Вопреки прогнозам синоптиков и фенологической вредности сурка, воздух явно прогревается. Одна из примет нарождающейся весны – прилет в американские края заезжих бардов: они как-то удивительно чувствуют, когда наш снежок сдается. Гости из Израиля авторы-исполнители Дмитрий Кимельфельд и Александр Медведенко прибыли в Штаты с солидной программой выступлений.

Народ встрепенулся: живой классик приехал!

Неподатливую фамилию Кимельфельд вы, так и быть, можете произносить с запинкой (оно простительно, вон сколько букв...) – но не знать, что есть "Стрельба из лука", не восклицать с радостью мгновенного узнавания "Эх, Запад...", не реагировать на эротическое откровение "Графиня, мне приснились ваши зубы..." — это, простите, ни в какие ворота. Точнее, это значит, что вам надо бросить все, раздобыть у добрых людей либо на брайтонских развалах диски – и восполнить пробел, чтобы не было мучительно больно. А если вы, осчастливленный, послушаете также его лирические песни, музыку к которым писали в свое время смешливый Валерий Сергеев, проникновенный Владимир Семенов, Владимир Новиков и еще ряд весьма интересных композиторов, вас просто осветит. И покажется странным, как было возможно жить без этих знобящих ритмов – "Свечи тополей зажигает вечер...", "Как на старой акварели наши выцвели шары..."

...Они стояли на сцене бруклинской синагоги "Бейс Абрахам", такие домашние, оба-двое в характерных жилетках – и по залу носились мощные волны тепла и объективной взаимной приязни. Инструментов – гитара и два голоса: Кимельфельда – густой, с характерной хрипотцой, словно от жара пустыни, и Медведенко – прозрачный, лиричный, с протяженными сильными долями и особой артикуляцией ключевых слов. Медведенковская гитара была хорошей, но аппаратура однозначно плохой — потому даже мощное, эпическое "Время жить и время умирать...", равно как и контрастная залихватская "Забава" звучали достаточно камерно. Но никто не обиделся. Это был не концерт в строгом смысле слова, а разговор: о времени, о себе и других — с записочками, репликами из зала, радостным узнаванием земляков и объятиями в перерыве. Процесс шел, и очень интенсивный — не слабее, чем под водку, которой, на здоровье всем, "сколько надо". Дмитрий Исаакович честно поведал об издержках творчества: его былой цикл "Карта мира" нынче захирел за геополитическими тенденциями (хорошо хоть таблица Менделеева пока не рассыпалась...) Что открыло бездонный океан тем – так это Танах. И – вперед... "Нету денег!" из известной песенки про царя Соломона мы вослед за автором вопили хором, как пионеры. Но и программное "В те времена, когда казалось..." повторяли за ним трепетно.

Для большинства слушателей Дмитрий Кимельфельд был и остается прежде всего юмористом, сатириком: чего стоили одни спортивные песни из забойного цикла "Спортлото", плавно перешедшие в разряд бардовской классики! Но покатиться со смеху от частности почти наверняка означает вскоре о ней забыть. Благодарение богу, случается такое дивное совпадение дарований, когда природным юмором оказывается наделен большой артист, умеющий смеяться со вкусом и заражать радостным, без мелочных претензий, отношением к жизни. И нет у него вульгарной цели с помощью смешного кого-то там перевоспитывать, какие-то нравы перекраивать. То и дорого: умрем же вместе от хохота над жутко жизненной "Еврейской девичьей", над новоязовской "сбычей мечт" на чудном острове Таити, над апокрифическим пересоленным борщом — приправленным, если вдуматься, философией отнюдь не мелкой...

Его ранняя лирика на раннюю и похожа: внимательный глаз нет-нет да и споткнется о внесхемное ударение, об усеченную или слабую глагольную рифму, о приблизительную метафору, о лирические откровения, так похожие на другие лирические откровения начинающих... Но он прорывает тяжелую лексическую оболочку – и появляется божественная и безумная баллада "О слепоте", и драгоценная "неслыханная простота" – "Подай цыганке медный грош...", и горькое, ни у кого не одолженное "С каждым вдохом, с каждым взглядом..."

Независимо от отнесенности стихов к категориям "смешное – грустное", зрелый Кимельфельд, мастер подробностей, пробует слова на вкус, испытывает их на невероятность сочетаний ("по усам текли мгновенья, да, видать, не пригубил...", "тьма густеет, сахарится, как варенье, налипает на ладони мокрых листьев..."). Он – поэт яркий, свободно плавающий в литературном море, откровенно цитатный – без закавычивания хрестоматийного. "Другая жизнь и берег дальний", "ужасный век, ужасные сердца!", "в жилах кровь, а не водица", "мне нужно на кого-нибудь молиться" расплавлены в его поэтических текстах, как в самом воздухе нашего существования. Если же говорить о его серьезной лирике отдельно, то поневоле окажешься перед загадкой: в самом деле, как сумел разудалый хохмач, записной весельчак с его зубоскальством и "наслажденьем вечным, как Рим", сотворить колдовское "И такая тишина в саду латунном..." ("Вечереет. В доме тишь и запустенье...")? Из каких глубин сознания, уже отогретого израильским солнышком, вдруг пробились жесткие строки "Детей зимы"? Налицо, как сказали бы в недавние не безумно счастливые времена, "выраженная гражданская позиция автора". Это уже критерии скрижальные: надо соответствовать! Однако на угрожающее от веку "поэтом можешь ты не быть..." Кимельфельд отвечает прозрачной, почти акварельной картиной, смехом сквозь светлые слезы, который проникает в сердце куда глубже, чем иная тяжелая, набычившаяся "хражданственность":

По Физкультурной поливалка проезжала,

И чья-то мама куру шпарила в окне.

А мне в далеком далеке чуть было жалко,

Что майне фройлен не скучает обо мне.

Этапы большого пути. Дмитрий Исаакович Кимельфельд прошел славный путь от преподавателя английского и французского языков в украинском селе с гордым названием Перемога до профессионального израильского гида и ведущего израильской же телепрограммы "Без границ". Между двумя славными вехами пролегли головокружительная карьера переводчика в институте животноводства и машиниста сцены первой категории Киевского Театра драмы и комедии — с плавным понижением до категории третьей за либеральные настроения. Завлитом в театре был Валерий Сергеев, автор музыки ко многим опусам молодой поэтической звезды: понятно без труда, что отношения начальства и подчиненного, пламенных соавторов, носили характер сугубо неформальный. Чистый театр! Затем блеснула несравненная стезя артиста еврейского ансамбля "Фрейлехс" под управлением Георгия Мельского под крылом Биробиджанской филармонии: конферанс, интермедии, скетчи — на русском, песни – исключительно на идиш. Дмитрий Кимельфельд писал в те годы несметное – на жизнь вперед! – количество песен к многочисленным театральным спектаклям. Один из них — выпущенный к одиозному юбилею Еврейской автономной области "Тевье-молочник" в постановке Сергея Евлахишвили стал в стране событием. И неудивительно: шел тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, до смелых решений геройского пленума еще не пересыпались все песчинки в часах истории – а русский актер Михаил Ульянов уже играл Тевье – наповал, и звучали непозволительно этнически окрашенные "Кнедлехи", "Песня бадхена", "Песня музыкантов" на стихи педагога-переводчика-машиниста-поэта, вынужденного сменившего свою одиозную фамилию на нейтральную и менее вражескую "Муравьев".

Так бы оно пелось и плясалось, но, как уже усвоено, исход не заказывается – случается.

...Мы сидим за столиком в кухне дружественного нью-йоркского дома, давшего гостям приют. Хозяин, то и дело забегая, спонтанно тянет с клеенки вкусненькое, Медведенко просто ест — аппетитно и степенно, я тоже чего-то отщипываю. Кимельфельд, в укор нам всем, героически голодает над чашкой пустого кофию – чтобы сохранить кинематографичную худобу для съемок нового сюжета программы. Почтительно спрашиваю:

— Когда Вы удостоверились, что за нерушимыми границами Союза что-то есть?

— Относительно недавно. В конце восьмидесятых шоу-группа "Фрейлехс" двинулась в путешествие по Европе с постановкой "Исхода из Егупца". Афиша гласила: "Первый раз в свободном мире!", ее видели Париж, Брюссель, Амстердам, Мюнхен. К слову: наша абсолютно русская девочка пела "А идише мамэ", а после выступления плакала, когда к ней подходили, разглядывали пристальней и понимали, что не еврейка... Но это, что называется, замечание в скобках – а события надвигались эпохальные. После европейского турне последовало приглашение в Израиль. Половине нашей труппы – все как один мощные консерваторские ребята – страна не понравилась, и они разъехались – кто в Германию, кто в Канаду, кто в Австралию. А мы в своей сплошь врачебной киевской семье рассудили так: нужны на Ближнем Востоке лекари? Нужны — значит, едем! Попав в Израиль, я стал руководителем художественного центра для иммигрантов в Иерусалиме.

—Вот так сразу – без мучительных забот о первом хлебе насущном?

— Да, без них. Но центр просуществовал только пять лет – покуда правящие партии не поняли, что русские все равно не станут голосовать за "Аводу" или "Ликуд". И все, нет голосов – нету денег.

—"И держи ширей карман!" И тут уж вы — в рабочий класс?

—Нет, в капиталисты. Открыл с партнерами свой ресторан, он же – культурный центр. Но ресторанный бизнес – такое... Пришлось новое дело оставить и пойти на два года в университет овладевать профессией гида. Это как возвращение к любимому делу: в Израиле гид – театр одного актера! До двухтысячного года все шло прекрасно – потом, после зверского убийства двух ребят в Рамалле, туризм упал жутко. Но открылся телеканал "Израиль плюс". Он сегодня — в становлении. Моя программа – еженедельная экскурсия туда, где туристская нога еще мало ступала. Рассказываю об истории, о природе, приглашаю зрителя в ресторан, где можно вкусно поесть, показываю какой-нибудь интересный, необычный бизнес: к примеру, люди варят у себя дома сыр или выращивают буйволов...

— Сыры и буйволы – конечно, мило. А на песенное творчество время остается? Это не провокационный вопрос – просто вспомнила свое прошлогоднее интервью с Александром Андреевичем Дуловым. Мы коснулись судеб авторской песни, и ветеран погрустнел: по его мнению, в век, когда доступно столько яркого и интересного другого, исчезают и настоящие авторы-исполнители, и настоящие слушатели.

— Подобные мысли мелькали и у меня – например, после очередного израильского фестиваля, на котором за три часа было напето много откровенной мутоты. И не только дилетантами, но и людьми весьма известными... Спросил себя: да что это – фестиваль авторской песни или гулянка полублатных? Но огорчался недолго. Свою отнесенность к жанру я знаю, для меня самого стены времени проницаемы: существуют — поныне существуют! — Окуджава, Высоцкий – чтоб была точка отсчета. Настоящая песня все равно родится – хоть в лесу у палатки, хоть в городе. Возьмите, например, Андрея Козловского: на первый взгляд, чистый "русский шансон". Но послушайте его "Осень": абсолютно живая вещь!

— В ваших "Детях зимы" явственно слышатся раскаты рок-поэзии: "Мы чинили примус, поступали в вуз, Мы ходили в Гамбринус и не дули в ус. Мы на каждый минус находили плюс, У судьбы не просили взаймы" — так и видится взметнувшийся кулак Виктора Цоя...

— Пусть каждый классифицирует как хочет. Того "современного состояния", когда доступное заставляет забыть о значимом, я не ощущаю. Песня определяется не искусственными рамками, а подлинностью интонации. Вот пример: композитор Кирилл Молчанов, поэт Николай Заболоцкий: "В этой роще березовой..." Давид Тухманов, Семен Кирсанов "Жил-был я..." Есть вопросы? Оттого, что авторы отдавали дань эстраде, эти их песни не стали менее мощными.

— А вам не бывает обидно, когда массовый слушатель из всего многообразия вашего творчества помнит главным образом графиню с зубами и идет на концерт исключительно "послушать хохмы"?

— Обидно? Да нет. Я вообще считаю, что песен смешных должно быть больше, чем лирических: и так все настолько серьезно и проблемно... Эсхатологическая волна, накатывающаяся от чрезмерной лирики, мне даже неприятна. По-настоящему смешного, остроумного в этой жизни мало. Вспоминаю, как я начинал с легких песенок к спектаклю по Феликсу Кривину в студенческом театре иняза. Постановка была вроде забавная, но вокруг находилось столько пугающе серьезных, просто каких-то глобальных людей, что "Графиня, мне приснились ваши зубы..." и "Эх, Запад!" сочинились из чувства неосознанного протеста буквально в одну ночь! А вот значительный человек Андрей Миронов, с которым свела судьба и который в свои последние годы исполнил несколько песен на мои стихи, был в общении удивительно простым. Простым, хотя не простецким... При этом он, актер сугубо комедийный, оказался очень содержательной личностью: тончайший знаток музыки, великий коллекционер джазовых записей. Такая диалектика.

"От смешного до великого, от великого – к смешному..." Подробнее про диалектику прочтите у Кимельфельда: стихотворные сборники "Стены времени" и "В те времена". Ну, или уж у Гегеля, тоже не возбраняется.

Александр Аркадьевич Медведенко, насквозь дружелюбный и открытый, покорил на сцене всерьез и навсегда... "А как третья любовь – ключ дрожит в замке, ключ дрожит в замке – чемодан в руке..." — известные окуджавские строки вдруг пронзили: пришел ли, ушел – бог весть, конец один, тоска одна. Александру выпало наградой осознание приятного факта, что сам Булат Шалвович был к нему благосклонен — и даже, перестав на время петь, сомневался, так ли ему необходимо это делать, когда есть исполнители, подобные Медведенко.

Этапы большого пути-два. Будущая специальность с суровым мужским названием "Динамика и прочность машин" к песенному творчеству отношения не имела. Имела случайность – точнее, попавшая в руки небольшая бобина с записями песен Окуджавы, изо всех окон тогда еще не лившихся. Услышанное произвело эффект шоковый, "Полночным троллейбусом" человек заболел — и намертво пристал к соседям по студенческому общежитию: научите играть на гитаре! Освоив несколько аккордов, понял: песня – особый способ чтения стихов, которыми он тоже законно баловался, поскольку был влюблен. А дальше – КСП, новые имена, дотоле не слышанные: Городницкий, Клячкин. И тут Александр всерьез и надолго прекратил сочинять: только разучивал, разучивал, разучивал... Впервые с собственными песнями приехал на Кишиневский фестиваль и стал лауреатом: первого места удостоилась его "Сирень". Судя по названию, автор оставался хронически влюбленным – хотя любить, понятно, можно не только Машу с филологического факультета, но и святое искусство. Полное название было длинным и многозначительным: "Врубель. Сирень. 1900-й год".

Лиловый цвет облетал стремительно. Годы восьмидесятые ушли на несколько важных вещей – в частности, на осознание собственного еврейства, доселе не очень занимавшего. На несколько позднее знакомство с творчеством Галича и на личное знакомство с Мирзаяном. На выживание в атмосфере крысиной возни вокруг собственного поступления в аспирантуру (в нее семит с пограничной внешностью и вызывающей фамилией, ввергающей кадровиков в бешенство, так и не попал). Некоторое время – к концу восьмидесятых уже очень небольшое — понадобилось на постижение участия в земном промысле высших сил.

С бою беря язык в израильском ульпане, работая далеко не директором на заводе по наварке крупногабаритных шин, репатриант Александр Медведенко усомнился было в благосклонности к нему небес. Но до создания новой русскоязычной радиостанции и до конкурса на соискание позиции ведущего оставалось уже немного. Профессиональных "корочек" там не спрашивали – более интересовались умением говорить без бумажки. Сегодня Александр Медведенко, вещающий под псевдонимом Дов, – редактор и ведущий программы "Хроника дня". "Дов" на иврите – тот же медведь. Израильские кадровики спят спокойно.

Все эти колоритные годы он выходил на сцену главным образом как исполнитель – Окуджавы, Галича, Кима, Визбора, Никитина. Отбирал каждую песню скрупулезно, отказывался от мысли исполнять ее перед публикой, если чувствовал хоть малейший налет "хитовости". Отношения с собственными песнями складывались сложные. Потом написал значимое "В любые времена" и разрешил себе называться автором.

С Дмитрием Кимельфельдом Александр был знаком давно, относился и к личности, и к творчеству собрата с теплотой, огорчался, когда исполнение классиком чудных песен под собственные четыре аккорда несколько обедняло музыкальную часть программы. Наконец, общие друзья спросили напрямую, почему Дима не обратится к Саше. Дико стеснительный Дима мялся: я – величина самостоятельная, в соавторы позвать человека не могу, в аккомпаниаторы вроде неловко... Общие друзья мягко сказали Диме, что он неправ. Двое встретились еще раз, легко сочлись славой, записали несколько песен. Результат оказался позитивным. Общие друзья подпрыгнули.

"Что я делал? Ничего – просто спокойно и точно аккомпанировал!" — с диагностической конкретностью поясняет Медведенко.

Мне на концерте страшно понравился его голос, его симпатичная гитара – а вот "Песня, написанная после теракта" на его собственные стихи задела. Не тронула, а именно болезненно задела — строчками, в которых слышался отзвук несколько шумного патриотизма былых времен. "И безумным фанатикам с бомбами не нарушить порядок вещей..." — полно, так ли? Разве порядок вещей уже не нарушен настолько, что разум отказывается верить? А у автора – идиллия: молодые, целующиеся на скамейке голубки, ничего не замечают вокруг, и у дверей супермаркета "прекрасно играет скрипач". Верю, что прекрасно – в позолоту не верю. Вежливо формулирую мысль. Александр отвечает спокойно, с выражением абсолютного понимания:

—Я смотрю изнутри, а вы – снаружи. Как это ни странно и ни страшно звучит, мы — привыкли. Они не заставят нас изменить нашу жизнь, и по-прежнему люди будут ходить в кафе и рестораны, и молодежь невозможно не пускать на дискотеку. Это принцип: я даже не высказываю свою позицию – констатирую факт.

Факты – вещь упрямая. Остается с готовностью признать, что на привольной суше Западного полушария мы знаем о крохотной и родной, хотя и далекой, стране пока еще не все.

И опять единство противоположностей. Сегодня хулиганствующий Кимельфельд остепенился в стенах Бар-Иланского университета и абсолютно серьезно пишет диссертацию под названием "Смеховые элементы в авторской песне". Покуда сидим и общаемся, продолжая сладостную традицию московских кухонь и не бог весть какую плодотворную, но покуда неотвязную дискуссию о гранях авторской песни (она же – бардовская, она же туристская, она же – песня КСП, она же — поющаяся поэзия, она же – сказка про белого бычка...), Дмитрий Исаакович весело ярится. Люди пишут симпатичные стихи – а денег на вознаграждение их труда нет! Нету денег! И научных инструментов познания, умной критики тоже не доищешься: Лев Аннинский, Владимир Новиков – да, солидно, но недостаточно. Вспомнил он и то, как в начале января нынешнего года редактор уважаемого "Иерусалимского журнала" Игорь Бяльский собрал умный литературный народ и попросил говорить правду о своем издании прямо в глаза. Один из собравшихся выдал: "Геронтологический журнал. Прочел длинную статью о каких-то... бардах... Не понял ничего".

— Нет эталонов, нет школы! – сокрушается новоиспеченный ученый. – В одном клубе любят одного, в другом сего... В газетной заметке о Всемирном фестивале авторской песни в Турции малоразвитый, но лихой корреспондент черным по белому настрочил: "Ченцов имярек, настырный Ланцберг..." Любопытство к именам и личностям патологически отсутствует – зато желания припечатать, задавить – через край!

—Не это ли желание породило в свое время Всесоюзный художественный Совет? – справедливо напоминает Медведенко. – Не на нем ли Вероника Долина предложила решить, "где выставлять планку"?

Поговорим еще — потом гости, связанные тысячью обязательств, станут незаметно поглядывать на часы. На прощание утешимся изящным кимельфельдовским парадоксом: "То, что шили — недошили, отложили на вчера..."

Но вы, если увидите их имена на афише, встречу "на вчера" не откладывайте.

10.04.2003 г.