Агранович Евгений Данилович

Год рождения: 1919, 14 ноября

кинодраматург, поэт. Родился в Орле.

Песни пишет с 1938 года на свои стихи.

Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1948).

Песни пишет с 1938 года на свои стихи. Написал тексты к песням: "Я в весеннем лесу пил березовый сок", "Возраст любви", "Уличная серенада", "Одесса-мама".

В военные годы ходило из рук в руки его стихотворение "Моему поколению".

Доброволец, рядовой, военный корреспондент в стрелковой дивизии, лейтенант, награжден орденами. В мирные годы стал членом Союза кинематографистов СССР, а членом Союза писателей так и не стал.

В 60-х по всей Москве печатали его "Еврея-священника".

Его песни — "Одесса-мама", "Шел солдат из Алабамы", "Пыль", "Лина" — всегда считались народными. А он и не спорил, принимая это как награду. Он добровольцем пошел на фронт, участвовал в первом московском наступлении в декабре 1941 года, дошел до Берлина. Один из первых российских бардов, отец-основатель жанра авторской песни, ветеран Великой Отечественной войны Евгений Данилович Агранович в свои восемьдесят три года энергичен, бодр и весел: "Я воинственно и принципиально непрактичный человек, всю жизнь испытывал попеременно то чувство локтя, то чувство колена..."

Из зала кричат. "Офицеров!"

С битвы под Москвой, с первого наступления началась наша Победа...

— Расскажите о подмосковном наступлении 6 декабря 1941 года с позиции двадцатилетнего лейтенанта. Ведь есть и прозаическая, "бытовая" сторона этого переломного с психологической точки зрения события.

— Было 43 градуса мороза. Когда мы перешли в наступление, по пути очень часто попадались островки брошенной немецкой техники, не подожженные, а обезвреженные морозом. Смазка немецких орудий и машин после 40 градусов замерзала как столярный клей.

Мы получали спирт-сырец, по сто грамм в день — это было что-то чудовищное. Тебе наливали для сугреву спирт в жестяную кружку, к которой нельзя было губами прикасаться — примерзало тут же. Как-то через рукав первый глоток делали, потом спирт сам начинал нагреваться. Я был мальчик, студент, спирт не пил, на меня смотрели как на идиота. Я содрал с какого-то бегущего немца большую флягу (не стал его убивать — он был безоружный). Как они бежали! Свои сто грамм в эту флягу сливал. И когда находили по дороге огромные, крытые брезентом грузовики, затаскивали туда бочку из-под бензина, внутри разводили огонь, натаивали снег, делали тепло, и там можно было помыться. Очень сильно жрали вши, переодеться было не во что, постирушку сделать было нельзя, так хотя бы рубаху над огнем прокалить. А я просто протирался этим спиртом, немного разбавляя теплой водой, пока мне, наконец, не сказали, что я полный идиот, и не показали, как надо пить. Такие вот детали.

— Кого из фронтовых командиров запомнили?

— Я часто разговаривал с офицерами связи из штаба Рокоссовского. Они приходили в белых воротничках, чистенькие, вежливые, подтянутые. Говорили: "Мы от Рокоссовского..." И звучало это как от Господа Бога. И, конечно, Жуков! Его серое свинцовое лицо я видел несколько раз. Это было бессонное лицо человека, которому не очень приятно жертвовать таким количеством людей, но другого выхода не было...

— Вы были на фронте "от звонка до звонка", дошагали до Берлина. Каковы ваши впечатления от поверженной столицы рейха, что это было?

— На Эльбе мы встретились с союзниками, начали с ними хорошо пить... Думали, что все, войне конец! Но нет, нас еще бросили на Берлин...

А впечатления от Берлина... Сейчас прочитаю, память держит:

"Похоже, Бог взял целый город в зубы,

Жевал-жевал и выплюнул назад".

Вот такое ощущение было от поверженного Берлина.

— В чем секрет долгожительства ваших песен?

— В правде. В песне из кинофильма "Офицеры" есть такие, например, строки: "От героев былых времен не осталось порой имен. Те, кто приняли смертный бой, стали просто землей и травой..." При этом слушатель чувствует гордость, печаль, горечь и обиду: почему не стали именами городов, кораблей, звезд? Разве они это не заслужили? А ведь миллионы наших погибших даже не похоронены по-человечески. И это горько...

Шестого декабря прошлого года у меня был маленький концерт в Политехническом. Из зала кричат: "Офицеров"! Я пою. И тут мне холодно становится, и мурашки по телу. И сказал я зрителям, что в этот самый день, когда мы тут с вами поем, 6 декабря 1941 года, началось первое наше наступление под Москвой. Здесь мы первый раз фашистам дали прикурить, здесь началась наша Победа...

И зал встал как один человек. У меня горло перехватило, спасибо, не разревелся. И встали они не в честь певца, барда. Это зал встал в честь армии нашей, в честь спасителей Москвы и России.

Вот она — правда.

— Как вам сегодня живется, Евгений Данилович?

— Я не в состоянии купить автомобиль, компьютер... и даже новые ботинки. Но ботинки я могу починить старые. И могу "починить" пословицы, которые устарели, также как и ботинки: ЧЕМ ДАЛЬШЕ В ЛЕС, ТЕМ БОЛЬШЕ СТРЕСС, ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ СТРАШЕН.

— Как вы оказались в среде бардов?

— К тому времени, когда, как в старину говорили, пора и о душе подумать, я понял, что мне скучно лежать на диване и ждать кремации. Нельзя ли чего-нибудь отчебучить? И я попался на глаза ребятам, которые ведут очень интересный образ жизни, открывают совершенно новую страницу искусства — так называемую авторскую песню. Они меня разыскали, заявили, что я к этой самой авторской песне, мало сказать, принадлежу, а что я живая легенда и один из основателей жанра.

Я никак не мог понять, что это за розыгрыш такой. Оказывается, ничего подобного. Жанр начинается в XX веке с каких-то определенных вещей — это "Бригантина" Павла Когана и Георгия Лепского, "Одесса-мама" Женьки Аграновича.

Песня — народная, слова — бардовские.

— Множество ваших песен считались народными. Как случилось, что песня, вышедшая из-под пера конкретного человека, стала народной?

— Пока я не запел пару лет назад свои песни сам, их действительно считали народными. Теперь начали все это печатать и авторство стало очевидным.

Мне очень приятно, что моя песня считалась народной. Сколько я ее сочинял — ну, полчасика, на фронте между боями. Она шла из окопа в окоп, ее не фиксировали нигде. Связистки и медсестры записывали слова, а мелодию просто снимали с губ. В течение недели запела вся дивизия, и сейчас поют. Ну, не знали имя автора. Моя дивизия вокруг меня знала и тогда мне такой узкой известности в рамках своей дивизии было достаточно.

— Вас не упрекали: как же так, Евгений Данилович, поете народную песню и выдаете за свою?

— Нет, такого не было, все понимают, что песню кто-то сочинил. Кроме того, такие песни многие досочиняют, потому что они бесхозные. Я с благодарностью принял народную поправку — в песне "Я в весеннем лесу пил березовый сок..." теперь поют ". ..с ненаглядной певуньей в стогу ночевал...". А у меня было " с черноглазой". Так вот, с "ненаглядной" лучше, интереснее. Во-первых, шире, любой красавице годится. Во-вторых, уж очень русское слово. Ни на какой язык мира нельзя, невозможно без ущерба, одним словом перевести слово "ненаглядная". Наглядеться нельзя, глаз не оторвешь. Такое русское слово!

— Вы достаточно часто сейчас выступаете с концертами, появляетесь на телеэкране. Что спрашивают, чем интересуются зрители?

— Интересуются "творческими планами". И я им объясняю, что только что, на девятом десятке, издал пару книжек. Очередная моя книга на подходе.

— Расскажите подробнее об этой книге...

— Суеверие запрещает говорить что-то о вещи еще не готовой, а я человек суеверный. Ну да ладно... Книга начинается с изображения ладошки и надписи "Как свои пять пальцев".

Один из них — большой — мы поднимаем смолоду, когда нам что-нибудь нравится. Это знаменует поэзию в этой книжке. Как мне помнится, очень часто сверстники отмечали мои стихи поднятием большого пальца вверх.

Второй — указательный. В книге будет проза, и, надо признаться, она немного несовременна в том смысле, что в ней угадываются некоторая назидательность, перст указующий. И все-таки скромный автор сообщает, что вещи сюжетные, как он надеется, занятные, и не сразу заметишь, что тебя воспитывать норовят.

Потом идет средний палец, означающий мои скульптурки и то, что автор подчеркивает свой прием (я открыл его для себя сам). Я занимаюсь в этом жанре чем-то совсем непринятым и непризнанным: пытаюсь сделать вещи средние между рисунком и объемом, между графикой и пластикой. То есть начинаю что-то как бы рисовать и потом по контуру рисунка несколько углубляю — это даже рельефом не назовешь.

Следующий — безымянный палец. Ходит по народу пяток песенок, давно и широко известных, а автора нет, как бы безымянные они.

Мизинчик — это то, что я писал для детей, создал два десятка мультфильмов. Многие до сих пор часто показывают. Например, "Наш друг Пиши-Читай".

— Вы создаете оригинальные скульптуры из дерева, оленьих рогов и кости. Вы идете от материала, то есть смотрите, на что похожа форма коряги, например, и выявляете резцом то, что заложено в самом материале. Стихи и скульптуры рождаются одновременно и из одного образа. Вы живете в мире с собой и с природой?

— Да, я в ладу с миром. Когда у меня есть силенки, я стараюсь делать такие вот вещи. Шикарных и не очень квартир в Москве — сколько угодно, а такой больше нет. Вся в скульптурах. Ко мне прилетают вороны с крыш, стучат в шесть утра в стекло: "Давай жрать!" Привыкли, что я их кормлю, считается, что я их обслуживаю, что живу в их доме, что я обязан им подавать.

— Евгений Данилович, до войны вы учились в Литинституте на факультете поэзии... Потом после Победы попытались восстановиться?

— Я демобилизовался очень быстро, потому что был приказ Сталина — студентов-добровольцев возвращают на свои курсы к 1 сентября. И вот вхожу в Литературный институт — ногой дверь открываю. Перед входом висит огромного размера доска почета "Наши фронтовики". И первая фамилия — моя, по алфавиту, и это неопровержимо. Я захожу, декан сидит. Я говорю: "Ну что, мне надо что-то писать, какое-то заявление или просто приходить 1 сентября на занятия?" — "А вы у нас учились?" — "Да, конечно, на факультете поэзии". — "У нас факультет РУССКОЙ поэзии..."

Мне и в голову не приходит, к чему он ведет и что я какой-то не такой, как надо. Когда понял, моя правая рука потянулась к правому боку по привычке (рефлекс уже выработался) к парабеллуму. Он у меня три года был, и я привык им пользоваться как носовым платком, как зубной щеткой — совершенно автоматически. Тут, случились Миша Луконин и Сережа Наровчатов, они меня потихонечку вытолкали. Я спустился вниз, позвонил из автомата по двум телефонам: Павлу Антокольскому и Константину Симонову. Они через несколько минут оба примчались. И я продолжил учебу.

После института год проработал в газете. А потом началась борьба с космополитизмом, я что-то неосторожное сострил в коридоре, меня выгнали на улицу, спасибо, не посадили. Одна знакомая позвала к себе — на киностудию Горького. Стал заниматься переводом трофейных фильмов, которые тогда в основном занимали экран...

— Это тогда написали свои тексты песен к фильмам, где играла Лолита Торрес?

— Песни из "Возраста любви", "Жениха для Лауры", "Бродяги" — это русский текст Е. Аграновича, не перевод, а вольный текст.

— Насколько он связан с подстрочником?

— Там про любовь и тут про любовь — не более... В титрах моей фамилии не значилось. Это называется быть "негром".

— Вы на каждом своем выступлении максимально высказываетесь или тиражируете однажды найденный прием?

— У меня много пороху уходит. Каждый раз, когда я пою, я как бы провожаю навсегда свою единственную любовь, которая ко мне никогда не вернется. Вот так! Например, Высоцкий, огромный талант, был безумно перегружен. Если бы с каждой своей песней не умирал, не ушел бы так рано. И одновременно этот же человек в спектакле "Гамлет" живет и умирает по правилам театрального актера. То есть на первой репетиции, когда его выворачивал наизнанку Любимов, а у него "не шел" Гамлет, он бросился на Любимова со своим кинжалом, который у него в этот момент был по роли в руках, прыгнул со сцены, бросился на него, сделал вид, будто он его убивает, и ударил кинжалом рядом в спинку любимовского стула. Причем Любимов совершенно спокойно так слегка пошатал кинжал (он хорошо засел), вытащил и сказал своим замам: "Надо отдать, чтобы затупили. Вернись на сцену". И Володя сделал Гамлета, а потом тиражировал. Конечно, Гамлет не умирал на каждом спектакле, а тот, кто поет "Чуть помедленнее кони..." — каждый раз, каждое исполнение умирает.

— Знаю, что вы отменный кулинар. Ваше коронное фирменное блюдо?

— Очень люблю готовить. Фирменное — это зеркальный карп, запеченный в сметане с молодой картошкой и травкой. Как-то у меня сидели Владимир Высоцкий с Мариной Влади. Высоцкий все удивлялся: пока он поет, я сижу, разинув рот, как только начинается треп, я исчезаю. Он говорит: "Что ты все бегаешь?" Я отвечаю: "Вот зеркальный карп, по-монастырски запеченный. Это не стихи писать, стихи любой дурак напишет, а это уметь надо". И они как-то серьезно это выслушали.

— Евгений Данилович, как не перестать радоваться?

— Надо активно делиться радостями — печали у всех и так много. Поэтому, когда вы кого-то встречаете, не спрашивайте "Как дела?" — это ужасно. Спрашивайте просто:

"Ну, чем порадуешь?" И радуйтесь!