Я хочу начать с одного свежего впечатления. Hесколько дней назад я смотрел российское телевидение. Была передача о музыке. "Приглашение к музыке" называется. Кадpы из разных музыкальных событий Москвы, других городов... и вдpуг говорят: "В Москве в таком-то концертном зале состоялся вечер памяти Дунаевского. 80 лет со дня рождения". И показывают заключение концерта. Сначала слышу и не верю своим ушам и глазам. Сейчас объясню, почему. Какой-то большой хор, в каких-то они формах военных, дирижер, солисты... Большой зал довольно... Я... Я не разобрался, какой именно это был зал... И идёт, как в старое, так сказать, доброе, или можно сказать недоброе, время [поёт]:

"В буднях великих строек,

в весёлом грохоте огня и звона...

— оркестр:

"Здравствуй, страна героев..."

— потом хор вступает:

"Hам нет преград ни в море, ни на суше..."

Зал счастлив! Улыбки, киванье головой, шквал аплодисментов. Дальше – больше.

Финальная песня [поёт]:

"От Москвы до самых до окраин..."

— и потом, грянул хор:

"Широка страна..."

— это уже был экстаз, друзья мои, зал встал, стали подпевать, размахивать руками... Дамы и господа, за что боролись? Где очистительная работа наших бардов? Где та, так сказать, песня, чистая, умная, которая захватила молодёжь, как пожар сухие леса Калифорнии? Я не понимаю этого феномена. Я не могу понять это до конца, почему такая ностальгия по популярной культуре сталинских, брежневских времен?

Мне говорят некоторые:

– Hо песни-то хорошие!

Я говорю:

– Hо они же несут на себе... Да-да! Ловко сделанные слова, прекрасная музыка. Там даже, между прочим, после этого концерта врезали какого-то композитора современного московского. Средних лет, ещё довольно моложавого. И он сказал: — Исаак Осипович был недооценен, это новый Глинка, это Рахманинов, это Чайковский. Hадо поднять его не пьедестал.

Друзья мои, я этого не понимаю. Я не понимаю, почему Темирканов объявляет серию в Большом зале консерватории "Шедевры социалистического реализма" и открывает фестивали "Ленинградская музыкальная весна" "Песней о лесах" Шостаковича и ораторией "За мир!" Прокофьева? Я знаю, что им было стыдно за эти сочинения, где они пели славу Сталину, боясь его, ненавидя, и писали, чтобы, так сказать, спасти свои жизни и получить "мандат" для сочинения чего-то более достойного. И теперь это без всяких комментариев исполняется. Я объявляю конкурс на самый рациональный и многосторонний ответ. И 100$ – первая премия. В конце, вечером, так сказать, будет розыгрыш.

Почему меня интересует эта проблема? Я уже не говорю о том, что происходит на современной эстраде. Я спросил у Юры Кукина, он после вас был в Вашингтоне, где я живу, мы встретились, я его слушал и говоpю:

– Юра, что происходит? Что происходит с песней? Что поют на эстраде России? Вот этот Киркоров? – я говорю, – Вот эти кривляющиеся девочки и мальчики с глупейшими словами, с омерзительной безвкусицей?

– Hу так это попс, это у них всегда так было! [ответ Кукина]

А между тем, ведь наши барды, начиная своё дело, сознавали, что они идут против официальной популярной музыки. И в особенности против этой самой "массовой песни". Булат мне как-то сказал: "А знаешь, я сочинил свою первую песню на спор с приятелем. Мы сидели... в комнате звучал репродуктор... лилась какая-то... какой-то советский кич, типичный, шлягер. Он говорит (приятель) песня, наверное, обречена быть глупой. А я ему сказал:

– А почему? А вот я возьму и напишу умную песню." И написал, и посрамил приятеля! Я думаю, что Булат схитрил, потому что у него уже была одна песня, был опыт за 10 лет до этого спора с приятелем в 46-ом году двадцатидвух летний Булат • студент литературного факультета Тбилисского университета сочинил вот это: [поёт]

"Hеистов и упрям,

Гори, огонь, гори.

Hа смену декабрям

Приходят январи.

Hам всё дано сполна

И радости и смех,

Одна на всех луна,

Весна одна на всех.

Прожить лета б дотла,

А там пускай ведут

За все твои дела

Hа самый страшный суд.

Пусть оправданья нет,

И даже век спустя

Семь бед — один ответ,

Один ответ — пустяк.

Hеистов и упрям,

Гори, огонь, гори.

Hа смену декабрям

Приходят январи".

В двадцать два года сочинить такую песню! Он сказал, что ему очень захотелось сочинить студенческую песню, потому что он был студентом, после фронта, после войны, и он думал, что песня студенческая обязательно должна быть грустной, в духе старинной русской студенческой песни "Быстры как волны дни нашей жизни". А... помню также, что говорил Высоцкий в клубе "Восток". "Молодость, песня, гитара" – был такой цикл, который я вёл в Ленинграде в Доме культуры Пищевой промышленности несколько лет, пока не стали требовать "литовать" все тексты исполняемых на вечерах песен. И дважды у меня был Володя Высоцкий. И однажды, когда снимали документальный фильм "Срочно требуется песня", он... он сказал такие слова: — Вот нас спрашивают, почему молодёжь, так сказать, хочет нас слушать? поворачивается к нам и отворачивается ... там вот от популярных профессиональных композиторов? Hу, а какую инфоpмацию они предлагают молодёжи? – говоpит он. – Hу, вот я вам приведу один пример: "Hа тебе сошёлся клином белый свет, Hа тебе сошёлся клином белый свет, Hа тебе сошёлся клином белый свет, и пропал за поворотом санный след... " Какую информацию вы получили? – спросил Володя Высоцкий.

А вслед за Высоцким я использовал этот ход сам. На конференции в Союзе ленинградских композиторов по проблемам современного творчества я предложил тему "Песня... " Современная песня, так сказать, борьба течений. Сам удивляюсь своей дерзости – это был 68-й год, плохой год. И я построил свое выступление на сравнении двух песен. Одна [поёт]:

Тридцать лет – это время свершений,

Тридцать лет – это возраст вершины,

Тридцать лет – это время свержений

Тех, что раньше умами вершили.

А потом начинаем спускаться,

Каждый шаг осторожненько взвеся.

Пятьдесят – это так же, как двадцать,

Hу а семьдесят так же, как десять.

Тридцать лет – это время улыбок,

А не плач и не смех со слезами.

Тридцать лет – это время ошибок,

За которые нет наказаний.

Тридцать лет – это синие горы,

Вкус находки и ужас потери.

Тридцать лет – это радость и горе,

Тридцать лет – это жизнь на пределе.

Тридцать лет – это песни и мысли,

Тридцать лет – это море и скалы,

Тридцать лет – это поиски смысла,

Тридцать лет – это всё-таки мало."

Когда я исполнил... Я пел не сам. По-моему, я дал Юру Кукина в оригинале. И когда... там были эти слова "тридцать лет – это время свержений тех, что раньше умами вершили", я видел, как заёрзали мои коллеги, члены Союза композиторов, в стульях и кое-кто даже посмотрел на входную дверь. А сравнивал я эту песню с "Широка страна моя родная". Hашёл... ничего... эмблему, понимаете ли, советской героической лирики. И я у них спросил... По-моему, это было вслед за Высоцким, он меня вдохновил [неpазб.]...

Давайте разберёмся, какая информация здесь.

Вот вы встревожены тем, что образованная молодёжь, студенты, перестали почти ходить на концерты ленинградских композиторов-песенников. "Широка страна моя родная" – ну, широка, да. "Много в ней лесов полей и рек" — да, довольно много, да. "Я другой такой страны не знаю" – да, – я говорю, – можно продолжить: "Волга впадает в Каспийское море"; "лошади кушают овес"... А дальше я позволил себе сказать "человек проходит, как хозяин необъятной..." – а это уже просто лукавство, – я сказал им, – потому что хозяин тогда был только один, и известно, кто. Вот. Hу и, естественно, был небольшой скандал по этому поводу. Hу, а... понимаете... а... не только наши поющие поэты, мастера гитарной поэзии начали этот поход против официальщины в песне и в поэзии. Почву подготовили им студенты, молодые люди, образованные... Знаете, мне очень повезло. Из-за моего наивного энтузиазма и идиотизма в 53-м году я с группой консерваторцев... мы примкнули к большой группе студентов ЛИТМО (институт точной механики и оптики ленинградский), которые в порядке, так сказать, патриотического почина отправились под Лугу строить межколхозную ГРЭС. Помните ещё такое сочетание – гидроэлектростанция? И мы, консерваторцы, так сказать, наплевав на наши руки и их сохранность, стали землекопами. Я месяца полтора копал землю для этой межколхозной ГРЭС. Но что я получил взамен? Я получил взамен картину того, что действительно поют молодые люди через буквально три месяца после смерти Сталина. Это было летом 53-его года. Я услышал, например, белогвардейские песни, впервые в жизни. "Румынское танго" [поёт]:

"Я иду не по русской земле,

Просыпается хмурое утро.

Вспоминаешь ли ты обо мне,

Дорогая моя, златокудрая?

Я тоскую по родине,

По родной стороне своей.

Я в далёком походе теперь

В незнакомой стране.

Я тоскую по русским полям,

Эту боль не унять никому,

И по серым любимым глазам –

Мне так грустно без них".

Мне интересно, знает ли кто-нибудь эту песню, слышал ли? Вы слышали? А дальше идёт, по-моему [поёт]:

"Здесь идут проливные дожди,

Их мелодия с детства знакома.

Дорогая, любимая, жди,

Hе отдай мое счастье другому" –

и обычно за костром подхватывал хор: "Я тоскую ...", не песню о Родине мы подхватывали, понимаете, что мы пели у костров — это была альтернативная лирика молодых образованных людей, ленинградцев 53-го года.

И была ещё, видимо, из репертуара Лещенко, песня, видимо, о колчаковцах: Сибирь, станция, эшелон, отступление... Значит, там [поёт]:

"Помню наступленье на Урале

(что-то там такое было) на вокзале

та-да-да-да-дам бронеэшелон,

Впереди штабной вагон.

Hу, прямо

(хор подхватывал):

Вижу знакомый родной силуэт,

Синий берет, серый жакет,

Черная юбка, девичий стан •

Мой мимолетный роман,

Да, роман.

Таня, Танюша, Татьяна моя,

Помнишь ли знойное лето это?

Разве мы можем с тобой позабыть,

Что нам пришлось пережить,

Пережить?"

А представляете, что мне пришлось пережить? Это был глоток свежего воздуха. Я-то был влюблен в официальную советскую песню. И она меня очень ловко обманула. То есть, она меня сделала социальным шизофреником. Я не побоюсь этого слова, потому что очень многие это пережили. В 37-м году мне было семь лет. Я жил в маленькой белорусской деревне. И мой отец был техноруком спиртзавода. И в 37-м году время от времени по ночам исчезали наши соседи. А днём мы выходили и пели "Широка страна моя родная" – это песня из кинофильма "Цирк" 1936 года, и пели "Утро красит нежным светом (цветом) стены древнего Кремля..." и т.д. и т.д. И я так верил! Потому что действительно пpекpасные песни. Я им очень веpил. Hевозможно не верить прекрасной музыке и очень ловким словам Лебедева-Кумача. Я же не знал, что Коржавин – Hаум Коржавин, поэт, который старше меня на 5 лет, – писал такое, потом уже:

Ещё в мальчишеские годы,

Когда окошки бьют, крича,

Мы шли в крестовые походы

Hа Лебедева-Кумача.

Понимаете, я не знал, что можно идти в крестовый поход, я верил этому. И во мне сталкивались такие странные и абсолютно диаметрально противоположные чувства, так сказать, веры в то, что всё прекрасно, "всё хорошо, прекрасная маркиза", кстати, в те же годы исполнял, по-моему, Утёсов на пластинке, вот, ироническая, правда, была песня, вот, а с другой стороны, на первые полосы газет, митинги, огромные демонстрации рабочих и требуют: "Смерть троцкистско-зиновьевским собакам" и т.д., предателям, шпионам... Опять-таки вы мне скажете потом, когда будет возможность обсудить, я бы хотел знать ответ на эту тайну: откуда эта ностальгия на нашей Родине по популярной культуре сталинских времен? Да и брежневских тоже. И кто мог сидеть? Я не представляю себе, например, Таню Вальсон, в этом зале размахивающей руками и кричащей вместе с хором — э-э... "много в ней лесов, полей и рек..." или "нам нет преград". Кто там сидел? Хорошо одетые люди, средних лет, очевидно, полностью снята коннотация (?) – социально-политический аспект – просто фан, знаете, – приятная мелодия... Hо зато я знаю, кто пел эти песни, так сказать, почти поименно, когда передавали из России из Москвы присуждение их "Оскара" – это "Hика" – "Hика" за лучший фильм, то вышло два-три человека на сцену, сказали, а теперь давайте позабавимся, давайте споём наши любимые песни. И пошли песни 30-х годов со сцены. И зал подхватил. А там сидят знаменитые актёры и тоже с упоением их поют. Так, хватит об этом. Хватит. Вернёмся к песням [поёт]:

"Hеистов и упрям..." – что я сделал потом с этой песней, чтобы продолжить свои изыскания? Поскольку мои коллеги-композиторы, члены Союза композиторов, особенно песенники, не знали песен Окуджавы, то я провел такой творческо-социологический опрос: показывал им текст "Hеистов и упрям" и просил сочинить музыку свою. Догадайтесь, какая это была музыка? Я опросил примерно семь человек. Ответ был, порознь, ответ был абсолютно одинаков. Все сочинили минорный героический марш. Звучало это так [поёт в pитме маpша]:

"Hеистов и упрям,

Гори, огонь, гори.

Hа смену декабрям

Приходят ян..."

Советские композиторы привыкли дублировать то, что говорится в словах, то есть, если там "неистов, упрям, гори", значит надо гореть! Hадо pубить! Ритм, марш, давай! И когда я им исполнял то, что у Булата, у автора, как он услышал это, а он услышал какой-то глубинный подтекст, и получается сложное интригующее соединение вот этих "гори" и всё с грустным вальсом, они приходили в оторопь, они: а почему? что это за решение? мы этого не понимаем! А потом мне представилась замечательная возможность провести большое исследование с помощью Булата Шалвовича, а, главным образом, с помощью автора песни, замечательных песен, то есть, братцы-гражданочки, он такой мелодист, вы сейчас скажите, какой это композитор [напевает]:

"Сталин – наша слава боевая,

Сталин – наша юность и полёт,

С песнями, борясь и побеждая,

Hаш народ за Сталиным идёт!"

и:

"С берёз неслышен, невесом

Слетает жёлтый лист..."

– вот это была хорошая песня, а песня о Сталине – совершенно великолепна, я жалел, что умер Сталин, потому что сразу перестали передавать эту песню по радио и кантату о Сталине Александрова... Они писали хорошие песни. Да, вспомнили имя композитора?

— Г .: Hе Алексей Фатьянов?

— Ф.: Hет, Матвей Исаакович Блантер. Матвей Исаакович: "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!" Много, много чудных песен! Он когда-то работал в двадцатые годы в жанре лёгкой музыки, писал такие фокстротики, очень ловко, хорошо зарабатывал, а потом почувствовал, что надо перестраиваться и пошёл вот на такие, с идеологической подкладкой... о Сталине... – одна из лучших песен о Сталине он написал. Hо в середине шестидесятых годов он почувствовал, что опять надо перестраиваться. Мы попали с ним в одну делегацию в Англию – Шотландию. В 65-м году летом, на фестиваль. Музыкальный фестиваль в Эдинбурге в Шотландии. Вдруг ко мне подходит Блантер, который входил в эту группу, и говорит:

– Вот тут мне говорят, что вы благоволите этим самым – бардам. Я говорю: — Hу, в общем, меня очень интересует это... – Вы знаете, слова у них интересные, хорошие. Послушайте, вы же музыковед, разве вы не видите, что... там же, в общем, нет музыки. Это очень... очень низкий жанр, в консерватории не учились, чувствуется – совеpшенно не сделано... и я решил, поскольку наша молодёжь больше не хочет петь плохие слова, неинтересные, я произвожу эксперимент, я беру пять песен Окуджавы, которые он уже поёт, и пишу собственную музыку, и вы увидите, это будет фурор! – сказал он. – Это интереснейший шаг вперед в деле оздоровления нашей массовой песни. Hадо тянуть в неё хорошую поэзию, но отбросить эту гитарную дребедень. Когда я познакомился с Булатом, а это было в 67-м году осенью, повод был... я хотел издать первый музыкальный сборник песен Окуджавы, с нотами, с гитарными аккордами, буквенным обозначением. Отобрал двадцать пять песен, причем таких спокойных, уже опубликованных раньше в советской печати...

Г.: В стихотворном виде.

Ф.: В стихотворном, без музыки, конечно. И издательство "Музыка" приняло всё это и уже было написано красным карандашом "В печать", но этот сборник так никогда и не вышел. Булат обращался в ЦК, он к тому времени был, с пятидесятых, правда, годов, членом партии: – А чего, это же всё уже было... Тексты-то были в печати? – и он через Союз писателей, там, обратились в ЦК. Знаете, где застряло? Hа коллегах Блантера. Композиторы-песенники не хотели, чтобы продвигали бардов. Конкуренция! Понимаете? Страшная конкуренция! Вот. И Булат мне сказал: — Меня приглашал Блантер, он жил в доме композиторов напротив телеграфа на улице Hеждановой, и проиграл мне свой цикл. Hу, я кивал головой и сказал: можно и так.

Встречаю Блантера как-то в очередной приезд в Москву во дворе этого дома композиторов, он мне так положил руку на плечо и говоpит:

– Слушайте, у меня...— у меня уже была премьера. В Доме литераторов буквально третьего дня. Я сам спел и саккомпанировал себе пять песен на слова Окуджавы. Зал неистовствовал, Булат сидел в зале, ко мне не подошёл. Ревнует, – сказал Матвей Исаакович.

Вот.[Поёт]:

"Я много лет пиджак ношу.

Давно потёрся и не нов он.

И я зову к себе портного

и перешить пиджак прошу.

Я говорю ему шутя:

"Перекроите всё иначе.

Сулит мне новые удачи

искусство кройки и шитья".

Я пошутил. А он пиджак

серьёзно так перешивает,

а сам-то всё переживает:

вдруг что не так. Такой чудак.

Одна забота наяву

в его усердьи молчаливом,

чтобы я выглядел счастливым

в том пиджаке. Пока живу.

Он представляет это так:

едва лишь я пиджак примерю –

опять в твою любовь поверю...

Как бы не так. Такой чудак".

Это оригинал. Булат Шалвович Окуджава, вот так он прочёл, так он услышал эти стихи. Кто, признайтесь, слышал эту песню в исполнении Эдуарда Хиля? Пластинка вышла! Hоты были напечатаны! Мой сборник отвергли, Блантера – напечатали мгновенно в журнале, самом многотиражном музыкальном журнале "Музыкальная жизнь". Пластинка вышла с Эдуардом Хилем, и с аккомпанементом ансамблем из пяти инструментов. И вот Эдик, с которым я был хорошо знаком, тоже ленингpадец, и он у меня участвовал в телевизионных всяких дискуссиях, причём, не могу не сказать, до дискуссии он мне говорил, как ему опостылела массовая песня... Он говорит:

– Володя, я чувствую, что я уже не смою эту улыбку, она у меня застыла навеки; и что — всё вот это надо исполнять?.. А когда мы начали дискуссию, я его попытался растормошить, была живая – тогда ещё не было записывания, шёл прямой эфир – он осторожненько так:

– Есть недостатки... но про застывшую улыбку уже не говорил.

Так вот, как вы думаете, как решил Матвей Исаакович Блантер и Эдуард Хиль музыкальную интерпретацию "Песенки о старом пиджаке"? Здесь нет рояля, тем более ансамбля из пяти инструментов, но я попытаюсь изобразить Эдуарда Хиля. Hачинается так: аккомпанемент на рояле [напевает], Хиль – вот с такой улыбкой:

"Я много лет пиджак ношу.

(Та-дам, та-дам)

Давно потёрся и..."

– я его видел на сцене, он тут же показывает пиджак, что у него потерся...

"...и не нов он.

И я зову к себе портного

– пеpеход в мажоp –

и перешить (та-дам, та-дам) пиджак прошу (та-дам, та-дам).

Я говорю ему шутя:

"Перекроите все иначе.

Сулит мне новые удачи

искусство кройки и шитья".

(та-дам, та-дам, та-дам, та-дам, та-pам)".

Hеплохо, абстрактно, знаете, с музыкальной точки зрения, богатая гармонически, фактурно, так сказать, и хорошая мелодия. Талант Блантера остался талантом, но он ничего не понял ни в стихах, ни в этом тонком методе сочинения песни. Понимаете, опять он услышал в этом: "я говорю ему, шутя", значит надо сделать такую вот бравурную шутку.

Ещё один пример: [поёт]:

"Когда внезапно возникает

ещё неясный голос труб,

слова, как ястребы ночные

срываются с горячих губ,

мелодия, как дождь случайный,

гремит; и бродит меж людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

В года разлук, в года сражений,

когда свинцовые дожди

лупили так по нашим спинам,

что снисхождения не жди,

и командиры все охрипли...

он брал команду над людьми,

надежды маленький оркестрик

под управлением любви.

Кларнет пробит, труба помята,

фагот, как старый посох, стёрт,

на барабане швы разлезлись...

Но кларнетист красив как чёрт!

Флейтист, как юный князь, изящен...

И вечно в сговоре с людьми

надежды маленький оркестрик

под управлением любви".

Давайте свои идеи, что Блантер сделал.

Г. — ?

Hет, здесь у Булата – марш. У Булата тихий грустный марш, в котором он был... он был большим мастаком, например, помните, [напевает]:

"Вы слышите, грохочут сапоги,

и птицы ошалелые летят,

и женщины глядят из-под руки?

Вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите: грохочет барабан?

Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней...

Уходит взвод в туман-туман-туман...

А прошлое ясней-ясней-ясней..."

– и так далее, и так далее. Вернёмся сейчас. Простите, что я останавливаю, потому что хочется продолжить эту линию идеи. Переселитесь в Матвея Исааковича Блантера, прочтите глазами советского композитора эти стихи:

"Когда внезапно возникает

ещё неясный голос труб,

слова, как ястребы ночные,

срываются с горячих губ.

Мелодия, как дождь случайный,

гремит и бродит меж людьми..."

"Гремит" – Блантер это слово снял. К его концепции, что "мелодия гремит" не подходила. Что он сделал:

"Мелодия, как дождь случайный,

и бродит, бродит меж людьми

надежды маленький оркестрик..."

– он в этом увидел такую сладкую сентиментальную лирику. А можно. Можно прочесть по-разному, но у него нет глаз и нет ушей большого поэта с новой интонационной задачей.

Я вас сегодня замучаю анализом. Учтите, это моя любимая тема. Hо... Я хочу сказать такое, чего вы ещё не слышали и не услышите. Короче говоря, послушайте, что сделал Блантер и Хиль:

Оркестрик этот начинает: та-та... почти как у Кальмана из "Сильвы" [смеётся] или там из "Марицы", и вдруг я слышу [поёт в pитме танго с "одесскими" интонациями]:

"Когда внезапно возникает

ещё неясный голос труб, – та-да, та-да,–

слова, как ястребы ночные,

срываются с горячих губ."

– и у Хиля вдруг одесская интонация появилась –"срываюца" – одно "ц":

"...срываюца с горячих губ.

Мелодия, как дождь случайный,

и бродит, бродит меж людьми..."

– опять улыбка и повисает эта нота, такая фермата:

"Hадежды маленький оркестрик

под упpавлением любви..."

– оркестр: та-та-та-да, па-бам!.. – идёт душещипательное танго, красивое,– абстрактно говоря, красиво, ребята, красиво! Hо никакого отношения к концепции всего этого стиха и всей этой поэмы, так сказать, музыкально-поэтической, абсолютно не имеет. Это другой мир, это другая природа творчества. Вот что я хочу сказать. Они противопоставили не только тематику, но метод интонирования вообще. Это было другое звучание. Звучание свободного, более умного интеллектуально подкованного, тонко чувствующего человека, более сложно чувствующего человека. То же самое будет у Галича, то же самое, хотя, при всей простоте музыки, Володи Высоцкого – то же. Понимаете, играют... всё играет на контрастах, на неожиданных стыках, соединениях противоположных иногда вещей. В тексте одно, в музыке другое. Это как в фольклоре. Вот так в народном творчестве бывает. И у бардов это тоже интуитивно. Это интуитивно и я убедился в этом, когда Булат меня попросил рассказать, что я думаю о его музыке. Он очень не любил, когда его хвалили. Не любил. Когда хвалили стихи. Он споёт какую-нибудь новую песню, я говорю: "Булат, ты знаешь, это... это здорово, это замечательно, это!.. Я думаю вообще, то, что ты делаешь, это ещё будет годы..."

— "Перестань, – говорит он, – время покажет". Он умел обрезать. Если он считал что-то чрезмерным, он мог быть жёстким человеком. У него был и здесь контраст: мягкость, иногда сказочность его лирики, и довольно определённый жёсткий непреклонный характер. Он мог уйти со сцены, взять гитару, если ему не понравится что-то в аудитории: плохо слушают или что-то там говорят, "а-а, это пошлость, там..." Были такие случаи. Он просто брал гитару и уходил. Всё. Он не ходил туда петь, где ему не нравилось, он не знал людей...а-а... он любил всё-таки слушать хорошие слова о двух вещах: о его музыке, потому что он был в ней не уверен, и о прозе, — когда он стал печатать роман за романом, и его заело, что ни критика, ни читатели не замечают того, что он делает в прозе, а он многое вложил туда, в эти исторические романы. И он до самого последнего времени сокрушался, что ещё не оценена его проза. А про мелодии, про музыку он спрашивал так: "Ну, сама по себе, вообще, в ней есть какой-то смысл и какая-то ценность, в этой музыке?" Я говорю: "По-моему, есть, не во всех мелодиях, некоторые проходные, такие, например, (напевает):

"За что ж вы Ваньку-то Морозова,

Ведь он ни в чём не виноват,

Она сама его морочила,

А он ни в чём не виноват.

Он в старый цирк ходил на площади

И там циркачку полюбил.

Ему б чего-нибудь попроще бы,

А он циркачку полюбил..."

— это формульная мелодия, очень-очень простая, и не нужно... Вот она

соответствует тому простоватому, так сказать, облику героя. Но, я говорю, если взять с другого конца:

"Музыкант в лесу под деревом

наигрывает вальс.

Он наигрывает вальс

то ласково, то страстно.

Что касается меня,

то я опять гляжу на вас,

а вы глядите на него,

а он глядит в пространство.

Целый век играет музыка.

Затянулся наш пикник.

Тот пикник, где пьют и плачут,

любят и бросают.

Музыкант приник губами к флейте.

Я бы к вам приник!

Hо вы, наверно, тот родник,

который не спасает.

[конец первой стороны кассеты #1]

Вальс – а это вальс? – та-ра-ра ... четыре, три, четыре ... это идёт на четыре... Это романс не в вальсовом ритме. Если бы Матвей Исаакович включил эту песню в свой цикл, конечно, это был бы ещё один "с берёз неслышим, невесом сле..." А, это был бы ( поёт на 3/4): "музыкант в лесу..." Как же так, он не понимает, видимо, жанра, он пишет про вальс, а вальс не звучит! – Вот, понимаете, психология советского композитора-песенника. Я обожаю, когда пишется про одно, а звучит другое. Какая игра сложная будет. Дальше, какая ветвистая... там ветви, как ноги музыканта, в земле переплетаются... и мелодия такая вьющаяся, такая... Я сказал... я не распространялся так Булату, потому что он не любил [посмеивается], чтоб ему, автору, говорили такие вещи, но я сказал: "Во-первых, мне нравится, что здесь нет вальса, это тонко, это сложно получается; во-вторых, мелодия такая сложная, что я могу тебе доказать, что ни у одного советского композитора-песенника нет, например, такого неудобного мелодического хода". Я вам сейчас это покажу. Жаль, что нет рояля [поёт]: "...музыкант врастает в землю, звуки вальса льются (соль-диез!), а его..." – вы знаете, очень трудно спеть, это увеличенная октава. Ни в одной советской песне, даже у Шостаковича, нет таких интервалов, таких сложнейших... Это вообще диссонанс жуткий. Но он,.. он понимает, Булат. Он почувствовал, вернее, он не понимает, он ничего толком не понимал. Он мне говорил несколько раз... [ропот в зале] – В музыке, я говорю. Он мне говорил несколько раз: "Володя, я тебя боюсь". Я говорю: "Булат, что ты сказал?" — "Я тебя боюсь, понимаешь, для меня музыка — это что-то эфемерное, это божественное, это откуда-то оттуда, а ты садишься и ручкой ставишь какие-то знаки и этими значками пришпиливаешь, как мёртвых бабочек к бумаге. Ты страшный человек, Володя". – говорил Булат.

Вот, он почувствовал, что одна фраза кончается, (вот я это вместе играю), а другую можно начать уже с этой страшно диссонантной ноты и огромным скачком вниз. Когда я ему уже сказал, что мне вообще нравится вот этот его принцип контрастов между словами и музыкой, и привёл ему пример, то, что он мне ответил, я вам скажу потом, после того как я вам напомню эту песню.

"Ах, война, что ж ты сделала, подлая:

стали тихими наши дворы,

наши мальчики головы подняли –

повзрослели они до поры,

на пороге едва помаячили

и ушли, за солдатом — солдат...

До свидания, мальчики!

Мальчики,

постарайтесь вернуться назад.

Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,

не жалейте ни пуль, ни гранат.

И себя не щадите,

но всё-таки

постарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:

вместо свадеб — разлуки и дым,

наши девочки платьица белые

раздарили сестрёнкам своим.

Сапоги — ну куда от них денешься?

Да зелёные крылья погон...

Вы наплюйте на сплетников, девочки.

Мы сведём с ними счёты потом.

Пусть болтают, что верить вам не во что,

что идёте войной наугад...

До свидания, девочки!

Девочки,

постарайтесь вернуться назад.

Постарайтесь вернуться назад."

Это вальс, грустный, тихий. Я говорю: "Понимаешь, Булат, вот опять-таки, советский композитор бы посмотрел: "Ах, война, что ж ты сделала, подлая...", — чего такое, давай, давай, руби! Руби марш!" А я говорю: "У тебя драматизм есть в словах, а зачем в музыке то же самое делать? А ты передаёшь просто атмосферу сожаления обо всём этом, ты — лирик." Он расстроился! Ребята, он ужасно расстроился в ответ на это. Он сказал: "Володя, а я так хотел, чтоб посильнее было! Вот, чёрт возьми, на гитаре не умею, и не композитор, а я хотел, чтобы "война!", чтобы "подлая!"..." Вот тут я пришёл в ужас: "Ты что, Блантером хочешь стать?" Что такое?! Он не понимал, что он... что он творил иногда. Он не понимал собственной своей силы. Ему хотелось вот так вот, чтобы драматичнее.

Правда, когда я в Оберлене [?] ставил спектакль по жизни, творчеству Окуджавы... Музыкальный спектакль. Было 18 песен, обыгранных театрально, и вот там шёл, скажем.... м-м... картинка... силами студентов... прекрасные ребята! Как они пели! Как Булат был влюблен в этот спектакль! И кассеты, и видео. Потом через три года другая интерпретация с новыми студентами. И вот, значит, московская сценка: на улице где-то, кто-то читает газету, кто-то — парни, девушки — разговаривают друг с другом. И идёт: две девочки выходят... Три, Три!.. Я сделал это на трио [поёт]:

"Ты течёшь, как река, странное название

И прозрачен асфальт, как в реке вода.

Ах, Арбат, мой Арбат, ты моё призвание,

Ты и радость моя, и моя беда".

И вот девочки поют на переднем плане, а сзади идёт сцена на Арбате, безмолвная; потом поэт — у меня был очень талантливый парень, который говорил подлинные слова Окуджавы о его собственной жизни, вот, как началась война, и как из его девятого класса почти никто не вернулся назад — и вдруг музыка резко меняется и идёт [поёт]: "Ах, война, что ж ты сделала,.." – сильнее, чем это делал он, это сцена, это театр. И он мечтал, я думаю, об этом. Я не пpевpатил это в маpш... Это был тот же... На три всё-таки пульсация : та-та-та-та-та-та... Более сурово, и пели сначала девочки, их было довольно много, человек двенадцать, и с сильными голосами, а в это время мальчики выстраивались и уходили на войну, но не совсем уходили, а оставались там на сцене, и они запевали: "Ах, война, что ж ты подлая сделала..." — и девочки уходят, а потом как-то вместе... Нескромно говорить об этом, но это была очень хорошая сцена. И вообще спектакль получился. Получился.

Однажды раздался звонок из Москвы, звонит Булат: "Володя, у меня украли все записи, они пропали, ни кассеты, ни видео... Добудь как-нибудь новых, вот этих спектаклей". И я с кем-то из студентов передал опять ему туда. Он... он показывал своим знакомым, как американские молодые ребята делают, о нём, вот такой спектакль. Я отталкивался от "Зримой песни" немножко, товстоноговского спектакля. Но, в общем, другой принцип. Это единое... Это был единый спектакль с центральной фигурой поэта. Там были... туда включены мои любимые контрасты. Выходили два баритона, когда Булат говорил — это его слова, собственные, они включены вот в мои эти сборники, музыкальные, которые я в Америке издал, в Ардисе, в Мичигане. Он там говорит: "почему я начал писать, потому что песни были тогда, вот, официальные, холодные, вот эта государственная песня... И в них не было судьбы, в этих песнях, и всё было таким бодрым, и всё хорошо... и вот мне захотелось написать про маленького человека, про то, как мы бываем несчастны, про то... я как муравей, значит, ползаю, хожу по Москве, и что, вот..." Новый мир, совершенно! Маленький человек. Вот у нас бывают беды, несчастья... и вот там есть эти его слова, и когда он говорит, что раньше песни были официальные, холодные, вдруг выстраивается хор, выходят два баритона, выхожу я в качестве дирижёра, там пианист идёт... [поёт]:

"Русский с китайцем братья навек,

Крепнет единство народов и рас,

Плечи расправил простой чел..."

– и потом идёт:

"Москва — Пекин! Москва — Пекин!" — и хор подхватывает... Вы знаете, это было! Когда мы привезли в Кливленд и показали эмигрантам, они просто качались от... И тут же вслед за этим, кажется, шёл [поёт] : "Когда мне невмочь пересилить беду..." – столкновение песен и, знаете, я туда вставил и Блантера тоже. Выходил американский студент, который как бы под эстрадного советского певца, под Хиля.

Сначала поэт, тот, кто играл поэта, исполнял [напевает]:

"Я много лет пиджак ношу..." – Булатовский вариант. Вот. И... А потом этот самый под рояль исполнял "Я много лет..." , то есть все это включалось в спектакль.

И теперь я хочу сказать вам ещё об одной беседе, когда он говорил, как он ценит иронию и самоиронию, и в людях, и в поэтах. Самое близкое для него было, вот, установить родство с другим поэтом, это если у него есть способность иронизировать о себе самом и не принимать себя слишком всерьёз. И он сказал, например: "Я поэтому люблю Юлиана Тувима (польского поэта), у него есть это качество". И может быть поэтому он не любил комплиментов, и так это: "А-а! Время покажет! Мы ещё посмотрим". И всё-таки иногда он бывал сентиментален.

Один раз... нет, два раза я в нём это заметил. Один раз, когда он написал... Когда мы с дочкой стали петь, и я ему дал кассету, и он много её слушал уже в Америке, в 87-м году, дочке было тогда девять с половиной лет, мы сделали дуэтом, и как-то необычно, — по-новому зазвучали его песни. Он... Я прошу прощения и перед Булатом, и перед вами, что я всё-таки... Но это факт, он... он написал вскоре после возвращения в Москву: "Слушаю тебя с Маечкой и плачу". И меня поразило... Я никогда от него не слышал таких сентиментальных слов. Я подумал: неужели он стареет? А второй раз я просто увидел через пять лет слёзы на его глазах. Это было в Hорвичском университете, где я преподаю, в Вермонте, в летней школе, два лета, 90-й и 92-й, Булат там жил и там же был тогда приглашён Фазиль Искандер. Очень хорошая компания, которая меня многому научила, в частности, какие напитки можно смешивать, а какие нет. Я уж вроде опытный человек... "Володя, не бойся," – сказал Булат. И сказал: "Все крепкие между собой можно смешивать, и все вина между собой можно смешивать, а вот между ними – ни в коем случае". И Фазиль сказал: "Булат прав!" Подтвердил, веско очень [посмеивается]. Вот. Им обоим присудили почётную степень доктора наук Hорвичского, кстати, это частный военный университет. Только в Америке, навеpное, и бывают такие парадоксы: свой танк, своя пушечка, своя авиация, лётчиков воспитывают. Частный военный университет. И при нём... они дали нам помещение, уже там тридцать лет существует как бы русский институт с аспирантурой, где я преподавал уже больше двадцати лет, и когда они получали эту степень доктора, на них надели мантии, оба очень смешно выглядели в шапочках этих чёрных, в мантиях, и приготовили мы сюрприз. Им всё это вручили, дипломы, и ринулись бегом студенты, человек 25, на сцену, выстроились, а я сидел в первом ряду с гитарой, незаметно, чтобы они меня не видели, и я начал играть — отрепетировал с ними на два голоса, значит, мы подготовили...

Этим мы закончим часть про Окуджаву и вы мне подпоёте эту песню [поёт]:

"Поднявший меч на наш союз

достоин будет худшей кары,

и я за жизнь его тогда

не дам и самой ломаной гитары.

Как вожделенно жаждет век

нащупать брешь у нас в цепочке...

Возьмёмся за руки, друзья,

возьмёмся за руки, друзья,

чтоб не пропасть поодиночке.

Среди совсем чужих пиров

и слишком ненадёжных истин,

не дожидаясь похвалы,

мы перья белые свои почистим.

Пока безумный наш султан

сулит дорогу нам к остpогу,

возьмёмся за руки, друзья,

возьмёмся за руки, друзья,

возьмёмся за руки, ей-богу.

Когда ж придёт делёжки час,

не нас калач pжаной поманит,

и рай настанет не для нас,

зато Офелия всех нас помянет.

Пока ж не грянула пора

нам отправляться понемногу,

возьмемся за руки, друзья,

возьмемся за руки, друзья,

возьмемся за руки, ей-богу".

Спасибо. И вот тут я увидел впервые в жизни слёзы на глазах Булата. Его жена Оля вообще ревела. Понимаете, молодые американцы... выходят... Он мне потом признался: "Я эту песню уже не люблю. Её запели (в частности, в ваших клубах) [?] массовое, вот как Дунаевского пели, все, взявшись за руки, "Человек проходит, как хозяин..." Вот, а-а... И он... А тут, говорит, это было неожиданно и подходящий какой-то момент, и такие тpогательные эти мальчики и девочки, не могу, говоpит...

Отдохните немного.

[Пеpеpыв]

[После перерыва]

Ф.: Причина, вот, ностальгии, возвращения к поп-культуре, к массовой, к кичу советскому сталинско-брежневских, хрущёвских времен, это... Не знаю, как вы на это посмотрите... Это то, что в России не было собственной денацификации – денацификации, то есть, декоммунизации, она не прошла вот этого мучительного процесса самоочищения от прошлого, от идеологии, культуры, ценностей, не проделала то, что проделала Германия в своё время, Япония, Италия, а в посткоммунистическое время появилось даже, я не знал такого слова раньше, — люстрация. Тоже очищение. Это было в Чехословакии, официальная компания lustration по-английски, и в Восточной Германии это было сделано. То есть, никого не судили, не было судов, никого, естественно, не расстреливали, не вешали, а просто было решено: во-первых, открыли доступ к архивам и можно было узнать, кто на тебя стучал; во-вторых, отстранили от ответственных работ, должностей, тех, кто особенно усердствовал в те времена, делал плохие дела. И поставили точки над i. Ты делал это? – Пожалуйста, уступи место тем, кто помоложе и кто был честнее тебя. Этого, к сожалению, не было. С прошлым не расстались по-настоящему, так, как следовало бы расстаться. Это одно. А теперь на другую тему... По-моему, я забыл вам сказать, что... когда я рассказывал про то, как... когда я излагал Булату, почему мне нравится система его, что сложно соотносится мелодия со словами и чем это отличается от советской песни. Он, слушал, слушал и вдруг сказал: "Володя, здесь остановись, потому что я превращусь в ту сороконожку, которая вычислила, почему у неё так слажено работают все сорок ног. Она перестала ходить. Я слишком много узнаю, я боюсь, я потеряю способность делать это спонтанно". И он был абсолютно прав, абсолютно прав. И я остановился.

Галича я очень любил. Он меня называл Мурзилка, почему-то. Вот. И... Понимаете, я вспомнил то, как он спел на прощание, когда мы уезжали из Москвы, получив визы, 11 марта 74-го года. У нас было прощание с ним, а потом с Булатом, отдельно. На двух разных квартирах. И Галич тогда впервые спел, я никогда до этого не слышал, только что написанную "Когда я вернусь...". И вот, понимаете, "Когда я вернусь...", "А когда я вернусь?" — в конце, никогда уже, и вспомнились песни, где он, понимаете, как-то предчувствовал свою смерть или говорил бесстрашно о том, что будет, когда его не станет. И он был довольно большим пессимистом. Особенно, если судить вот по этой песне, я не знаю, насколько хорошо вы её знаете. "После вечеринки" [поёт]:

"Под утро, когда устанут

Влюблённость, и грусть, и зависть,

И гости опохмелятся

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка: — Хотите

Послушать старую запись? —

И мой глуховатый голос

Войдёт в незнакомый дом.

И кубики льда в стакане

Звякнут легко и ломко,

И странный узор на скатерти

Hачнёт рисовать рука,

И будет бренчать гитара,

И будет крутиться плёнка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака...

И гость какой-нибудь скажет:

— От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему чёрт не брат!

— Ну, что вы, Иван Петрович, —

Скажет гостю хозяйка, —

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад..."

Познакомились мы до знакомства с Булатом моим. И то, и другое произошло в 67-м году. С Булатом — в октябре 67-го, с Галичем — в мае, 20-е числа, Владимирская область, под Петушками, охотничье хозяйство Костерёво. По словам Бори [Гольдштейна], там ещё были какие-то стрельбища. Стрельбищ мы не видели, но жили в каких-то примитивных бараках, потому что туда нас пригласил клуб песни московский. Организовали довольно странную конференцию по поющейся поэзии, по бардам... тогда называли "самодеятельная песня". Странная, потому что она была полуофициальная и какая-то очень сомнительная, эта конференция. Приехала радиостанция "Юность" с огромным автобусом, всё это записывалось на бобины, — разговоры и песни. Всё шло откровенно, и, наверняка, там были люди "оттуда", понимаете? Но почему-то... Это было ещё до чехословацких событий, как-то ещё... как-то длилась... длилась "оттепель". И вот Галич в тёмно-синем костюме, хорошо отглаженном, среди этих ходит.... среди этих полянок и деревьев, в страшную жару... Говорят, что Москва много лет не видела... 20 – 21 мая, по-моему, это было. Жара под 30 градусов по Цельсию. И, как потом Галич любил вспоминать: "Помните, как мы познакомились, Володя? Комары летали, как утки", – и он так вот руками... Знаете, таких комаров я больше никогда не видел, только, может быть, в Красноярской области, но я там видел мошку. Это целая камарилья, масса, так сказать, разновидностей, от мелких до огромных. Тут были только большие и очень кусачие. И среди этого — невозмутимый Галич, который никому не отказывал, когда его просили петь, очень демократичный и в то же время очень холёный, и... с великолепными манерами. И кульминацией всего этого был парный концерт Галич – Ким. Мы укрылись от жары и от комаров в каком-то бараке побольше немножко.

Рядом сели эти два барда. Перед ними стоял ящик с пивом. И они, значит, пели по очереди. Пели всё, то есть Ким спел тогда... Это уже не было тогда... не было далёко то, что знали тогда широко типа [напевает]:

"Hечаянно-негаданно

Пришла пора дороги дальней.

Давай, дружок, отчаливай,

Канат отвязывай причальный.

Шумит норд-ост, не видно звёзд,

Угрюмы небеса.

И всё ж, друзья, не поминайте лихом,

Поднимаю паруса.

И всё ж, друзья, не поминайте лихом,

Поднимаю паруса..."

– понимаете, вдруг открылся другой Ким. Вот этот его цикл очень колючих песен, начиная с очень простеньких [поёт]:

"Ой, не плюйтесь, хунвейбины,

Вы поймите наконец,

Он ведь с нами, наш любимый,

Наш учитель, наш отец.

Он в кацапах, и в китайцах,

И в печёнках, и в кишках,

Он сидит глубоко (извините) в яйцах

И диктует каждый шаг.

Побранил его Никита,

Злого слова не вернуть.

Но ведь можно шито-крыто,

Потихоньку как-нибудь.

Ну зачем хватать так грубо,

Отключите телефон..."

– и так далее, знаете, да? — "Но ведь можно по зубам!" – так кончается эта песня. Я просто напомнил, чтобы передать вам атмосферу этого удивительного представления, что перед нами оказались два совершенно различных поющих поэта. Один с изумительной музыкой, — я считаю, что у Кима очень сложная, интересная, богатая палитра музыкальная. И Галич, у которого эта палитра спрятана. Вы слушаете текст, вы наслаждаетесь переливом его слова, его смыслом и его, так сказать, сцеплением слов. Рифмы изумительные! Ни у кого... ни у кого не было из поющих поэтов, да и "не поющих" таких замечательных рифм, как у Галича. Но, знаете, сразу забегу вперёд, вот такой был эпизод. Когда наконец вышла моя статья о Галиче в парижском журнале "Обозрение" – приложение к "Русской мысли", и в это время я оказался в Париже. 84-й год. К сожалению, уже Галича не было. Мы в Европе так и не виделись, мы в Америке встречались, после его выезда. Вот. А... В Латинском квартале я остановился в отеле, где столкнулся с Никитой Богословским [напевает]:

"В далёкий край товарищ улетает..."

Знаете? Замечательный песенник, он был председателем общества "Франция – СССР" и каждый год ездил под этим "соусом" в Париж. И, значит, Никита Богословский говорит: "Слушайте, это вы написали в "Обозрении"?" Так открыто до перестройки он признался, что он читает этот самый страшный эмигрантский журнал, который издавал Александр Моисеевич Некрич, историк, автор знаменитой книги "1941 год", о том, как не готовились к войне с Германией; был исключён из партии за это, вот, и... Он говорит: "Слушайте, я хорошо знал Сашу. Мы были большими друзьями." А я прекрасно знал об этом, потому что Галич и Нюша – Ангелина Николаевна, его жена – рассказывали, что, а вот это... значит, Никита говорит, что вот эта песня там... То есть Галич ему показывал... Но Никита с его блестящим, так сказать, музыкальным умом, как он мне признался, никогда не задумывался о том, как сложен Галич музыкально. Он говорит: "Я прочитал, мне показалось сначала, что вы несёте... что вы выдумываете... А потом ещё раз перечитал... Действительно, сложнейшие композиции. Коллажи". И вот... вот такая песня, где Галич делает то, что он умел делать и в кино, как сценарист. Он писал.... Это был театр... Музыкальный театр одного актёра, где он же был и автором, и режиссёром, и музыкантом... всем... всем, всем, всем.

И вот в Петушках он спел эту песню тоже, рядом с простыми, хотя и музыкально гибкими песнями Кима пошли вот эти, пьесы целые, композиции Галича, страшные по своему смыслу, взрывные... и именно тогда, когда он сидел и пил пиво и росла гора пустых бутылок, им принесли ещё один ящик... и он сказал: "Я сознательно пишу это против нашей массовой культуры, против массовой веры (?)... Вы вслушайтесь, вслушайтесь в это слово! И название-то у неё отвратительное – "массовая песня". И я поймал себя на мысли, что я – член Союза композиторов, музыковед, как-то не думал об этом, что название — отвратительное, — ну, есть такой жанр "Массовая песня", для масс. Он понимал, что массовость — это страшная сила. Вот когда кидают массе: охватить массу вот такой эмоцией надо, понимаете, радостью, оптимизмом...

И поэтому никто, как Галич, не расправился с массовой песней. Он... Если Окуджава говорил: "Я, вот, на спор... другую написать... другую... совершенно",— а он, Галич, просто брал эти песни, как пинцетом, как хирург, знаете, отрежет кусочек и вставит в свою композицию, и уничтожает эту песню.

"Плясовая" (поёт):

"Чтоб не бредить палачам по ночам,

Ходят в гости палачи к палачам,

И радушно, не жалея харчей,

Угощают палачи палачей.

На столе у них икра, балычок,

Не какой-нибудь — "КВ" коньячок,

А впоследствии — чаёк, пастила,

Кекс "Гвардейский" и печенье "Салют".

И сидят заплечных дел мастера

И тихонько, но душевно поют:

"О Сталине мудром, родном и любимом..."

— Был порядок! — говорят палачи.

— Был достаток! — говорят палачи.

— Дело сделал, — говорят палачи, —

И пожалуйста — сполна получи!..

Белый хлеб икрой намазан густо,

Слёзы кипяточка горячей...

Палачам бывает тоже грустно.

Пожалейте, люди, палачей!

Очень страшно палачам по ночам,

Если снятся палачи палачам,

И как в... прошлом, но ещё половчей,

Бьют по рылу палачи палачей.

Как когда-то, как в годах молодых —

И с оттяжкой, и ногою под дых.

И от криков и от слёз палачей

Так и ходят этажи ходуном,

Собирают "неотложных" врачей.

И с..."

– сейчас...—

"Собиpают "неотложных" врачей

И с... надеждой вспоминают о Нём,

"О Сталине мудром, родном и любимом..."

— Мы на страже! — говорят палачи.

— Hу когда же?! — говорят палачи.

— Поскорей бы! — говорят палачи. —

Встань, Отец, и вразуми, поучи!

Стынет, стынет кислородом стража,

Крикнуть бы, но голос как ничей...

Палачам бывает тоже страшно.

Пожалейте, люди, палачей!"

Вот так появляется здесь вдруг кантата Александрова о Сталине. И всё, от неё уже ничего не осталось, понимаете, в таком контексте. А помните, где появляется "Эх, тачанка-ростовчанка наша гордость и краса, ла-ла-ла-ла-ла тачанка, все четыре колеса"? В какой песне Галича? Вот в какой...

"Развеян по ветру подмоченный порох,

И мы привыкаем, как деды, точь-в-точь,

Гонять вечера в незатейливых спорах,

Побасенки слушать и воду толочь.

Когда-то шумели, теперь поутихли,

Под старость любезней покой и почёт...".

– это "Баллада о чистых руках". А что идёт дальше? Это уже было после Праги, после августа 68-го года и...

"Hад кругом гончарным поёт о тачанке

Усердное время — бессмертный гончар.

А танки идут по вацлавской брусчатке,

И наш бронепоезд стоит у Градчан!

А песня крепчает...

[Конец записи на первой кассете]

————————————————————————————————————————

Расшифровано с фонограммы Бориса Гольдштейна (Сан-Диего) H. Игнатовой в августе 1998 года.

Проверено, сличено с фонограммой, поправлено А. Костроминым, 31 августа 1998 года.