Общение с умным собеседником очень приятное занятие. А если он еще и талантлив почти во всем... Короче говоря нам посчастливилось попасть на творческую встречу с Александром Александровичем Дольским, которая в помещении творческого объединения "Канто". Невзирая на усталость, и небольшую простуду, наш собеседник был мил, обаятелен и легко разделался с той кучей вопросов, которую обрушили на него почитатели его таланта.

— Какие у Вас впечатления от Тольятти?

— У вас вообще особый город, я по пальцам могу сейчас перечислить такие, в которых сохранили традиции. У вас вот тот дух, который был в 70-х очень силен. В Москве, в Питере это все переродилось, ребята начинают заниматься коммерцией. У них уже и должности появились. Как-то это уже все по другому. Такого духа как у вас уже нет. А вы его как-то умудрились сохранить. И это здорово.

— Ваша первая профессия "технарь"...

— Моя первая профессия музыкант. Были такие предприимчивые люди они организовывали бригадки. Еще когда в 8-м классе учился меня приглашали в такую небольшую бригадку, и мы ездили по маленьким городкам и выступали там. Платили нам тогда по 10 рублей за концерт. По тем временам большие деньги. Потом многие из тех, кто с нами тогда выступал стали народными артистами, вообще людьми известными. Например Валера Барынин стал потом солистом в Московском театре оперетты. Или Наташа Байда, в Минске, в оперном театре, народная артистка. Я тогда еще не пел свои песни. А играл на гитаре на саксофоне, на контрабасе. Мы просто подрабатывали. Ну, а техническая специальность, наука— это от того, что я знал, что такой профессии нет. Нет профессии поющий поэт. Пластинок тогда моих не выпускали, ни одной странички не печатали. Композиторы ко мне лучше относились, они вообще народ более мягкий. Литераторы советские — они пожестче и, частенько, невежественны, грубы. Они не любили когда кто-то там под гитару поет. Вот когда Райкин пригласил меня в театр, вот тогда я уже бросил заниматься наукой.

— А ваша джазовая карьера?

— Началась она в Нижнем Тагиле. Там был джазовый оркестрик при городском парке, там играли классные музыканты, солидные очень люди, в свое время побывавшие в немецком плену. Играть в центре где-либо, нам не разрешали. Вот они и жили в маленьком городке. Пара человек из них были наркоманами. Но это были люди взрослые, поэтому наркоманили так, чтобы этого не было незаметно. Молодые мальчики, кто увлекся этим, вот они погибли. Ну а потом, когда я уже был студентом, меня приглашали в оркестр Лундстрема. Когда учился в аспирантуре звал к себе Симон Коном, это великий музыкант, пианист. У него было джазовое трио. И меня пригласили туда гитаристом. Но я не мог бросить институт, аспирантуру. Во мне боролись две ипостаси: одна связанная с искусством, а другая консервативная. И консервативная говорила, что надо приобрести профессию солидную. Поэтому играл я только после института, и на каникулах. Доводилось и подрабатывать и в ресторанах, а летом на танцах в парке. И кстати, играл со мной Владимир Пресняков (тот который теперь "старший"). В нашей бригаде постоянно менялись певицы, и однажды пришла Леночка Кобозева. Было ей тогда 17 лет. С Володькой они тогда еще знакомы не были. Пресняков — просто гениальный саксофонист. Но джаз у нас не приносил дохода и поэтому он создал ансамбль "Самоцветы". Лена тоже там пела.

— Вы помните, когда было ваше первое выступление?

— Если говорить о первом выступлении, то это еще в детстве. Мы жили тогда на улице Ленина, было нас трое гитаристов. Мы тогда не пели, а выходили на улицу и играли какие-то мелодии. Что-то латиноамериканское и испанское. Собиралась большая толпа, люди становились полукругом — слушали.

— Ну а как со стихами, когда вы их начали писать?

— Ой, очень давно, правда, я тогда не знал, что их можно петь. Да и стихи были про красную армию, про трудовые победы народа. А в 10 лет я прочитал Есенина и вдруг начал сочинять песни на его стихи. Это было потрясающе, впрочем, не только Есенина, брал стихи Пушкина, Блока. Что было не удачно, по моему мнению, я исправлял. Точнее, то что было мне не понятно, я переделывал под себя. Я же не понимал что такое авторское право. Я воспринимал этих поэтов как воздух, как воду, лес, что это всегда было, это наше, родное. Если я хочу это петь – я переделаю, а Лермонтов услышит это и скажет: "О, молодец мальчик, хорошо ты их переделал". Что он не будет, и Есенин не будет обижаться. Вот представьте себе, мне десять лет, во дворе дома, в котором мы жили, была огромная куча каменного угля. Мы в ней играли. И вот я возвращаюсь домой весь перепачканный углем, какая рожа у меня была вы представляете, сажусь за гитару и пою, буквально следующее:

Какая ночь, я не могу

Не спится мне, такая лунность!

В душе как будь-то берегу

Давно утраченную юность.

— Расскажите о своей работе у Аркадия Райкина. Вы для него писали?

— Нет. У меня там был свой номер. Я выходил в начале второго отделения. Пел, читал стихи. В основном лирику. Аркадий Исаакович мне полностью доверял. Иногда, конечно, спрашивал: "Что вы сейчас делаете?" Но, в общем то, ограничен я был только во времени. Не менее 13 и не более 15 минут. Это чтобы протяженность спектакля была определенной, сохранялся ритм. Мои выступления, кроме эстетической задачи, несли сценарную и режиссерскую нагрузку. Они были в другом настроении, они были лиричны. Райкин все точно рассчитал. Он был гениальный человек. После моего выступления слушать его было еще интереснее.

— Интересно было работать с Райкиным?

— Ну конечно. С таким великим актером работать на одной сцене – это была большая честь для меня. Мне очень трудно это вам объяснить, но, кроме Высоцкого, нас, авторов-исполнителей, никого не знали. Нас не печатали, не снимали в кино. А хотелось признания. И тут никуда не денешься. И когда я услышал высокую оценку от Райкина своим стихам, та аннотация к моей первой пластинке, сам факт приглашения в его театр – для меня это было очень важно.

— Но вы ведь тоже снимались в фильмах. Например, "Когда святые маршируют".

— Это уже потом, в 80-м году. У режиссера была задумка, чтобы я спел в этом фильме пару своих песен. Одну я спел, а вторая не вошла. Фильм был о джазе. И тем был мне очень интересен.

— Что вы в жизни любите?

— Я много чего люблю. Всего не пересчитать. То же что и все. Но не у всех есть трое сыновей. Вот их я и люблю. Жену – одну и ту же, как ни странно. Кошек своих люблю. У меня их две. Книжки люблю читать. Правда, в последнее время, все больше перечитываю старое. Пропала всеядность, которая была в молодости.

— Трудно воспитывать троих сыновей?

— Знаете, когда любишь, когда в семье порядок и когда они тебя уважают, любят и слушаются — не трудно. Я доволен своими детьми.

— Вашим детям нравится то что вы делаете?

— Да, они с уважением относятся... Но еще они меня очень сильно прижимают. Я сейчас пытаюсь что-то экспериментировать. Они мне не дают. И говорят: "Вот возьми гитару и пой свои стихи".

— Дворовые песни и городской романс – они на вас оказали свое влияние?

— Дворовые песни или городской романс? Это разные вещи. Я так, во всяком случае, понимаю. У меня в юности были ноты – романсы, еще дореволюционные. Мама моя знала много петербургских песен. Потрясающе их пела. И я конечно все это знал и пел. Ну а дворовые песни... Ну это тоже фантастические песни: "В Кейптаунском порту..." В этом есть какая-то полуабстрактная, сермяжная, "кейптаунская" правда.

— Творческое начало — это от родителей?

— Конечно от родителей. От кровей. Отец у меня был оперный певец, мама балерина. Отец, кстати блистал здесь на Самарской сцене. Пел ведущие арии в 50-60 годы. Я тогда раз 5 приезжал сюда на каникулы. Мне здесь очень нравилось. Волга, горы... Я очень любил уезжать на другой берег...

— Как складывались ваши отношения с собратьями по цеху? Вы всегда стояли как-то в стороне от всех.

— Как отношения складывались? Вы знаете, я человек наверное наивный, глупый и очень доверчивый. Очень склонный к симпатии, к дружбе. У меня всегда было так – если это мой коллега, то значит все, он уже заранее мой друг. То есть, за него я горой. А потом, потихонечку началось разобщение в среде бардов. За концерты начал потихонечку получать гонорары. Мне немного больше платили и почему-то, особенно московские ребята, стали меня не любить и всяко ругать. Нет, имена называть не буду – не хочу ни с кем сводить счеты. Я их понимаю, ни на кого не сержусь. Это знаете ли характер такой у меня. Я ни с кем не борюсь, а если кто-то меня оскорбит или предаст, то просто отстраняюсь от такого человека и держу дистанцию. Что бы ни ему травму не наносить, ни себе. Ну впрочем это уже все прошло, поросло былью. Жалко только, что не стало былой общности. Такой, какая есть у вас сейчас.

— Есть песни которые хорошо слушаются со сцены, есть песни которые хороши для узкого круга друзей...

— Абсолютно верно, есть песни которые я практически не пою со сцены. Понимаете когда выходишь на сцену, хоть ты и поэт, бард, ты становишься артистом. И изволь уважать публику – она пришла на праздник. Многие этого не признавали, обвиняли меня, Сергея Никитина, Юрия Визбора, говорили что это эстрада: "Выступальщики! Нужно только для друзей петь!" Ерунда это все! Зритель пришел не для того что бы выслушивать мои длинные, философские мысли. Для выступления нужно найти такие песни, в которых наиболее удачно это получилось, коротко, метафорично, красиво, музыкально. Такие песни я на концертах и пою. А другие песни... Их безусловно надо записывать – дома они хорошо слушаются. На кассетах, дисках.

— Как вы думаете, жанр самодеятельной песни – он имеет будущее?

— Конечно все течет, все меняется. Но вот мы собрались тут с вами, общаемся и, слава богу, что есть такие прекрасные люди, и я думаю, что они всегда будут. Потому что определенный процент людей, причем постоянный процент, склонен к чтению, слушанию музыки к изящным искусствам, к такому высокому общению. Я думаю, что это не умрет, потому что это одно из коренных искусств — поэзия под аккомпанемент какого-то нетяжелого инструмента. Такого, который можно носить с собой. Это всегда было, и в древние времена и в средние века и всегда это будет. Это очень легкий и в то же время очень эффективный способ духовного общения. Он никогда не исчезнет.