(Интервью, данное Михаилом Басиным редакции газеты "АП’острофф" 27.08.00, Вупперталь)

— Миша, расскажите, пожалуйста, кто Вы и откуда?

— Хорошо. Я родился в городе Москве в 57-ом году, большую часть детства провел в Подмосковье, потом стал жить собственно в Москве, закончил Московский институт связи, по специальности — инженер по радиосвязи и радиовещанию. После окончания института три года мотался по стране, по командировкам — такая у меня была работа. Это было в таком пуско-наладочном управлении, и я за государственный счет посмотрел ту страну. Ну, и собственно примерно в это время начались мои какие-то серьезные занятия песней, потому что какие-то стихи я писал столько, сколько себя помню. По крайне мере с шести-семи лет точно. И на каких-то инструментах играл. Параллельно, это никак не пресекалось. Я закончил, вернее, не закончил музыкальную школу по классу фортепьяно. И параллельно писал какие-то стихи, а вот в институте и после этого у меня это как-то все соединилось, и стало в общем-то значительной частью моей жизни.

Вот в этих командировках, поскольку у меня было довольно много свободного времени, там было написано очень много всяких вещей... После того как я три года там отработал, я ушел. Я решил остаться в Москве, более-менее окончательно, и пошел работать в Центральный дом литератора.

— Работать кем? Литератором?

— Нет, не литератором, потому что довольно быстро понял, что литераторов там нет. Они туда изредка приходят в ресторан. Но устроился я совсем по другим соображениям, мне просто нужно было много свободного времени и не очень обременительную работу — вот это и было то самое место. Я работал там звукорежиссером. То есть я озвучивал вот эти вот... безобразия все, которые там происходили. Вот примерно так.

— А авторская песня началась для Вас спонтанно, то есть Вы сами начали писать стихи на музыку, или все под чьим-то "дурным" влиянием?

— Не знаю точно. Думаю, что спонтанно. Потому что услышал я как бы каких-то людей, каких-то "китов" этого жанра достаточно поздно. То есть тогда, когда у меня уже у самого были какие-то вещи написаны. Безусловно, это на меня оказало влияние. Вне всякого сомнения. Но получилось так, что это движение — авторская песня, оно меня втянуло в себя уже, в общем, в готовом виде. Более или менее.

— Движение-то да, но все же Вы знали, что нечто подобное существует? Ну Вы знали, к примеру, что есть Высоцкий?

— Я знал, что есть Высоцкий, я знал, что есть Окуджава, я знал, что есть Галич. Больше я ничего не знал.

— То есть — по вершинам?

— Да.

— А кто из этих троих для Вас ОН? Или это неважно?

— Трудно сказать. Они — действительно для меня вершины треугольника, и сам нахожусь где-то в середине этого треугольника.

— В центре?

— Нет, вряд ли в центре. И вообще не знаю, хорошо ли это — быть в центре, но где-то внутри, потому что я не могу сказать, что я больше люблю одного или другого, или третьего. Их невозможно разделить. Если мы будем говорить о других людях, которые также находятся в этом треугольнике — там уже можно какие-то оценочные категории применять. Здесь нет, потому что без любой из этих вершин, треугольник просто распадется.

— А когда Вы соприкоснулись с основным потоком КСП?

— В общем-то, в институте. Получилось так, что на одном из институтских конкурсов меня просто вытащили на сцену чего-то такое спеть. Вообще, получилось так, что я на фортепьяно-то играл, а на гитаре нет, я на гитаре достаточно поздно научился играть, в институте...

— Но после фортепиано-то легче пошло? (было не слишком сложно)

— Пожалуй, да. Но когда я научился немножко играть на гитаре, мне этот инструмент так сильно понравился, это, наверное, не очень оригинально, но для меня это было действительно такое открытие, я чуть из института не вылетел, потому что я, в общем-то, перестал ходить на занятия, а сидел дома и чего-то такое себе бренькал. В конце концов, меня вытащили куда-то выступать, а потом, сразу после этого конкурса, в котором я занял какое-то там даже место...

— А какой это был конкурс? Для истории...

— На самом деле мест было всяких много. Я, наверное, сейчас все и не вспомню. Мне кажется, что это не главное. И не самое интересное.

— Ну что ж, запишем "много мест" — уже хорошо.

— В конце концов, я был лауреатом Ташкентского фестиваля авторской песни...

— Это какие годы, примерно?

— Это, пожалуй, начало восьмидесятых годов. Восемьдесят второй, восемьдесят третий год... Довольно много я ездил по стране уже в качестве человека, что-то поющего со сцены. Был в очень многих местах с концертами, с гастролями.

— Но это оставалось на уровне второго занятия, хобби? Или в какой-то момент это стало главным?

— Пожалуй что, стало первым. Как раз с тех пор, как я ушел работать в Центральный дом литераторов, оно стало первым, а в остальных местах впоследствии просто лежала трудовая книжка. И какие-то деньги я в основном зарабатывал именно этим.

— На эти деньги можно было существовать?

— На это можно было существовать, при желании, ели достаточно интенсивно работать. И много выступать. Это тяжело, но существовать на это можно.

— Отъезд. Эмиграция. И это с точки зрения бардовской песни имело для Вас какое-то значение?

— Безусловно. Я просто перестал писать песни.

— "Небольшой" такой результат...

— Да.

— Временно или до сего момента?

— Ну, скажем так: до сего момента, то есть, с момента моего отъезда, это было достаточно давно, почти десять лет назад, в общем, я не написал ничего такого, что я мог бы показать другим. Скажем так. То есть, причины можно анализировать с разных сторон. На мой взгляд, не очень продуктивное занятие, потому что причин много, и они разные. Наверное, из главных, которые мне сегодня видятся, на сегодняшний день, она заключается отсутствии полноценного русского языка в эмиграции, языковой среды. Хотя приехало огромное количество людей...

— Но все равно язык перестает жить, он начинает консервироваться.

— Безусловно. Он начинает консервироваться, и я знаю, что есть люди, которым даже из этого законсервированного языка удается что-то вытащить.

— Бродский?

— Нет. С Бродским другая штука. Бродский делал этот язык. Он его создавал. Он им не питался. А большинству людей все-таки требуется питательная среда. Когда ее нет, свежей и живой, нечто такое происходит. Это мое объяснение на сегодняшний день, но я никак не настаиваю на его истинности. Нет, я не зарекаюсь совершенно и думаю, что вполне вероятно, что когда-нибудь у меня будет серьезный толчок для того, чтобы сделать еще что-то.

— А сейчас Ваша жизнь там вполне сложилась — материально...

— Жизнь сложилась вполне нормально. Я вдруг стал программистом.

— Это нам понятно...

— Да, я обратил внимание на похожие процессы. Так что в этом смысле все в порядке. И появилась возможность куда-то достаточно часто ездить, смотреть...

— И концерты стали уже необязательны...

— В общем-то, да. Они стали необязательными. С точки зрения обеспечения прожиточного минимума. Но они стали при этом очень приятными, потому что появился элемент необязательности, когда можешь — да, а можешь — нет. И ничего особенного не случится. В таком состоянии очень приятно приходить и петь каким-то людям, которые хотят это слушать.

— И в израильском бардовском движении Вы с самого его начала. И сколь нужно Вам в нем быть?

— На самом деле, в Израиле все очень похоже. Только там, по-видимому, это началось немножко раньше, поэтому на сегодняшний день это развилось сильнее. Просто больше людей, и больше мероприятий, и больше городов, в которых есть клубы и так далее.

— И русская языковая среда тоже, наверное, посильнее...

— Да. Пожалуй что, да.

— Но язык под большим давлением находится?

— Почему? Трудно сказать. На самом деле иврит, он не очень сильно давит. Потому что... он в значительной своей части состоит из русского языка. Как это ни парадоксально. То есть, понятно, что изначально все языки произошли так или иначе от иврита. Но потом, в значительно более поздние времена, происходили очень интересные процессы. И поскольку страну Израиль строили русские переселенцы, они его насытили таким количеством — даже не слов — а способов выражения мысли, способов построения предложения. Сначала было очень смешно находить такие вещи, а потом я просто понял, что это совершенно естественно. И иначе и быть не могло. Так вот, возвращаясь к тому с чего начал: иврит как таковой — я не знаю как с немецким языком — но иврит не очень сильно давит.

— А графика, акустика другого языка? Они не оказывают своего влияния?

— Наверное оказывают, наверное оказывают. Но единственное, что я могу сказать, я не знаю у нас, пожалуй, ни одного человека, который смог бы за десять лет сделать что-нибудь достойное на иврите. Хотя попытки были. И он кажется очень благодатным языком для этого, очень простым и подходящим, и звучит прекрасно в песнях. Не хуже, чем французский язык. Попытки были, но ничего серьезного из этого не вышло пока что. Может быть, еще выйдет.

— А в самой ивритоязычной песне существуют какие-то достойные упоминания явления?

— Да, существуют. И для меня это тоже было открытием в свое время. Когда выяснилось, что... Ну, я же приехал из страны, где эстрада считалась ругательным словом. Как у нас говорили: ну это все попса, мол.. .

— Особенно, для бардов.

— Да. Ну, в нашей среде, скажем так. И вот тут я вдруг обнаружил, что лучшие проявления израильской эстрады, они вплотную смыкаются с авторской песней.

— То есть нет никакой границы?

— Есть довольно много людей, которые со словом очень хорошо работают. Которые просто берут очень хорошие стихи. И пишут на них музыку.

— И добиваются коммерческого успеха...

— Да. Совершенно верно. Эти люди популярны, они любимы. В общем, все нормально. То есть, никакой пограничной зоны нету между собственно эстрадой и тем, что мы называем авторской песней. У нас авторы работают в рамках эстрады...

— Как шансон?

— Не совсем. Шансон, на самом деле, часто сравнивают с авторской песней. И, действительно, какие-то внешние элементы есть. Я бы не стал все-таки ставить знака равенства. Если бы я мог (к сожалению, у меня ничего с собой нет), я бы очень хотел дать вам послушать эти вещи на иврите, немножко их перевести, для того, чтобы вы поняли, о чем я говорю. И как это близко. Опять-таки, хороших вещей мало. Но их мало в любом жанре, всегда и везде. Но эти эстрадные израильские вещи вполне вписываются: там есть хорошие тексты, там есть слова, там есть стихи, которые можно слушать. И все это подается с интонациями, к которым мы привыкли. С интонациями авторской песни. Вот что я имею в виду.

— Если вернуться из Израиля опять в Россию: когда вы начинали, были ли еще другие имена? Нашли ли вы себе соседей по дому, который вы строили? Или Вы были сами по себе?

— Я всегда был более или менее сам по себе. Более или менее. И никогда особенно тесно не входил ни в какие клубы, то есть, я, грубо говоря, пользовался площадками как потребитель, совершенно наглым образом, но старался особенно внутрь не влезать...

— Гулять сам по себе?

— Примерно так. Но, разумеется, были люди близкие мне, которые во многом, видимо, меня сформировали. Скажем так: то, что стало мое, то, что я поймал, прежде всего, для себя — это... ну, я условно называю это авторами третьего поколения.

— Первое — это Окуджава, Высоцкий, Галич?

— Да.

— Второе — это Мирзаян...

— Это Мирзаян, Луферов, это "Первый круг". Вот эта компания. А потом появилась третья генерация.

— Это?...

— Я скажу, кто это. Значит, на мой взгляд, это Кинеры, во всех своих составах, в прежних и в нынешних. Это авторы из объединения "Азия", про которое вы, конечно, знаете прекрасно. Все. они все мне очень близки, кроме Тани Алешиной, с которой я просто не знаком. Но песни мне ее нравятся. А Коля Якимов, и Лена Фролова, и Саша Деревягин — я очень хорошо с ними знаком. Мы даже пытались когда-то какие-то вещи вместе с ними делать. Вот примерно этот круг авторов. Примерно. То есть они сами называют это камерным жанром. Я, в принципе, называю это фристайлом в авторской песне. Если такое возможно. Вот, пожалуй, мне это ближе всего.

— А не возникает ощущения, что после третьей волны уже как бы все обмелело. То есть, были великие, были интересные, были замечательные, а сейчас... Если кто-то и возникает, то это уже похоже на что-то бывшее... Какая-то усталость жанра прослеживается. Нет такого ощущения? Или есть новые имена, которые все меняют, всю систему координат нарушают?...

— Ну, во-первых, те люди, о которых мы говорим, они достаточно молодые, для того, чтобы можно было сказать, что будет после них. Они еще не дошли до этого уровня. На мой взгляд, они своего потолка еще не достигли. Из этого еще очень много можно взять. Что будет потом, я не знаю. И никто не знает.

— А из молодых кого-то можете назвать?

— Из совсем молодых? Пожалуй, нет. Пожалуй что, нету имен, которые бы хотелось выделить. А может быть, дело в том, что я не достаточно хорошо все это знаю. Все-таки все это приходит из России, в конечном итоге. А живем-то мы все-таки не в России. Поэтому трудно следить...

— А стараетесь следить? Это Вам интересно?

— Безусловно, есть интерес. И более того, есть охотничий азарт в поиске таких вещей. Но — как любой охотничий азарт... Не очень часто удается поймать этот след.

— И что было последним Вашим открытием?

— Последним открытием? Лена Фролова была.

— Ничего себе, давно это было!

— Да, давно. Но для меня — не очень давно. Я фактически услышал ее, наверное, полтора года назад. А до этого... Я знал о существовании, знал эту фамилию, но не более.

— А в самом Израиле за эти десять лет ничего подобного не происходило?

— Ничего такого, о чем бы стоило говорить на сегодняшний день .

— А каковы впечатления от нынешнего фестиваля? От авторов, которых Вы услышали сегодня?

— Что можно сказать? Во-первых, это достаточно похоже на то, что происходит у нас. На мой субъективный взгляд, это лучше, чем то, что происходит у нас. Прежде всего, потому, что здесь немножко меньше народу. И любое приближение масштабов мероприятия к масштабам Грушинки, оно пагубно. Такие вещи происходят, и бороться с этим трудно. А может быть, и невозможно. Здесь поменьше народу, и соответственно, здесь получше атмосфера. Здесь все-таки больше поют песен и меньше пьют водку. Это очень приятно. Что касается концерта, мне кажется, что его средний уровень примерно такой же, как в Израиле. И таких совсем уж открытий для меня не было. Но были вещи, которые понравились. Вот, например, мне понравилась Таня Синицына. И понравился мне, например, Костя Шнайдер. То есть какие-то вещи попадают в точку. Примерно так. А что касается великих, их вообще мало, великих.

— Что касается среднего уровня, Вы думаете фестиваль здесь или любой фестиваль в Израиле сильно отличается от какого-нибудь, к примеру, череповецкого фестиваля?

— У меня есть иллюзия, что действительно отличается. Поскольку все интересные вещи в последнее время приходят оттуда, мне кажется, что там все же это легче выловить. Может быть, и страна больше.

— А есть намерение что-то делать в авторской песне? Хотя это, наверное, нельзя планировать...

— Совершенно верно. И поэтому — намерения нету. Есть какая-то открытость этому. То есть я не говорю: вот все, я перестал, закрыл крантик. А послезавтра я его открою. Это смешно. Такие вещи, они случаются. Если да — то да, а если нет — то нет. Поэтому я ничего не знаю.

— И все же — мы Вам этого желаем. Спасибо Вам.