиссером Женей Арье пока производственного романа не произошло.

— В общем, у вас нет ощущения, что вы попали в чужой мир.

— Ощущения заграницы нет. Да, экзотика там такая, с какой не сравнится ни одна европейская страна. И, тем не менее, для меня Израиль в меньшей степени заграница, чем, скажем, Польша, хотя у нас с поляками менталитет очень похож. В Израиле на каждом шагу русская речь, и каждая семья, в которой я оказываюсь вечером, говорит по-русски.

— Ваша дочь с семьей не собирается перебираться к вам?

— Пока нет. Она здесь нашла свое место: работает начальником пресс-службы в Центре изучения общественного мнения.

— Сколько лет вашей внучке?

— Девять с половиной. Она учится в школе имени Александра Меня. Это самая обыкновенная школа, без всяких уклонов — религиозных, языковых, — но с хорошими традициями, с высокой культурой преподавания.

— Вы встречали меня на платформе станции "Улица 1905 года". Странно, что Юлий Ким не на "мерседесе"...

— С машиной у меня романа не вышло, за рулем сидит жена. Нет склонности. И потом ездить по Москве не очень приятно.

— Это я к тому, что вы начисто лишены тщеславия и звездной болезни...

— Я не могу назвать себя звездой, в отличие, скажем, от Олега Митяева или Александра Розенбаума. Моя степень популярности по сравнению с ними почти равна нулю. Самое смешное, что в Иерусалиме ко мне гораздо чаще подходят с приветом и улыбками, чем в Москве. Из ста человек, которых я встречу в Иерусалиме, десять точно меня узнают. А если из ста москвичей узнает хотя бы один — хорошо. То есть я мало популярен, чтобы ко мне на каждом шагу приставали с автографами. Хотя рискованное появление в программах "В нашу гавань заходили корабли" или "Белый попугай" процент узнающих несколько увеличило, но не намного.

— Вы по-прежнему много выступаете? Когда вы приезжаете в Москву, по-моему, на вас просто сыплются предложения.

— Вы сильно ошибаетесь. Я навыступался уже. Недавно в Германии целый месяц выступал, в Израиле — выше головы. Сейчас мне хочется заняться литературной деятельностью, которой очень давно не занимался. Подробно рассказывать пока не буду, но существует некоторый уговор с Театром сатиры по поводу одного моего произведения. Буквально за три дня до нашего разговора я начал писать еще один очерк в серии "Однажды Михайлов..."

— А стихи?

— Они пишутся сами по себе, но, как правило, для этого нужно определенное состояние. Годами не "лезут", а потом как накинутся! И я сразу штук 20-30 как сочиню, а потом замолкаю надолго.

— Кстати, о наивном романтизме, о "поездках за туманом"...

— А что, замечательные поездки. В этом было очень много светлого. Когда-нибудь напишут научное исследование о социалистическом и демократическом романтизме. Романтизм шестидесятников, их поиск романтического идеала, идеи служения Отечеству, приоритет дружбы можно смело выводить из романтизма 30-х годов, если убрать все политические признаки: верность партии, социалистическому Отечеству. Отсюда у шестидесятников вера в "социализм с человеческим лицом", отсюда освоение целины с энтузиазмом первопроходцев. Все это было под красными флагами, но важно было то, что вместе, дружно, с хорошей целью. Чистота помыслов, верность в любви и дружбе, рыцарство — все это из 30-х годов. Сколько по-настоящему человечного и светлого было в творчестве наших социалистических поэтов Светлова, Луговского, Тихонова, Сельвинского, в песнях Дунаевского, живописи Дейнеки, Пименова и многих других! И мне кажется, что воскрешение социалистических идеалов на новой основе вполне возможно.

— На что, по-вашему, сегодня нужно ориентировать молодых?

— На поиск идеи! А что касается общественного служения... Сейчас два поприща для гуманитарного человека, где можно послужить Отечеству, — педагогика и честная журналистика. Педагогика на всех уровнях — начиная с колонии для малолеток и кончая беженцами, и всеми, кто нуждается в человеческой помощи.