Для справки:

Лешка — Алексей Захаренков: поэт, переводчик, главный редактор с 1990 по 1997 год, издательства "Полярис" (Рига), ныне издательства "Весь" (Санкт-Петербург). Песни пишет со школьных лет. Закончил рижский Политех. Играл в вокально-инструментальном ансамбле, позже пришел в клуб самодеятельной песни (ныне авторской), что, в конечном счете, и определило его конечную судьбу, как литератора.

Андрюша — Андрей Анпилов: московский поэт, прозаик, эссеист и исполнитель песен. По образованию художник — график.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Помню, как мы сидели тесной компанией на маленькой, но такой уютной Лешкиной кухне... Помню, как нам было хорошо ночи напролет петь песни, пить чай и говорить, говорить... Нам всегда было о чем говорить, нам катастрофически не хватало времени, хотя мы встречались чуть ли не каждый день, а наговориться никак не могли, так же как не могли выпить весь чай. Это потом уже, когда мы повзрослели и заматерели, пришла необходимость потребления вино-водочных изделий, дабы сбросить с себя налет времени и суеты, тяжелым бременем нависший над нашим сознанием. А тогда... Это была просто какая-то невозможная чистота, которая хрупкой нитью соединила нас на многие годы.

Эти многие годы на Лешкиной кухне, где рождалось столько чудес в струйках пара горячего чая. В том числе и наша "Весь". В том чужом и холодном мире, куда были заброшены наши души (невидимым десантом для выполнения какого-то сверхважного задания, о котором мы, ударившись оземь и войдя в плоть — забыли), мы создавали из музыки и слов свою землю и населяли ее своими песнями. А потом к нашей земле обетованной потянулись караваны стихов Димы Строцева, песен Лены Казанцевой и Миши Карпачева, да и сами они не один день ворожили за кухонным столом, наполняя нашу "Весь" своими голосами.

Всегда был праздник, когда волшебная рука подводила к нашей невидимой обители путника, заплутавшего в ночи и пришедшего на огонек нашей полуночной лампы (единственного источника света в кромешной ночи спящего города).

Рига. Город, в котором мы родились и выросли — он был для нас Россией. И когда мы стали понимать, что места для нас в родном городе становится все меньше и меньше, — единственным нашим убежищем стала "Весь". Мы никогда ни к кому не были враждебны — просто очень любили свою Россию, может быть еще отчаянней и сильней оттого, что сознавали невозможное расстояние между двумя, как оказалось, родинами.

На маленьком клочке земли, поднятом на высоту восьмого этажа, в кругу безмерно мною обожаемых людей, я была маленьким птенцом большой птицы, ненадолго оставившей меня на попечение первого попавшегося жилища, да так и не вернувшейся, так что обитателям этого человеческого гнезда ничего не оставалось, как принять меня в свою семью. Я училась жить рядом с людьми, говорить на их языке, понимать их мысли и чувства. Любви меня никто не учил, — я находилась внутри нее, как в сфере, до поры до времени оберегавшей меня от бурь и стихий человеческих, пока не настала пора учится летать. И с первым взмахом крыла я попала в чудесный поток воздуха, который понес меня, притихшую от восторга и испуга... И началась совсем другая жизнь: не птичья, не человечья, — где-то между небом и землей, на высоте восьмого этажа, откуда выпорхнула, а возвратиться так и не сумела...

Но где бы не носило мою птичью жизнь, в сердце моем, как в заветном тайничке, умещается целая страна, названная нами когда-то "Весь", где особое место всегда принадлежало твоим песням, Лешка. Они были для меня недостижимыми вершинами человеческой доброты и нежности к миру, который мне всегда казался чужим и холодным. Ты был первым волшебником в моей жизни, превращавшим все обыденное и привычное — одним жестом первой строки нового стиха — в совершенно иное пространство, где все оживало, двигалось, пело, подмигивало, дышало: и телефон, и чашка, и снег за окном, — все было захвачено твоими войсками и вкручено в единый поток какого-то головокружительного танца... Это было твое бесконечное объяснение в любви всему, что тебя окружало.

Ты забыла про все, околдована сном,

Но проснешься, а там за окном, за окном,

Там вдали далеко на другом берегу

Белый снег и пока ни следа на снегу.

И не веришь глазам — как же так — ни следа,

И откуда, мол, снег? И зачем? И когда?

Ты плечами пожмешь — колдовство, волшебство.

Рождество, дорогая моя, Рождество.

Вдруг закурится белый над крышей дымок.

Прохрустит первым снегом веселый возок,

Разбежится, разгонится, пробуя власть...

Вот и все, вот и все. Вот и жизнь началась.

Зазвонит телефон. Узнаешь? — это я.

С Рождеством, дорогая. Ты помнишь меня?

Тихо в дверь постучат, и опять — с Рождеством!

Это ты? Это я. Мы одни? Мы вдвоем.

Мы втроем, вчетвером, целый дом детворы

Притаился и ждет, предвкушая дары.

И уже — босиком, нагишом, кувырком...

С Рождеством, дорогие мои, с Рождеством.

Птицей с ветки на ветку замечется взгляд.

Побежит, заструится в речах виноград.

Заиграет свирель высоко, высоко,

Свежим хлебом пахнет и парным молоком.

Закрывая глаза, ты забудешь про всех.

Только снег за окном, только он, только снег.

И, не веря, опять повторишь, как во сне:

Это счастье откуда? за что? это мне?

У каждого из нас — своя дорога, ибо даны ноги и дар — ходить, сердце и дар — любить, дано слово и дар — творить, говорить... Мои ноги привели меня в мою мечту о России — в город Суздаль. Да и рядом с твоим именем я теперь пишу не город Рига, а город Санкт-Петербург, но и теперь на нашем пути случается счастье встречи, — и любой стол, любая лампа над столом нам напоминает ту кухню, ту нашу крошечную обитель, в которой мы выросли и окрепли для долгой дороги, ведущей к себе: дороги поэтов и бродячих музыкантов. Помню, Лешка, ты песню такую написал "Философ и артист", и пели мы ее с тобой вместе. Ты конечно же, пел за философа, а я, конечно же, за легкомысленного артиста, хотя в душе, поверь, всегда была философом, и театр до сих пор переношу с трудом, хотя и работаю в нем. Философ я, Лешка, философ! Но участь моя такая — петь песни, оттого я такая беспечная... А вы — птицы серьезные, вон сколько книг понаписали!... Горжусь я вами, вот что.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Помню, каким огромным событием стал концерт Андрея Анпилова в Риге. На кухне зазвучали его песни. Помню песню про "чаусы". Опять какие-то заклинания — волшебство. После знакомства с поэзией Димы Строцева я уже на все смотрела как на не просто сказанное, всюду мне виделись какие-то древние валуны да бабки с клюками на перекрестьях дорог, бормочущие какие-то непонятные заклинания. Только совсем недавно я узнала, что Чаусы — это небольшой городок в Белоруссии, — и прошло все смутное и темное (от непонятности), и осталось только светлое и улыбчивое (ибо из детства, понятно же).

Вообще Андрюша — это огромный сказочный кот из детства. Наверное, чеширский, потому что его улыбка, великодушно-печальная, крепко запечатляется в памяти и долго висит перед внутренним взором, как табачный дым в курилке. Ему всегда Масленица, потому что всегда есть настроение взять в руки гитару и спеть.

Помню, как появилась у Андрюши манера как-то особо вскидывать голову во время песни, как бы убирая со лба — назад невидимые мешающие кудри (руки-то гитарой заняты). Так сбрасывают с чела, которому не пристало терять внешнего достоинства, излишки эмоций. "Служенье муз — не терпит..." В нашем кругу Андрей появился уже мэтром, имевшим свое пристанище в прекрасном союзе любимых нами бардов "Первого круга". Но так иногда бывает, что имея жилище в большом красивом городе, вдруг попадаешь в тихое, заснеженное местечко и привязываешься к нему всем сердцем, не знамо почему. Поэтому Андрюша, как бы, построил дачу в деревеньке "Весь", чтобы иногда приезжать и отдыхать.

Со временем для всех нас некогда оживленное место наших сборищ и споров стало местом редких встреч и откровений. Сейчас многие деревни превращаются в дачные поселки, но не наша "Весь". Ведь она еще совсем молодая — десять лет — не возраст для любого обитаемого селения, поэтому наша история еще впереди. И пусть многое меняется, есть то единственное, что остается неизменным — сокровище нашей дружбы, которое каждый из нас носит в потайном кармане души, прислушиваясь время от времени, как там дышится и говорится на том конце телефонного провода, — все ли в порядке?!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Когда я чувствую опасность, нависшую над другом, то призываю на помощь песню.

Случилось как-то мне однажды попеть с "Первым кругом" в каком-то не то офисе, не то КБ. Все шло мирно и неторопливо: спели, выпили, закусили, снова спели. о тут Андрюша Анпилов запел свою новую (тогда) песню про синичку:

Говорит, умоляет синичка:

— Не сжимай, не держи меня крепко —

Мне в руке твоей будет просторно,

Как журавлику в северном небе...

И на словах синичкиных: "Вот пожалуюсь Богу, попрошу — пусть тебя он накажет..." со мной что-то случилось — будто насквозь прострелили... Исчезла вся сонная чинность данного мероприятия — будто тревогу протрубили где-то глубоко внутри. Заплескала крыльями птица в груди, запричитала, закудахтала, будто беду какую почуяла: " Да как это так "пусть накажет", да за что?!" Понятно, что все дальнейшее действие этого вечера превратилось для меня в одну скоростную дистанцию, которую испуганное сознание пыталось преодолеть в поисках выхода! Мне невыносимо хотелось, чтобы Бог был милосерднее этой синички. Но слово — птица известная — летит прямо по назначению. Приговор был вынесен, и счет времени пошел. Передо мной стоял приговоренный Андрюша и грустно улыбался. И мне стоило только руку протянуть, чтобы его спасти, он как?! Что такое нужно было сделать, сказать, в чем убедить этих доброжелательных, спокойных людей вокруг?! А жизнь шла своим чередом. Вечер окончился. Мы ввалились огромной, шумной, подвыпившей компанией с гитарами в метро. Там и расстались. Несправедливо осужденного Андрюшу поезд увез на место назначенной казни — в его жизнь. А я осталась на перроне с осознанием того, что так ни чем и не смогла помочь.

Но покоя мне не давала эта жестокая синичка. И я решила ответить ей — только так я могла защитить Андрюшу перед всем белым светом.

Журавля тебе в небе, мой друг,

На протянутой к сердцу ладони.

Отголоском прочитанный звук

Твоей песни печальной не тронет.

Разухабистой буре — мечте

Да дано будет в снах разразиться

Как растянешь судьбу на холсте —

Так тебе все на свете простится.

И сердце мое успокоилось в твердой вере, что Господь услышал мою песенную молитву и помиловал Андрюшу. Прошло много времени, прежде чем мы снова увиделись, и Андрюша благосклонно принял мое — ему посвящение, ничего не подозревая об обратной стороне медали. Просто тогда ему понравилась другая моя песня — да не в этом дело! Передо мной стоял спасенный Андрюша — и я была счастлива!