Щербаков не дает интервью. Приходится писать о нем самому. В этой связи материал делится на три части. Первая — для тех, кому имя Щербакова ни о чем не говорит. Вторая — для слышавших где-то и что-то. Третья — несколько более специальная — для любителей. По ходу чтения читатель приближается к третьей стадии, но каждая часть аудитории вольна читать свою треть текста.

1. Михаил Щербаков

Поэт и бард Михаил Щербаков родился в 1963 году. Он начал петь свои песни весьма рано и практически сразу на запись. К моменту окончания филфака МГУ у него уже сложились две довольно стойкие репутации: талантливого человека и замкнутого монстра. Последнюю он всемерно поддерживал и холодно воздерживался от общения с поклонниками. Одна проницательная девушка охарактеризовала поведение Щербакова как проявление комплекса неполноценности, переходящего в манию величия. Все это не имеет никакого значения, как и внешность Щербакова: рост выше среднего, круглое лицо и круглые же очки в металлической оправе, несколько капризный рот, выражающий при пении то брезгливость, то иезуитство, то страдальческое упоение.

К моменту появления Щербакова самодеятельная песня как жанр выродилась в вариации на три темы.

1. Лес, дым, сухарь на троих. Уж ты прости, родная, уж я такой неугомонный, неутомимый бродяга, но как здорово, когда мы все, вот такие вот бродяги, собираемся вместе ласкать губами песню.

2. Пиратская тема — пиратская прежде всего по беззастенчивой эксплуатации тем и образов Н. Матвеевой.

3. Компиляции из Окуджавы, Галича, Кима на вечные темы.

Самое поразительное, как понял я, перечтя этот перечень,— ведь и Щербаков пишет почти исключительно об этом: странствие — морские вариации — любовь — одиночество мечтателя. Другое дело — как. Песни его с самого начала изумляли совершенством или, во всяком случае, профессионализмом (а профессиональное отношение к творчеству, как обычно, оказалось следствием серьезного и даже трагического отношения к жизни). Песни Щербакова — это хорошо сделанные вещи. Энергетичные, крепкие тексты с изящной игрой словами, с редкостной филологической эрудицией, почти всегда "смотрящиеся" даже без мелодии, что и подтвердила недавняя книжка Щербакова "Нет и не было яда". Прихотливая мелодика. Превосходный баритон, особенно "звучащий", когда Щербаков поет на запись, что предпочитает пению на зал. Великолепное — для любителя — владение гитарой. У многих авторов было что-то из этого набора; у Щербакова — все вместе. Плюс главное. Популярность песен Щербакова определяется основным песенным достоинством: их хочется петь. Такова их внутренняя энергетика. Впрочем, дело не в ней одной...

2. И лишь мой дом в пустыне, как монах...

В нашей молодой поэзии Щербаков выполняет задачу, описанную им в "Юго-Востоке": там лирическому герою представляется город в дожде, похожий на корабль в бескрайних водах — застывший, но делающий вид, что плывет. "И лишь мой дом в пустыне, как монах, на полпути меж Югом и Востоком, Плывет один, открытый всем потокам, челном бесхозным путаясь в волнах"...

Две важнейшие и болезненные темы, присущие одному Щербакову сегодня (или им одним разрабатываемые столь целенаправленно), делают его одним из самых слышных голосов поколения. Первая тема — внезапная, весь мир ломающая катастрофа, готовая разразиться ежесекундно. Арест, крах, предательство. Дескать, все мы хороши, пока беседуем при свечах, а как до дела дойдет...

Щербаков всю жизнь пытается приготовиться к самому страшному, приготовиться хотя бы предсказанием его, но чувствует, что этого мало, а оттого и автор, и его лирический герой стремятся ничего не иметь, чтобы нечего было терять. "Плыви, мой челн, привыкни ко всему", — уговаривает Щербаков в том же "Юго-Востоке". Но, по Бродскому, "только пепел знает, что значит сгореть дотла". Привыкнуть к смерти можно только после смерти, через смерть, и все потерять — единственный путь приготовиться к потере всего.

Щербаков так точно выражает свое (наше!) поколение еще и вот почему.

Для него все ценности относительны, кроме вечных, вневременных. Щербаков даже сам для себя относителен, и его идеальная защита — одиночество, замкнутость отшельника — тоже не всегда срабатывают, автору вполне ясна вся их иллюзорность. Даже в "Моем королевстве", где герой в одном лице "сам себе крамола и сам себе жандарм": "Когда же опускаю топор что было сил, отлично понимаю, что сам себя казнил"... (Все это, впрочем, не мешает Щербакову при достаточно абстрактном позитиве со всей беспощадностью и даже долею садизма хлестать всякого рода Полковников, Спасителей Отечества и прочую мелюзгу.) Все это прямо вытекает из другого, не менее важного тезиса Щербакова — о множественности истин, о праве каждого на свой путь (если, конечно, речь не идет о нарушении нравственного закона). "Я ни от кого, ни от чего не завишу — Встань, делай, как я, ни от кого не завись!" — провозглашал Щербаков в "Трубаче". Но полная независимость — абстракция, абсолютный нуль, метафизический холод, и оттого поздние песни Щербакова метафизичнее, хотя и совершеннее прежних. Впрочем, если снова вспомнить о Бродском, это путь всякого романтического поэта. Щербаков все крепче в скорлупе своего отшельничества, все безвозвратнее в своем одиноком странствии, все чаще у него преобладают предельно обобщенные символы: Страна, Полковник, Герой.

"Плывет неутомимый наш ковчег, волнуемый лишь смертью и любовью", — сказал о себе и о своем клане Щербаков (чувство этого клана, кстати, при всем отшельничестве у него куда как развито, особенно когда речь заходит об исторической обреченности: "И станет воздух голубым от нашей крови голубой". Или того печальнее: "На всей Земле, на всей Земле не будет места нам")... Итак, жизнь — страшна, смерть — неизбежна, одиночество — необходимо. Как быть с любовью?

Тему любви Щербаков решает почти всегда именно как столкновение двух натур, равных и в избранности, и в свинстве. Героиня одной из его песен притягивает поклонников, не подозревающих о смертоносности этой влюбленности. Автор роняет: "Но я-то знаю, что средь рептилий опасней нет существа, чем ты. Финал изящен, как пируэт: "А я не выдам, не беспокойся. Чем навлекать на себя грозу — уж лучше сам, развернувши кольца, прощусь и в логово уползу". Но и это равенство в любви чаще всего оканчивается трагедией – что остается?

Остается Слово, творчество, единственная самоценность, помимо смерти и любви, ибо, как ни банально, лишь в смерти, любви и Слове герои Щербакова, в повседневности почти всегда уязвимый, обретает вожделенную независимость. И опять остается спасение в Слове, а прочее все суета. Так что Слово у Щербакова не цель и не средство, а спасение, убежище, которое, если угодно, в то же время и пьедестал. Уж свою-то творческую неуязвимость Щербаков ощущает лучше многих... Все это в совокупности — плюс ироническое равнодушие к перипетиям своей судьбы — лучший выход, если не единственный в наше время, едва ли не самое кризисное для литературы.

3. Океан

Океан не только сквозной и любимый образ Щербакова, но и метафора его творчества: полная океанская свобода, беспрецедентное многообразие; наконец, Щербаков пишет очень много. Практически неуязвимый в своем одиночестве и вместе с тем измученный им, он любуется океаном даже более, чем собой.

Одиночество Океана, одиночество творца — вот идеал Щербакова; он живет, странствуя, "в суматошном дорожном язычестве", и при этом подчеркнутом необладании ничем легче всего осуществить девиз "Иди куда хочешь и делай как знаешь". Но при всем своем неучастии в жизни Щербаков не может вовсе не замечать окружающего, и оно, это окружающее, не может его не страшить. Хотя ему ясна вся заведомая бесплодность попыток что-либо менять – во всяком случае, своих попыток. Точнее же всего он сам определил себя: "Что ж, скорее всего очевидно, Моя невзрачная стать Сравнима с кошкой, которая, съев повидло, Сидит на крыше, где ей все видно, Но так солидно, будто умеет летать".

Пересказывать песни Щербакова не имеет смысла — все равно невозможно рассказать их точнее и короче, чем он написал. Чаще всего он "укладывает" замысел в предельно простую метафору, и это при том, что песенный текст обычно многословнее, водянистее, "разжеваннее" стихового, это в природе жанра, рассчитанного на мгновенное восприятие. Так вот, мое дело не пересказывать, а лишь как-то предварить явление, обозначить его, что ли.

Суть выскальзывает — неумолимо, неуловимо, — но, кажется, нечто важное я приметил, и вот оно.

Щербаков сознает, что, кроме одиночества, культурной традиции, метафизики и независимости, для художника выхода нет. Но песни-то его отнюдь не метафизика: это живой, сквозь все прорывающийся стон — да, я все понимаю, смириться же с этим — увольте. Я замкнусь, я уйду, но никогда я не перестану тосковать над миром, над собственною моею природой, над вами — даже двадцать раз все это признав... "Оставлю всех, пройду повсюду, пускай ни с кем, но не в долгу. Себя раздам, тебя забуду — мне все равно, я все могу. А вот душа — она не может, небесный свет в нее пролит, неясный зов ее тревожит, она поет, она болит"... И от самого ортодоксального, древнего, славного гуманизма при всем скепсисе никуда не денешься: "Скорее я мог бы владык потешить, сойти на берег, овец пасти, но чтобы других убивать или вешать — что вы, Бог меня упаси!"

Судя по тому, что Щербаков продолжает петь эти песни на своих концертах, его этико-эстетическая программа пока неизменна, и это вселяет надежду.

Впрочем — "Иди куда хочешь и делай как знаешь".

Дмитрий Быков