Окуджава и Высоцкий. Эти имена сопоставлялись несчётное количество раз, и чаще всего — в общем плане. В самом деле, есть что сравнивать, и Юрий Карякин, например, давно образно заметил, что Окуджава "играет на своей тихой волшебной дудочке", а Высоцкий "сочинял и пел свои песни так, будто... молотком отбойным работал"[1]. Но наступает момент, когда за общими сравнениями хочется разглядеть уже и нечто конкретное: как воспринимали друг друга два классика жанра, а главное — что взял каждый из них у коллеги в творческом диалоге? Последний вопрос относится, конечно, в основном к Высоцкому как младшему из двух художников и потому более расположенному к поэтической "учёбе".

Известно, что в 60-е годы очень большое влияние на молодого поэта Высоцкого оказали песни Михаила Анчарова [2]. Очень высоко отзывался он и о творчестве Окуджавы, даже называл его своим "духовным отцом"; товарищи Высоцкого по Театру на Таганке Дмитрий Межевич и Иван Дыховичный (больше общавшиеся с ним уже в 70-е), свидетельствуют, что из всех бардов он выше других — и даже чуть ли не исключительно — ценил Окуджаву [3]. Придёт время, и обязательно будет написана большая работа (может быть, целая монография) на тему "Окуджава и Высоцкий". Но поискать и прокомментировать какие-то точки соприкосновения можно уже сегодня[4].

Речь пойдёт всего лишь о трёх эпизодах такого творческого диалога — а точнее, о трёх заимствованиях Высоцкого из поэзии старшего барда. На первый взгляд, они могут показаться разрозненными и случайными, хотя мне кажется, что это не так. Но — обо всём по порядку.

1.

В 1972 году Высоцкий написал песню "Тюменская нефть" — написал в характерной для него ролевой манере, то есть от лица человека другой профессии, другого жизненного опыта, другой судьбы. Герой песни отправляется на поиски нефти и, вопреки голосам скептиков из столичных кабинетов, находит её:

И нефть пошла! Мы, по болотам рыская,

Не на пол-литра выиграли спор —

Тюмень, Сибирь, земля ханты-мансийская

Сквозила нефтью из открытых пор.

Моряк, с которым столько переругано, —

Не помню уж, с какого корабля, —

Всё перепутал и кричал испуганно:

"Земля! Глядите, братики, — земля!"[5]

Именно в этих строках и использована, на мой взгляд, поэтическая находка Окуджавы из его стихотворения "Январь в Одессе", написанного не позднее 1967 года. Под пером Окуджавы, в промороженном и заваленном снегом городе вдруг происходит чудо — у берега появляется каравелла, "кораблик типа скорлупы":

...Откуда бог его принёс,

по-своему чудача?..

Но с мачты прокричал матрос:

— Земля!.. —

смеясь и плача.

Он зубы скалил в тишине,

спасению дивился,

по бронзовой его спине

горячий пот струился.

И город вышел на мороз,

толпа в ладони била:

ведь кто-то что-то произнёс,

и что-то в этом было!

Смешались дети, старики,

смешались все одежды.

— Земля!.. —

кричали остряки

одесские

с надеждой.

— Земля! — и, к пристани валя,

хватали снег руками...

Воистину

была земля

у них под каблуками...[6]

Смысл этого непростого стихотворения открывается не сразу, да и вообще его можно интерпретировать, наверное, по-разному. Мне он видится примерно таким. Увидевший сушу моряк кричит "Земля!" — это естественно. Но смешной кораблик и сам принёс погибающему от мороза городу надежду на спасение. Не очень ясно, в чём именно она заключена — может быть, в том, что с ним пришло тепло (у моряка "бронзовая спина" и "горячий пот", и это посреди январского мороза!). Но главное: "...кто-то что-то произнёс, и что-то в этом было!" Не обязательно уточнять, что именно "в этом было": романтическое, немного "гриновское" (а шестидесятые годы можно смело назвать десятилетием Грина), стихотворение такой конкретизации и не требует.

Но посмотрим, как связана с этими стихами песня Высоцкого. Прежде всего, два поэтических текста объединены криком "Земля!", в обоих случаях несущим в себе переносное значение. Разница в том, что у Окуджавы это значение как бы отвлечённое (трудно ведь сказать, какой конкретный смысл вложен поэтом в это слово-лейтмотив), а у Высоцкого, напротив, предельно точное, даже чисто по-житейски вполне мотивированное: моряк, никогда прежде не видевший нефти, с испугу неожиданно вспомнил свою прежнюю, морскую, профессию. Скорее всего, младшему поэту врезалась в память сама метафоричность возгласа окуджавского героя (тоже моряка!), но он мог отметить для себя и конкретный мотив из "Января в Одессе": одесские "остряки" при слове "Земля!" "хватали снег руками". Здесь в роли "земли" как бы оказывается "снег", а это уже переносное значение, хотя оно и не исчерпывает широкого условного образа "земли" в стихотворении.

У Высоцкого же поэтический парадокс заключается в том, что "землёй" названа, и тоже в переносном значении, нефть — то есть, жидкое вещество "превратилось" в твёрдое. Заимствованный мотив оказался очень органичным для автора "Тюменской нефти", созданной в тот период, когда поэт-актёр находился в творческой орбите "Гамлета" (премьера таганковского спектакля прошла в конце 1971 года), что означало для него повышенный интерес к лирико-философской проблематике, углублённое творческое постижение бытия в его сложности и противоречивости. Именно в начале 70-х в его поэзии нередки "смысловые перевёртыши" (Н. Крымова) типа "Груз тяжких дум наверх меня тянул, // А крылья плоти вниз влекли, в могилу" ("Мой Гамлет", 1972 /2; 49/). Вот и в герое "Тюменской нефти" есть нечто гамлетовское, есть своё "быть", в противовес встречному "не быть" — недоверию, сомнению в возможностях человека. Ведь простой геолог поднимается здесь до уровня — ни много ни мало — Бога, творца, способного "превысить" человеческие "полномочия":

И бил фонтан и рассыпался искрами,

При свете их я Бога увидал:

По пояс голый, он с двумя канистрами

Холодный душ из нефти принимал.

И ожила земля, и помню ночью я

На той земле танцующих людей...

Я счастлив, что, превысив полномочия,

Мы взяли риск — и вскрыли вены ей!

Кстати, такой поэтический ход — соединение земного и небесного, человеческого и божественного — вполне в духе Высоцкого. Вспомним его "Песню лётчика" (1968): "Мы крылья и стрелы попросим у Бога, — // Ведь нужен им ангел-ас, — // А если у них истребителей много — // Пусть пишут в хранители нас!" /1; 178/. Но если вернуться к сравнению стихов Окуджавы и Высоцкого, то ведь и образ "по пояс голого" героя "Тюменской нефти" тоже, кажется, восходит к стихотворению старшего поэта: "...по бронзовой его спине // горячий пот струился". Горячий пот увидевшего землю — и, естественно, голого по пояс — моряка вполне стоит холодного душа из нефти, тем более что такой "холод" тоже отдаёт "смысловым перевёртышем": ясно, что герою в этот момент не холодно, а скорее наоборот.

Возможно, к стихам Окуджавы восходит в "Тюменской нефти" и мотив "танцующих людей" — сравним в "Январе...": "толпа в ладони била". Герои Высоцкого танцуют "на той земле", что "ожила". Но "земля" как бы оживает и "под каблуками" одесситов у Окуджавы. И подобно тому как они "хватали снег руками", герой песни Высоцкого принимает "холодный душ из нефти". В обоих случаях это физическое прикосновение знаменует собой момент торжества, апофеоз лирического сюжета.

Поэтические отсылки к Окуджаве показывают, между прочим, что "Тюменская нефть" — песня непростая. Высоцковеды её почему-то почти не замечают, даже в сборники избранных произведений Высоцкого она попадает не всегда. А ведь в ней очень стройный и центростремительный лирический сюжет, в ней немало важных "высоцких" мотивов, она очень естественно вписывается в творчество поэта начала семидесятых годов.

2.

В отличие от "Тюменской нефти", "Притче о Правде и Лжи" повезло не в пример больше: есть уже несколько специальных статей, посвящённых анализу этой песни. Высоцковедов интересует фольклорная традиция в "Притче..." и сам смысл рассказанной поэтом аллегорической истории о торжестве "грязной Лжи" над "нежной Правдой"[7]; обращаются они и к творческой истории её, прослеживают эволюцию текста по рукописям и фонограммам[8]. А моё внимание она привлекла тем, что имеет авторское посвящение: Булату Окуджаве. Конечно, сам этот факт заставляет искать следы поэтического "присутствия" Окуджавы в тексте.

Подсказку даёт сам Высоцкий, в разных случаях предварявший исполнение "Притчи..." такими комментариями: "Вот, например, есть такая песня, которая называется "В подражание Окуджаве". Я его очень люблю... И вот я придумал для него такую песню" (1977); "...Пришёл такой момент — сейчас Булат немножечко болен. Мне хочется вам, отдав ему дань, спеть песню, которая посвящается ему... Я пытался написать её даже в ключе Булата" (1978)[9]. В подражание Окуджаве, в ключе Булата — надо понимать, Высоцкий говорит здесь о поэтической манере, о стиле. Мне всегда казалось, что в своей "Притче..." он иронически снижает традиционно облагороженные, романтизированные отвлечённые образы старшего поэта (Вера, Надежда, Любовь и другие). У самого же Высоцкого даже Правда не поэтизируется ("Слюни пустила и разулыбалась во сне"), не говоря уже о Лжи. Это давнее интуитивное ощущение хочется подкрепить теперь одним конкретным наблюдением.

В "Притче..." Высоцкого звучат такие строки:

Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,

Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, —

Грязная Ложь чистокровную лошадь украла —

И ускакала на длинных и тонких ногах. /1; 432/

Думается, что мотив Лжи на "длинных и тонких ногах" Высоцкий мог позаимствовать из стихотворения Окуджавы "Пробралась в нашу жизнь клевета..." (написано не позднее 1967 г.):

Пробралась в нашу жизнь клевета,

как кликуша глаза закатила,

и прикрыла морщинку у рта,

и на тонких ногах заходила /303/.

Прежде всего, персонифицированная "Ложь" Высоцкого сродни персонифицированной же "клевете" из стихотворения Окуджавы. Атрибутом "Лжи/клеветы" у обоих поэтов являются "тонкие ноги"; неважно, что в "Притче..." Высоцкого они принадлежат не самой клевете, а украденной ею лошади. У Окуджавы сходный мотив прозвучит затем и в лирическом цикле "Жизнь охотника" (не позднее 1971 г.): "Нет пока лихих годин // выражений осторожных... // Бог беды на тонких ножках // в стороне бредёт один" /338/.

Правда, В. М. Ковтун полагает, что у Высоцкого этот мотив восходит к названию спектакля "Ложь на длинных ногах" по пьесе Эдуардо де Филиппо, шедшего на сцене Киевского драматического театра им. Л. Украинки, где работала первая жена поэта Иза Высоцкая. Думается, одно другому не мешает. У Высоцкого бывало так, что один и тот же мотив возникал на скрещении разных впечатлений — читательских или слушательских. Например, знаменитая строка из "Коней привередливых": "Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий" — перекликается и со стихотворением Маяковского "Послушайте!" ("...врывается к Богу, боится, что опоздал..."), и с песней Ю. Кима "Журавль" ("...Только вот на небе я ни разу не обедал — // Господи, прости меня, я с этим обожду!")[10]. Так же, из двух разных источников, мог прийти к нему и мотив лжи "на длинных (де Филиппо) и тонких (Окуджава) ногах". Вероятно, два этих, столь далёких друг от друга, автора "помогли" ему сварьировать и развить известную пословицу "У лжи короткие ноги". Для Высоцкого это приём характерный — пословица или фразеологизм нередко дают ему материал для богатой языковой игры ("И если ты, мой Бог, меня не выдашь, // Тогда моя Свинья меня не съест"; "Сбил с пути и с панталыку" и так далее).

3.

У "позднего" Высоцкого есть песня, которую он не исполнял на концертах и, судя по сохранившимся фонограммам, напел на плёнку всего однажды. Написана она до 1978 года и называется "Попытка самоубийства". Вот её полный текст:

Подшит крахмальный подворотничок

И наглухо застёгнут китель серый —

И вот легли на спусковой крючок

Бескровные фаланги офицера.

Пора! Кто знает время сей поры?

Но вот она воистину близка:

О, как недолог жест от кобуры

До выбритого начисто виска!

Движение закончилось, и сдуло

С назначенной мишени волосок —

С улыбкой Смерть уставилась из дула

На аккуратно выбритый висок.

Виднелась сбоку поднятая бровь,

А рядом что-то билось и дрожало —

В виске ещё не пущенная кровь

Пульсировала, то есть возражала.

И перед тем как ринуться посметь

От уха в мозг, наискосок к затылку, —

Вдруг загляделась пристальная Смерть

На жалкую взбесившуюся жилку...

Промедлила она — и прогадала:

Теперь обратно в кобуру ложись!

Так Смерть впервые близко увидала

С рожденья ненавидимую Жизнь /1; 449–450/.

Эта впечатляющая поэтическая картина поединка Смерти с Жизнью, по-видимому, тоже восходит к поэзии Окуджавы, а именно к "Стихам, являющимся кратким руководством для пользования пугачом" (не позднее 1961 г.):

...Представь себе:

случилось так, что ты

вдруг отупел от слов и суеты

и наступила главная проверка,

как в ателье — последняя примерка.

И ты берёшь пугач (к нему привык),

к виску подносишь — он к виску приник,

смеёшься ты:

ведь он не убивает...

Но в принципе всё точно так бывает:

его — к виску, а он к виску приник,

вся жизнь прошла за краткий этот миг,

всё вспомнилось, что не было и было...

И темечко

как бы к дождю заныло.

Затем обратно в стол его швырни:

он пригодится на другие дни.

Тебя холодный этот душ окатит —

на день-другой, глядишь, его и хватит /222/.

Сходство лирических ситуаций очевидно — "попытка самоубийства". Очевидно и различие: в стихах Окуджавы речь идёт всего лишь о "пугаче", и риск гибели там только воображаемый. К финалу он сводится на нет ("Побалагуришь — и пройдёт тоска"), зато само стихотворение становится очевидно иносказательным ("...Всё пугачи мы держим у виска!"). У Высоцкого же угроза гибели реальна, и спасает героя не то, что пистолет ненастоящий (он как раз настоящий!), — а спасает, можно сказать, инстинкт самосохранения, воплощённый в "жалкой взбесившейся жилке". Кстати, песня вообще замечательна своими конкретными "телесными" мотивами: "бескровные фаланги", "аккуратно выбритый висок" (мотив виска есть и у Окуджавы), сдутый "волосок"...

Но главное — историю несостоявшегося самоубийства Высоцкий превращает в аллегорический поединок Жизни и Смерти, и предельная поэтическая конкретность этому не мешает. Этим песня напоминает "Притчу о Правде и Лжи", а она, как мы знаем, написана как раз "в ключе Булата". Высоцкий в последние годы жизни тяготеет к условной, аллегорической образности ("Баллада о Любви", "Две судьбы", "Пожары"). Возможно, эта внутренняя творческая потребность встретила "поддержку" в поэзии старшего барда; ещё раз напомню, что у Окуджавы именно такая манера ярко выражена ("надежды маленький оркестрик под управлением любви" и т. п.). В этом смысле "Попытка самоубийства" представляет собою даже более "окуджавский" текст, чем стихи самого Окуджавы о пугаче. Получается, что и эту песню младший поэт "придумал для Окуджавы"! Может быть, именно аллегоричность стиля Окуджавы является одной из причин того, что на исходе жизни Высоцкий особенно внимателен к его творческому опыту, постоянно вспоминает его имя на публике.

Высоцкий вообще был своеобразным поэтом-протеем, открытым не только для чужого жизненного опыта (та же ролевая лирика), но и для чужого стиля, чужой манеры, чужой интонации, которые он, конечно, не копировал, но творчески — в шутку или всерьёз — переосмыслял. Достаточно вспомнить, как исполнял он уличный и лагерный фольклор или песни других бардов. Так что он мог "перевоплощаться" не только в солдата или альпиниста, подводника или зэка, но и... в Окуджаву.

И ещё одно совпадение: "Попытка самоубийства" написана тем же стихотворным размером, что и "Стихи, являющиеся кратким руководством для пользования пугачом", — пятистопным ямбом. Здесь у Высоцкого могла сработать "ритмическая память": своё стихотворение он — скорее всего, неосознанно — пишет в том же размере, в каком создан его поэтический источник. Если вспомнить, что подобное у него бывало и прежде (военное стихотворение "Из дорожного дневника" повторяет ритм военного же стихотворения С. Гудзенко "Моё поколение" ("Нас не нужно жалеть..."), исполнявшегося Высоцким в спектакле "Павшие и живые"), то можно допустить, что и ритмическое сходство произведений Высоцкого и Окуджавы не случайно.

4.

Осталось сказать об одном, но очень важном обстоятельстве. Все три стихотворения Окуджавы, на которые, по моей версии, откликнулся в своих песнях Высоцкий, — "Январь в Одессе", "Пробралась в нашу жизнь клевета..." и "Стихи, являющиеся кратким руководством..." — были включены в один сборник поэта — "Март великодушный" (1967) [11]. Для всех трёх стихотворений эта публикация была первой, и при жизни Высоцкого вообще единственной в СССР. Судя по всему, эта книга попала в руки Высоцкому и он читал её с пристрастным интересом. Ведь он вспоминает не известные песни (в "Марте...", кстати, им был отведён специальный раздел), а именно стихотворения, которые он не мог знать на слух. Значит, интерес Высоцкого к Окуджаве выходил за рамки только песенно-поэтического творчества последнего.

Я не случайно уточнил: "единственной в СССР". Те же самые три стихотворения были перепечатаны в сборнике Окуджавы "Проза и поэзия", вышедшем на русском языке в западногерманском издательстве "Посев" в 1968 году. Можно допустить, что Высоцкий прочитал их в этой книге, хотя трудно судить, насколько доступен был пока ещё невыездному поэту "тамиздат" на рубеже шестидесятых-семидесятых (к 1972 году — году создания "Тюменской нефти" — эти стихи ему уже известны). Всё же отечественный "Март великодушный" кажется более вероятным источником.

"Март..." (как, впрочем, и другие книги Окуджавы) в небольшом личном книжном собрании Высоцкого, сохранившемся в его квартире на Малой Грузинской, отсутствует. Но это вовсе не означает, что Высоцкий (долгие годы не имевший собственного жилья и, соответственно, большой библиотеки) не мог взять сборник у кого-то из знакомых. Судя по воспоминаниям Людмилы Абрамовой, в 60-е годы жены поэта, круг его чтения в ту пору составляли часто как раз чужие и библиотечные книги [12]. Среди них мог оказаться и "Март великодушный". При этом какие-то строки, образы, мотивы из сборника могли прочно "осесть" в творческой памяти Высоцкого и затем, в нужный момент, пригодиться. Именно так в его стихах нередко проступает "чужое" — когда-то прочитанное или услышанное. Вот важное свидетельство того же мемуариста: "Володины знания были... конкретны. Хотя у него напрочь всё это (речь идёт о студенческих знаниях — А. К.) вылетело, ему не нужно было держать это в активе, но когда надо — всё всплывало готовым. И вот именно момент мгновенной ассоциации, когда она нужна, — мгновенно протянуть руку и взять с полки у себя в памяти то, что необходимо, — вот это он любил очень, это доставляло ему огромное удовольствие" [13].

Кажется, в богатом ряду поэтических ассоциаций, вызываемых поэзией Высоцкого, есть и те, что подсказаны ему стихами Окуджавы.

________________________________________

[1] Карякин Ю. Остались ни с чем егеря // Старатель: Ещё о Высоцком / Сост. А. Крылов и Ю. Тырин. М., 1994. С. 14.

[2] См.: Кулагин А. Высоцкий и другие. М., 2002. С. 52–64.

[3] См.: Живая жизнь: Штрихи к биогр. Владимира Высоцкого / Интервью и лит. запись В. Перевозчикова. [Вып. 1]. М., 1988. С. 177; Дыховичный И. Быть в хорошем настроении — обязанность человека / [Беседовал] А. Славуцкий // Новая газ. 2003. 19–21 мая.

[4] См., например: Крылов А. Как делаются научные открытия // Вопр. лит. 2002. № 4. С. 365–368.

[5] Высоцкий В. Сочинения: В 2 т. / Сост. А. Крылов. Изд. 13-е, стереотип. М., 2001. Т. 1. С. 321. Далее ссылки на это издание даются в тексте в косых скобках, с указанием номера тома и страницы.

[6] Окуджава Б. Стихотворения / Сост. В. Н. Сажин и Д. В. Сажин. СПб., 2001. С. 306. Далее ссылки на это издание даются в тексте в косых скобках, с указанием номера страницы.

[7] См.: Томенчук Л. Я. "Нежная Правда в красивых одеждах ходила..." // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып. I. М., 1997. С. 84–95; Заславский О. Б. Кто оценивает шансы Правды в "Притче о Правде и Лжи" // Там же. С. 96–100. См. также: Левина Л. А. Грани звучащего слова: Эстетика и поэтика авт. песни. М., 2002. С. 220–222.

[8] Ковтун Вс. Снова об источниках // Там же. Вып. II. М., 1998. С. 202–215.

[9] Цит. по: Ковтун Вс. Указ. соч. С. 209, 210.

[10] См.: Кулагин А. Указ. соч. С. 187–188.

[11] В новейшем издании, по которому мы цитировали стихотворения Окуджавы в этой статье, их текст полностью совпадает с текстом, опубликованным в "Марте великодушном".

[12] Абрамова Л. В., Перевозчиков В. К. Факты его биографии. М., 1991. С. 23.

[13] Там же. С. 37.

Кулагин А. "В ключе Булата": [О. и Высоцкий] // Голос надежды: Новое о Булате Окуджаве. [Вып. 1]. М.: Булат, 2004. С. 191–201