ВСТУПЛЕНИЕ – ОТСТУПЛЕНИЕ

Я очень люблю эпиграфы. В них мне видится та мудрость, которой так не хватает в моих писаниях. Кромсая великие произведения, пластая по живому, я получаю истинное садистское наслаждение. После этого акта я нарезанными кусками затыкаю прорехи собственных творений. Сегодня я накормлю вас эпиграфами от души. Кстати, вы обратили внимание, что в пяти первых предложениях четыре раза встретилось местоимение "я"? Не присуща скромность автору, нет, не присуща. Но это не страшно. Выпячивание собственной личности на первый план — свойство любого пишущего воспоминания. А именно воспоминаниями мы сейчас и займемся.

ЭПИГРАФ ПЕРВЫЙ:

"Это было давно,

Мы еще не толпились в ОВИРе..."

(Юз Алешковский)

В середине восьмидесятых годов ко мне периодически стали поступать сведения о проходящем каждое лето где-то (вот и рифма подкралась: "лето — где-то"!) под Керчью какого-то лагеря отдыха КСП. А время было крутое, Грушинка запрещена, остальные фестивали проходили под тихий перезвон щита и меча. И слухи о бардовской вольнице в Крыму казались невероятными. Ужели действительно возник остров Крым? Поехать туда и попробовать все самому оказалось непросто. Во-первых, как в порядочное государство, в лагерь этот без вызова не пускали. Во-вторых, даже при наличии вызова и последующего попадания в лагерь, там пришлось бы жить в палатке в течение двадцати дней со всеми прелестями палаточного быта — ежедневным приготовлением пищи, стиркой, мытьем посуды и т.д. Так можно существовать два-три дня на фестивале, но три недели? Все эти сомнения не помешали мне в конце июля 1984 года совершить торжественный перелет Свердловск-Симферополь и не менее торжественный переезд Симферополь-Керчь. Из рассказов моих земляков Аллы Мельниковой и Жени Чулкова, уже бывавших в этом лагере с изящным названием "Барзовка", я знал дорогу к лагерю. Нас было четверо — я, моя жена и мой товарищ Саша Каллистов с супругой. На керченском автовокзале мы стали опрашивать таксистов. Слово "Барзовка" они не знали, но взахлеб стали рассказывать нам о таинственной "песенной поляне", причем ехать туда все отказывались — далеко. Добравшись на автобусе до керченского маяка, затем, пройдя пару километров пешком, спустившись по почти вертикальному гребню в лагерь, расположенный на плато возле моря, мы поставили палатки и начали жизнь другую, отличную от предыдущей.

Лагерь располагался на небольшом плато, окаймленном подковообразной горой, поросшей каким-то подозрительным кустарником. Плато в свою очередь состояло из площадок на разных уровнях и резко обрывалось к узкому пляжу. Все это многообразие было густо засеяно разноцветными палатками. В центре чернело кострище, на верхней площадке уютно стоял деревянный сортир.

Первым делом к нам подошел круглолицый юноша, одетый почему-то в белую римскую тогу: "Привет, сограждане! Откуда припилили?" Мы познакомились. Римлянин оказался Евгением Хвилоном. Потом какие-то девушки нас начали со страшной силой регистрировать, забрали паспорта, записали в какие-то дежурства. Я спросил у руководителя лагеря Юрия Черноморченко (это потом он стал для меня Юрой, Юркой, Черномором и т.д.), показывая на Хвилона: "А что, у него штанов нет?" Юра скорбно глянул на патриция и проронил: "Какие штаны, он только что из Парижа", что впоследствии оказалось чистой правдой. После чего я обратил внимание, что треть жителей Барзовки ходят именно в таком облачении.

Большая часть аборигенов мне была незнакома. Хотя на общем фоне выделялись и знакомые родные морды Димы Кимельфельда, Валеры Сергеева, Олега Чумаченко, Сергея Бальцера, Лени и Марины Семаковых. Постепенно мы включались в барзовский балаган, на первый взгляд, кружившийся спонтанно, но, как потом стало ясно, умело подталкиваемый в нужном направлении Юрой Черноморченко.

Вечерами у главного костра проходили знакомства с новоприбывшими и концерты, что тоже являлось формой знакомства. Однажды к костру подпихнули Леонида Павловича Семакова. Он долго отнекивался, объяснял, что для его гигантских пальцев барзовские гитары не подходят, потом как-то резко сломался, добродушно пророкотал, взяв гитару: "Посмотрим, что за говно вы мне притащили! Темнотища тут! Мариночка, посвети!" Мариночка посветила, и Леня запел. Это был очень высокий класс. Позже мы пошли в ночной темноте к палатке, и Саша Каллистов, известный своим талантом звукоподражания, рявкнул семаковским голосом: "Мариночка, посвети!" С верхней террасы раздалось тем же голосом Лёнино ржание.

Недалеко от нас стояли палатки киевского ансамбля "Шляпа". Мы подружились и "захаживали в гости". Руководителем был Саша Цекало. Веселый, шебутной, он ничем не напоминал своего старшего брата Виктора, тоже находившегося в Барзовке. И еще долог путь предстоял от "Шляпы" до кабаре-дуэта "Академия"...

Кстати, о Викторе Цекало. На одном из внутрибарзовских концертов он показывал сцену из "Отелло". Он зажег лист бумаги и стал рассказывать предысторию пьесы, пока лист полностью не сгорел. Затем с криком "Отелло-мавр!" он растер получившийся пепел о собственный фэйс и стал действительно мавром. Было очень смешно.

В один прекрасный день начался праздник Нептуна. Мы с Каллистовым, наряженные чертями, бегали с ведрами грязи и мазали всех квачем, после чего гнали перемазанных в море на очищение. Мы так активничали, что достали всех до печенки. В конце концов, группа амбалов, перемазанных грязью, во главе с Игорем Каримовым поймала нас, вылила на наши несчастные головы оба ведра с жидким илом и выкинула двоих чертей в нежные воды Керченского пролива. Пугая дельфинов, мы стали отмываться, после чего удостоились благодарственной грамоты с профилем Черномора.

В эти годы складывался ритуал Барзовки — ежевечерние "линейки", отчет новичков, измывание над ними в момент знакомства, дежурства, прощание уезжающих с лагерем криком "Здравствуйте, товарищи!", прощальная песня и еще, еще, еще...

Что, конечно, выматывало — это трехразовое приготовление пищи на примусе и, соответственно, мытье посуды в море. Господи, за что нам это? Почему нельзя поесть один раз, и потом месяц не хотеть? А? Хотя были в пищевом рационе некоторые плюсы — я килограммами поглощал мидий, вареных, печеных, жареных, а потом, с легкой руки Черномора, и сырых, свежих, прямо из моря. Чисто парижское меню!

Пресная вода — это отдельный рассказ. Ее воровали из кранов соседних турбаз, несколько километров дежурные перли воду в рюкзаках в лагерь. Все это было связано со скандалами на турбазах, с прыжками сторожей с ножами на наши рюкзаки, с риском мордобития.

Великая тема, требующая своего Шекспира — желудочные расстройства из-за плохой воды. Тут мое перо застывает и опадает. Это трагедия, "Гамлет", "Король Лир"! Нет, не хватает таланта. Молчу, ухожу от темы.

Однажды ночью началась буря. Наши палатки стояли в пяти метрах от обрыва к морю. Палатки парусили, прыгали, хлопали, жены плакали, мы с Каллистовым матерились. Вдруг порыв дождя с ветром трахнул по палатке и сломал кол-подпорку. Палатка рухнула. Жена издала ультразвуковой сигнал. Я вылез из палатки, пошлепал по жидкой грязи к соседней, выдрал кол оттуда и побежал назад. Из обрушившейся палатки донесся отчетливый мат, причем, женским голосом. Подперев свою палатку чужим колом, я стал думать, как вернуться в чистую постель с ногами, уделанными по колено жидкой грязью. Воды для омовения, естественно, не было. Тут я вспомнил, что Каллистов купил пять литров пива и спрятал под полог своей палатки. Извлекши заначку, я аккуратно вымыл ноги Сашкиным пивом и лег спать. Слова, сказанные Сашей утром, я, конечно, знал и раньше. Но интонация была неповторимой, оригинальной и душераздирающей.

Как-то в Барзовке устроили карнавал. Выходя на место карнавала, я наткнулся на обнаженную красавицу, прикрытую буквально двумя нитками. Как потом выяснилось, это был костюм "Маргарита на балу". У меня это вызвало совсем другие ассоциации, и радостно осклабившись, я гаркнул: "Кого я вижу! Маня Облигация!" Девушка дико обиделась, на карнавале науськала на меня свою свиту и заставила ползком приблизиться и извиниться. Я все это выполнил под довольное ржание барзовчан и под финал сказал, отползая: "Я ж не знал, Маня, что ты такая обидчивая".

Так, шутками и прибаутками крестьяне встречали осень.

Любимое занятия барзовчан на вечерних "линейках" — доставать дебильными вопросами новичков. Новичок представляется, называет имя, профессию, песенные регалии. Черномор говорит: "Есть вопросы?" И наступает время "Ч". Тут главное для новичка — отбрехаться. Чем-то это напоминает КВНовскую разминку. Несколько популярных вопросов:

— Не вы ли написали "Глухари на токовище"?

— А дедушка ваш не в белой ли армии служил?

— Кем были на гражданке? И вообще, бывали ли на гражданке?

Приехал великий эрудит Боря Бурда. Поступила команда от Черномора: "Про дедушку и белую армию не спрашивать, а то услышите всю историю белой армии". Мы изменили вопрос, стали спрашивать о службе бабушки в белой армии.

У Чулкова случилась какая-то болячка в боку. Его прооперировали, и он ходил с заплаткой, что побудило меня на ближайшем концерте спеть:

По берегу длинному, каменно-глинному,

Пивом упившись в дугу,

Женя Чулков шел и посвистывал

Дырочкой в правом боку!

Подошло время научного симпозиума. Защищались звания доктора барзоведческих наук, кандидата оных и барзоведа. Научная комиссия во главе с доктором наук Ролланом Шиповым принимала доклады соискателей, обсуждала рукописи, присуждала звания. Диссертации были на самые разнообразные темы, от использования света звезд для разжигания костра до утилизации уже использованной туалетной бумаги. Весь этот наукообразный бред был неимоверно смешон, защита строилась по классическим научным образцам (соискатель, оппонент, комиссия). Я получил диплом барзоведа под хмыканье комиссии: "Слабо, слабо..." И чего говорить-то? Действительно, ахинея, что я нес с Каллистовым, была ни в какие ворота по сравнению с выступлениями Кимельфельда или Бурды. И диплом, конечно, мне вручили из жалости.

Два поклонника песен Юлия Кима, Павел Нам и Михаил Щербаков, выдали для публики очень симпатичную композицию по его песням. Половину песен я не слышал раньше, что не удивительно — пока они еще доберутся до Нижнего Тагила! Я попросил Щербакова записать в его исполнении несколько кимовских песен, но будущий кумир интеллектуальной молодежи отказался. "Одно дело — просто спеть, другое дело — на запись" — весомо сказал он: "На запись пусть сам Ким поет".

Почти ежедневно барзовчане устраивали концерты в Керчи и окрестностях. Я помню, как Женя Чулков вернулся с концерта, прошедшего на корабле рыболовецкой флотилии, и принес подарок благодарных рыбаков — гигантскую метровую копченую рыбину. Продукт Черного моря имел желто-янтарный цвет, истекал жиром, сквозь него призывно просвечивало крымское солнце. О вкусе я говорить не буду — слюна не дает. Надо ли объяснять, что рыбина разошлась по желудкам за пятнадцать минут и долго там плавала в мутных волнах разбавленного керченского пива.

Чтобы протрясти разомлевшие от безделья мышцы, мы решили устроить бард-дискотеку. В три-четыре гитары игрался аккомпанемент, и страшными голосами мы орали наиболее ритмичные песни из бардовского репертуара. Народ танцевал при свете луны и костра. Потом я попробовал спеть одну песню из "Битлз", оправдывая свою наглость тем, что слова я знал. Как выяснилось, этого было мало. Надо было, как минимум, иметь слух. Музыканты прервали игру, заявив, что для сопровождения такого великого исполнителя, как я, их способностей недостаточно, и они просят меня больше не петь, пока в Барзовку не приедет Пол Маккартни — может, ему это испытание будет по плечу. Больше я вокальными упражнениями не занимался, во всяком случае, пока в радиусе трех километров был кто-либо живой.

Время летело безумным трамваем. Попрощались с Валерой Боковым, уехали Семаковы, Саша Иванов. Вот и наш черед... Сложены вещи, палатки, мы уходим. Прощальное исполнение хита "Лошади не хочут". Нас провожает весь лагерь, мы останавливаемся на гребне, барзовчане, все такие родные, поют нам прощальную песню, мы кричим: "Здравствуйте, товарищи!" и спускаемся на берег. Прощай, Барзовка! Привет, Нижний Тагил!

ОТСТУПЛЕНИЕ – РАЗМЫШЛЕНИЕ

Когда я дал прочесть эту рукопись своему товарищу Славе Принцу, тот, человек дотошный, спросил: "Объясни, что такого было классного в твоем первом приезде в Барзовку, что ты захотел туда снова? Из твоих писаний этого не видно". Слава! Ничего, особо классного не было — люди незнакомые, бытовые условия — дерьмо, жены недовольны зряшной тратой отпуска и так далее. Но это было, как первая сигарета — сначала подташнивает, а потом все сильней хочется курить. И когда я почувствовал, что воздух, которым я дышу дома, пресен, и в нем не хватает йодистого запаха морских водорослей, и чтоб палатка, и чтоб гитары, и чтоб дурацкие розыгрыши, и чтоб беседы до утра с чтением стихов, то весь этот винегрет сложился для меня в светящееся в темноте слово "Барзовка". Я хотел туда, на выжженную солнцем белесую траву, в слабую тень колючих кустарников, в зеленую волну, в приглушенное вечернее бормотание ужинающего лагеря. Крик "На волю, в пампасы!" для меня означал "В отпуск, в Барзовку!" Там было главное — общение с себе подобными, новые знакомства, новые открытия. Что может сильнее сблизить людей, чем ночь у костра и негромкое совместное пение любимых песен? И это не фестивальные встречи, когда общаешься с новым знакомым день-два и потом годами его не встречаешь, а бесконечные беседы, хохмы, песни и так далее на протяжении трех недель! Это был действительно глоток свежего воздуха, особенно необходимый в затхлой атмосфере 1984 года.

ЭПИГРАФ ВТОРОЙ:

"Из Фраскатти в старый Рим

Вышел Петр Астролог.

Высоко чернел над ним

Неба звездный полог.

Он глядел туда, во тьму,

Со своей равнины,

И мерещились ему

Странные картины".

(Н.Морозов)

Время шло. На следующий год, да и через год я не смог поехать в Барзовку, хотя не находил себе места. Рождение дочери, смена работы, прочая бытовые крючки держали меня в Тагиле. И я с завистью смотрел на ежегодные барзовские фотоальбомы Гали Суворовой. Придумывая стихотворные подписи к фото, я отчасти прикасался к Барзовке, но это было, как говорится в фильме "ДМБ" — "движение есть, а прогресса нет". На самых различных фестивалях я встречался с барзовчанами, мы обнимались, вспоминали, накидывали друг другу массу свежих анекдотов, приколов, историй, выпивали и разбегались до следующих случайных встреч. Со своим товарищем и соавтором Василием Мешавкиным я ездил по стране, собирая дипломы, медали и звания. Издалека мне подмигивала глумливым глазом Барзовка: "Что, падла, слабо?"

Падле было слабо.

Долго — долго я капал на мозги Васе, уговаривая поехать в Керчь. Вася, человек домашний, ненавидевший палаточный быт, смотрел на меня, как воспитанница Смольного института на гусара, читающего вслух Баркова. "Капля камень точит" — твердо верил я. И оказался прав.

Наступил 1987 год. Неожиданно Вася сам напомнил мне, что скоро лето и пора подумать о Керчи. Я долго осведомлялся о его душевном здоровье, но Вася был глух к дурацким приколам. А тут подошло время великой Грушинки, где мы до тех пор еще не были. Фестиваль стал для нас, как сказал Вася, "большим шажком вперед" — мы вдвоем стали лауреатами и выступили на "Гитаре"! После такого триумфа Вася продолжил допекать меня нытьем: "Ну, поеха-а-а-а-ли! Ну же!"

И мы двинулись.

Я уже знал, что лагерь переехал на более удобное место, что есть масса изменений в быту, но то, что я увидел, меня просто поразило. Впрочем, не будем забегать вперед, а поведем медленное размеренное повествование о приключениях Миши с Васей в Барзовке-87.

Таксисты на автовокзале в Керчи уже прекрасно знали слово "Барзовка" и ехать туда не брезговали. При входе в лагерь мы уперлись в закрытый шлагбаум. Возле него стоял длинный лохматый тип, в вечерних сумерках неотличимый от стойки шлагбаума. Увидев меня, он радостно рявкнул, напирая на украинское "г": "Ну, ховорил же Черномору, что этот чудик сеходня приедет!" и бросился меня обнимать. Длинный оказался Витькой Байраком, что уже было приятно. Мы с Васей зашли на суверенную территорию, поставили палатку, свили гнездо и пошли на вечернюю линейку. Вокруг костра были даже скамейки! На них сидела толпа туземцев, в чьих глазах за отблесками пламени притаилась радость надвигающейся расправы с новичками. "Хрен вам" — подумал я.

Я рассказал коротко о себе, в ответ на идиотские вопросы нагло подтвердил свое "авторство" "Глухарей", а заодно "Сереги Санина", "Когда б мы жили без затей" и "Интернационала". Но я все же был в Барзовке не первый раз и сильно меня не кушали. После вопроса о дедушке и его предполагаемом участии в белой армии Черномор засмеялся и сказал: "Шо вы до нехо дохреблись? Он когда-то сам эти вопросы придумывал". Внимание стервятников переключилось на моего бородатого соавтора. И тут Вася на вопрос: "А ты кто?" самодовольно заявил: "А я — его половина!" Раздалось раскатистое ржание. Врач-сексолог Сергей Чаплинский задумчиво произнес: "Вот и клиенты прибыли..." Больше к Васе вопросов не было.

Утром, проснувшись, я стал шляться по лагерю и расспрашивать о нынешних порядках. Валера Сергеев мне объяснил, что кошмар прежних лет — индивидуальное приготовление пищи, мытье посуды, приволакивание рюкзака с сорока литрами воды за несколько километров — то есть, все, что меня убивало ранее, нынче умерло само. Жратву готовит бригада дежурных, она же моет посуду. Каждому приходится за смену (24 дня) пройти эту Камасутру один раз. Вода есть в цистерне, поставляемой ближайшим колхозом. За воду и за легальность проживания такой банды антисоветчиков на берегу пока еще советского Азова каждый день бригада барзовчан, с понтом сезонных работников колхоза, едет на 2-3 часа изобразить свободный труд свободных людей на колхозном приволье. Поэтому милиция нас не гоняет и КГБ по щиту мечом не лупит. Все-таки хорошо считаться не подозрительным интеллигентом, а трудовым крестьянином с руками, заточенными не под буржуйскую гитару, а под социалистическую лопату!

ЭПИГРАФ ТРЕТИЙ:

"Счастлив человек, который... в собрании легкомысленных не сидел".

(ТАНАХ, Теилим)

Интересная в Барзовке складывалась картина. На пятачке двадцать на пятьдесят метров находилось примерно 120 человек, причем, не просто отдыхающих в санатории, а людей творческих, чувствительных, с кучей амбиций, требований и прочих кунштюков. Ни в коем случае нельзя было допустить образования групп, группок, группировок и прочих признаков самолюбия, гордости и интеллекта. И Черномор нашел выход.

В лагере были организованы две партии — байракистов и антибайракистов. Лидером партии байракистов был, естественно, Виктор Байрак. Лидером антибайракистов стал Валерий Сергеев. И началось...

Лагерь залихорадило. На стенах фургона-клуба вывешивались дацзыбао с лозунгами и призывами. Ежедневно менялись стенгазеты. В них публиковалось то, что в наши дни называется "черным пиаром". Проходили публичные выступления лидеров партий, ток-шоу, агитконцерты и интервью. Предвыборные обещания валили с ног. Однажды на вопрос: "Почему плохо помыл посуду?" возмущенный Аркадий Смирнов воскликнул: "Не надо бабочку лохматить!" Это сразу вошло в предвыборную программу Валерия Сергеева. Лозунг "Лохмачу бабочек" обещал невиданные перспективы народу. Дошло до того, что Тамара Шипова собрала детей-барзовчан, дала им задание, и в 6 утра Валера Сергеев был разбужен шумом детской толпы, принесшей десятки наловленных бабочек и требующей выполнения обещанного.

В стенгазетах взаимные обвинения достигли высот истинной литературы. Например, Байрак обвинялся в том, что он всплыл у берегов Кубы и "сгнил на корню какао-бобы и какао-корнеплоды", а также принимал участие в татаро-монгольском иге "на стороне ига".

Валера обвинялся в том, что своим внешним видом он злостно "охохлячивал" исконно русскую фамилию "Сергеев".

После обнародования Гариком Конном великого кулинарного рецепта "Марабу с клецками" партия байракистов приняла название "Марабу", члены партии назывались "марабы", а сам Сергеев и я были крайне правым крылом партии под девизом "Мазохенвей!" Валера считался фаллическим символом партии, и все происходящее оценивалось нами с точки зрения соответствия этому символу. Группа молодняка, выдрессированного и науськанного Мариной Меламед, спела нам частушку:

"Вся фаллическая сила

Здесь от Нижнего Тагила,

И видали мы в гробу

Это ваше "Марабу"!

Конец межпартийной борьбе положила встреча "в прямом эфире" двух лидеров. На мощный вал сергеевского сарказма Байрак ответить не смог, что-то лепетал, проигрыш был явный, антибайракисты устроили победный концерт.

В лагере существовал ответственный за погоду — Женя Израильский. Должность была номинальной, так как погода всегда стояла прекрасной, что Женька нагло приписывал себе. Выглядело это так — на вечерней линейке в самом финале Черномор говорил: "А теперь о погоде", вставал Женя и вещал: "Израильский гидрометеоцентр заверяет — дождя не будет!" На этом его обязанности считались выполненными. Когда внезапный ночной ливень залил Барзовку по самые помидоры, Израильский поменял формулировку и стал говорить: "Дождя когда-нибудь не будет!"

Однажды выяснилось, что надвигается день рождения Гарика Конна. Села веселая компания — Илья Винник, Витя Байрак, Валерий Сергеев, Сергей Чаплинский, Саша Медведенко, ну и я. Стали мы сочинять расшифровки слов, где встречается слог "-кон-". Потом этот длиннющий список был зачитан во время поздравления. Там были такие перлы:

заКОН — спина Конна;

КОН-Тики — часы Конна и т.д.

Но особый успех имели два выражения —

КОНстебль — член Конна и КОНдом — квартира Конна.

Зачитывал список Черномор, причем он очень стеснялся нашего творчества и слово "кондом" произносил полушепотом и зардевшись сквозь загар. Конн был очень доволен. Мы — тоже.

ЭПИГРАФ ЧЕТВЕРТЫЙ:

"...люди-дикари,

На лицо ужасные,

Добрые внутри".

(Л.Дербенев)

Что мне давно хотелось заметить, но как-то забывалось — в данных воспоминаниях я пользуюсь принципом Сергея Довлатова — "если даже данный человек не говорил этих слов, то, случись подобная ситуация, он сказал бы именно это". Таким образом, сей опус не стоит считать документальным отчетом. Скорее, это некая фантазия на тему Барзовки, в которой используются реальные факты.

В подлинную церемонию вылились периодические проводы отъезжающих. Вне зависимости от времени суток, погоды и внутреннего состояния народ выползал из палаток, кустов и объятий на мероприятие. Конечно, все это делалось от души, и слово "мероприятие", зачуханное советскими бюрократами, здесь не совсем подходит, просто мне лень искать другое слово.

Так, однажды в пять часов утра мы провожали москвичей — Диму Дихтера, Галю Крылову, Таню Агапову и еще нескольких жителей белокаменной. Объятия, поцелуи, слезы, "давайте негромко, давайте вполголоса", обмен телефонами и т.д. В общем, достаточно шумно для пяти утра. Тут из соседней палатки выполз жутко помятый Байрак. Палатка не имела к нему никакого отношения, видимо, среди ночи он ухнул в первую попавшуюся, когда организм сказал: "Хватит!" Вид у него был — Железный Дровосек в четвертой стадии ржавления. Какая-то солома в волосах, взор мутный, губы пересохшие. Увидев его, некоторые из сентименталистов обратились к Байрачищу ласково: "Витя, москвичи уезжают. Может, хочешь им что-то сказать на прощанье?" Дровосек обвел всех неким подобием взгляда, хрипло гаркнул со свойственной ему нежностью: "А ну, дриснули все отсюда!" и утянулся обратно в темный зев палатки.

Одно из благоприобретений новой Барзовки (помимо бытовых улучшений) был концертный зал. Как я уже говорил, склон горы порос гигантского роста колючим кустарником из породы "подожди немного". В одном месте был обнаружен и расширен ход под ветви, выводящий на поляну, где кустарник сросся высоким куполом, создав естественный зал с неплохой акустикой. Тут проводились концерты. Приходил великий магнитофонщик клуба "Восток" Зорик Рудер, расставлял микрофоны, магнитофоны, набивался народ и концерт начинался. Атмосфера была самая дружеская, непринужденная, но без панибратства с выступающим. Почти все зрители имели опыт выступлений и знали, что концертирующему мешать не следует, даже если это не Большая сцена. Нравится — слушай, не нравится — пошел вон.

К чести Зорика необходимо отметить, что записывал он далеко не всех. Если выступающий был ниже всякой критики, то Зорик незаметно останавливал магнитофон. При мне одна бардесса с сомнением говорила Зорику: "А, по-моему, там что-то не крутится!", на что тот нагло начал объяснять, что у фирменного японского полустудийного кассетника совсем необязательно что-то должно крутиться. На ее просьбу переписать одну песню, так как на качество записи явно повлиял низко пророкотавший самолет, Зорик навесил ей гору лапши об изумительном эквалайзере(!), который берет в запись только саму песню, отметая посторонние звуки.

Утро начиналось с бега к морю, умывания, плавания и первой сигареты. Из палатки неподалеку выползала Таня Визбор. Мы обменивались традиционным приветствием, вызывавшим бесконечную радость окружающих: "Здравствуй, Сипер! — Здравствуй, Визбор!". К слову, когда я познакомил Васю Мешавкина с Таней, тот изобразил что-то вроде поклона и вежливо сказал: "Слышал песни вашего папы, слышал".

Потом подходило время завтрака. После завтрака народ расползался по пляжам, компаниям, дежурствам. Отдельные группы особо вредоносных сочинителей начинали творить очередные литературно-музыкальные пакости. К этому времени возвращалась компания псевдо-колхозников и активно включалась в жизнь лагеря. На первый взгляд лагерь вымирал, но под тонким слоем золы был неугасимый жар. Все, подготовленное за утро, вываливалось на головы окружающих в послеобеденную пору. Жанры поражали многообразием — концерт, "Что? Где? Когда?", телепередача, межпартийные склоки, книжный аукцион, научный симпозиум или просто набор "дурнычек".

Кстати, на "Что? Где? Когда?" нашей команде был задан шикарный вопрос: "Известный конферансье, автор книги "Серьезное и смешное" и известный драматург, автор пьесы "Две стрелы". Что между ними общего?" Книга "Серьезное и смешное" у меня была, автор ее — Алексеев. Ну, с драматургом все ясно, это Володин. А что у них общего? Мы сдались. Ответ оказался прост и элегантен — оба этих человека носили фамилию Лифшиц.

Барзовка при всех ее вольностях и разгильдяйстве обладала необыкновенной воспитательной силой. Многие приезжали туда с детьми, и дети не были предоставлены сами себе. С ними проводили отдельные детские костры, линейки, песенные конкурсы, морские бои на надувных матрасах. Лидировали наиболее музыкально одаренные Саша Крылов и Наташа Туриянская. А как дети перенимали наш лексикон! Я чуть не помер, услышав вопрос о дедушке и белой армии из уст пятилетнего карапуза, обращенный к новоприбывшему четырехлетнему. А что стоит утренний крик маленького Митяева: "Папа! Я опять описался, едрена копоть!" Дети росли в атмосфере веселья и взаимного уважения, в атмосфере хороших песен и хороших людей, а это немаловажно.

В лагере на каждой смене был в обязательном порядке свой врач. На нашей смене роль врача "по всем болезням" исполнял сексолог Сережа Чаплинский или просто "Чапа". Когда его представляли как сексопатолога, он обижался и заявлял: "Я сексолог, а не сексопатолог! Почему, если "секс", так сразу — "патология"?" Чапа решил заняться нашим просвещением в области, в которой все понимали всё, как в футболе. То есть, это было наше внутреннее убеждение. На первую лекцию Чапы "для мужчин", собралось взрослое мужское население Барзовки. Представьте себе полста раздолбаев, на чьих мордах четко написаны заранее придуманные вопросы и явное желание превратить лекцию в балаган в стиле поручика Ржевского. Чапа смело нырнул в пучину, и после первых пяти минут мы вдруг обнаружили, что раскрыв рот, внимательно его слушаем. И не просто слушаем, а весьма робко задаем вопросы по существу! Профессионализм нашего лектора был настолько высок и непоколебим, что все попытки соскользнуть в анекдотную тематику повисли в пустоте. Потом прошла лекция "для женщин", и бедного Чапу стали вылавливать в любое время дня и ночи с просьбами проконсультировать по внезапно назревшей проблеме. А что там говорить, возможностей для возникновения подобных проблем в Барзовке было навалом. И Чапа, проклиная свой талант лектора, стал мужественно держать оборону.

На вечерних посиделках у костра Чапа служил ограничителем вольного барзовского юмора. Когда шутки становились все более раскованными, в какой-то момент сексолог вставал и торжественно говорил: "Как врач, я прошу поднять уровень вашего юмора выше пояса!" Обращение обычно действовало, но не надолго.

Как я не уворачивался от дежурства на кухне, в последние дни нашей смены меня выловили и употребили. А, надо сказать, каждая бригада дежурных делала еду в меру способностей и отпущенных продуктов. Кроме того, было желательно оформить трапезу в каком-либо стиле. Мы избрали стиль скорбно-похоронный. Зал украсился венками с траурными надписями (например, "Да на хрена ж мы тебя съели, родимый!"), в меню значились "термически обработанные куски трупов животных", я встречал идущих на ужин тоскливым выражением лица, на руке была черная повязка, рот исторгал жалобное: "Спасибо, что вы к нам пришли...", а над территорией столовой висел плакат "Милостыни просим!" Особенно мое выражение лица поразило Володю Туриянского, он обнял меня за плечи и встревожено осведомился: "Что случилось?" Но стиль я выдержал, уткнулся ему в плечо и изобразил рыдания.

В течение трех недель я внимательно наблюдал за Васей Мешавкиным и ждал, когда он сломается. Я прекрасно знал его нелюбовь к туристическому быту, ко всем этим палаткам, кострам и прочим прелестям кочевой жизни. Я помнил, сколько трудов мне стоило уговорить его каждый раз перед каким-либо фестивалем наступить на горло собственным убеждениям и все-таки поехать со мной в эту проклятую палатку к этому чертову костру. Шли дни, а Вася молчал. Он жил в палатке, каждый вечер сидел у костра, мылся морской водой, ел фантастические блюда барзовской кухни и был доволен. Да, доволен! Под конец отпуска я заговорил с ним на эту тему. Вася с подозрением посмотрел на меня и безапелляционно на голубом глазу заявил, что он всегда любил палатки, а ранее отказывался ехать со мной на фестивали из скромности.

В Барзовке я познакомился с живым прозаиком. Это впечатляло — прозаик! Стихи пишут все, а он вот — к тому же прозу, да еще и публикуется! Это был Толя Гланц из Одессы. Очень интересный, невысокий, с виду флегматичный человек, но с очень живым взглядом, за которым виднелась готовность немедленно влезть в какую-нибудь авантюру. Когда он прочитал некоторые свои рассказы, я просто обалдел. Это был стиль, который мне всегда нравился — нелогично-фантастическая притча с легкой шизоинкой. Так сказать, стиль "одесская народная галлюцинация". Особенно мне понравилась повесть "Будни Модеста Павловича". Через год я ее прочитал глазами в журнале "Химия и жизнь", после чего написал восторженное письмо Гланцу. Ответ был вежлив и не предполагал дальнейшей переписки. Толик держал дистанцию. Ну что с него взять — прозаик!

Кроме лидерства в своей партии и участия в разных хохмах Витя Байрак считался адмиралом барзовской рыболовецкой флотилии. Флотилия состояла из какого-то плавсредства, недопотопленного в Крымскую войну. Иногда на вечерней линейке адмирал вставал и громогласно изрекал: "Завтра — путина!" И среди ночи группа камикадзе выплывала на этой руине в море. Рано утром они возвращались с изрядным уловом бычков. На обед варилась шикарная уха, а так как рыболовы в это время отсыпались, то, как правило, им не доставалось даже плавничка. Это служило поводом для скандала, но через несколько дней при наличии полного штиля путина повторялась, кстати, с тем же отрицательным пищевым удовлетворением для китобоев.

Иногда мы собирались возле нашей палатки узкой компанией — я, Вася, Оля Качанова, Вадик Козлов и Женя Слабиков — и устраивали некий бардовский джем-сейшн. В такие минуты я понимал, что жизнь действительно хороша.

Роллан Шипов объявил о скором выходе в Москве большого песенника, где достаточно широко будут представлены барзовские авторы. Но, какие именно, не сказал. Начались интриги. Тогда Роллан "огласил список". Интриги кончились. На плохие дела барзовчане всегда жалели сил и времени.

Любимой песней нашей смены стала "Креветка" Веры Матвеевой. Ее очень проникновенно исполнял дуэт — Галя Богдановская и Лена Лебедева. Песня исполнялась по поводу и без оного, при прощаниях, у костра и просто для души. Уезжая, Гланц попросил не исполнять ему традиционную "До, свиданья, дорогие", а выдать на-гора "Креветку". За хамское нарушение барзовской традиции после прослушивания "Креветки" он насильственным путем был два раза подряд награжден "Дорогими". А не кощунствуй, прозаик!

ЭПИГРАФ ПЯТЫЙ:

"Мы кричим: "Давай бельканто!"

Он ответил: "Где стакан-то?

Без стакан-то нет бельканто!"

(Леонид Сергеев)

Тема, достаточно грубая и, в то же время, деликатная — Барзовка и алкоголь. Понятно даже Егору Лигачеву, что сотня здоровых молодых творческих людей, находясь под южным небом у моря, употреблять продукт брожения обязательно будет. И запреты внесут в процесс вкусный оттенок незаконности. Хотя, с другой стороны, если ты сидишь с гитарой и ртом поешь, а я сижу и ушами слушаю, то шмонающийся вокруг нетрезвый ограниченный контингент совершенно нарушит интимность общения с песней. Поэтому с самых первых дней Барзовки был принят официальный сухой закон. Вижу, вижу вашу саркастическую улыбку. Да, вы правы. Но сухой закон в Барзовке не запрещал употребление, он основывался на прекрасном принципе "Твоя свобода заканчивается на границах моей". Хочешь принять на грудь — иди к палатке, прими, но не изображай призрак замка Моррисвиль и не нуди людям в уши, уже заполненные лирикой! Поэтому народ продукты виноделия Крыма пробовал, но без перегруза. В 1984 году все было достаточно строго, в 1987 году стало, невзирая на политику партии и правительства, несколько легче. Туземцы собирались у своих палаток небольшими компаниями, медленно поддавали, общались, пели песни, но без лишнего экстремизма. За штабной палаткой стояли ящики, куда предлагалось составлять пустые бутылки. Если я не ошибаюсь, Гена Шакин каждые несколько дней на машине увозил стеклотару в ближайший пункт приема в поселке Жуковка, и вырученные деньги шли в бюджет лагеря. Все шло мирно и постепенно, но однажды ярый сторонник полного сухого закона Юра Черноморченко поднял мятеж. На вечерней линейке он выступил с душераздирающим заявлением. "Товарищи!" — сказал он: "Сухой закон принял угрожающие размеры! Лагерь почти полностью перешел на самоокупаемость. Пожалейте печень, оглоеды!" Этот крик души был встречен громким ржанием, для барзовчан в этом деле никаких святынь не существовало и все потянулось, как прежде.

Был еще случай, который я не наблюдал, но знаю из рассказов очевидцев. Году в 85-86 в Барзовке был Гена Перевалов. Однажды вечером он в палатке Семакова закатил с хозяином легкий "забег в ширину". Омыв усталую душу, собутыльники стали громко петь, перемежая слова песен нецензурной и совершенно немотивированной обстановкой лексикой. В соседних палатках терпели недолго, вызвали Черномора, и он закрыл базар-вокзал. На следующий день Семаков (из уважения к его возрасту) отделался словесной поркой, а Гену заставили перед лицом своих товарищей выпить бутылку пива, которая две недели пролежала на пляже под солнцем.

Забегая вперед, могу сказать, что Гена урок воспринял как временное неудобство и, приехав на несколько дней в 1988 году, снова доказал, что "не сгинела Польска", правда, уже без мата, но с полным отключением от действительности и последующим двухдневным отмоканием на берегу моря. Сухой закон — дело тонкое...

Мой напарник Вася, вообще-то ранее практически не куривший, в Барзовке просто осатанел, причем на моих костях. Сигарет он не покупал принципиально, а просто ждал, когда я выкурю полсигареты, после чего независимо подходил и говорил: "Не выбрасывай!" Мои попытки объяснить, что я люблю сигарету выкуривать до конца, разбивались о нежный взгляд этого хама, и я, прокляв все, отдавал ему недокуренное. Искусства в этом он достиг неимоверного. Я прятался в колючие заросли, вокруг не было ни души, но как только сигарета доходила до половины, над ухом слышался вкрадчивый голос лауреата Грушинского фестиваля: "Не выбрасывай!" И я не выбрасывал...

ЭПИГРАФ ШЕСТОЙ:

"Белый буйвол, и синий орел, и форель золотая..."

(Булат Окуджава)

Из животного мира Барзовки я помню только мириады шустрых ящериц. Змей не помню, хотя, наверняка, имелись. Постоянно ходили слухи о каких-то сколопендрах, но я отношу это скорее к безудержному барзовскому фольклору. Насекомые были щедро представлены мерзкой разновидностью громадной зеленой саранчи, которая лезла с неимоверным упорством олигофрена в укромные места палатки и, в случае прикосновения, немилосердно кусалась. Перед сном необходимо было произвести с фонариком полный таможенный досмотр палатки и выкинуть к чертовой матери непрошеных гостей. По морю периодически всплескивали черно-синие спины дельфинов. Как-то во время купания я обнаружил, что со всех сторон меня окружили эти достаточно милые, но уж слишком смахивающие на акул, рыбки. Из журнала "Вокруг света" я знал, что они разумные, и не совсем рыбки, а млекопитающие. Но у меня в Тагиле в соседней квартире жил алкаш Саня, который тоже был млекопитающим и разумным, а как-то взял топор и снес теще голову. Вообще, разум — штука темная. Решив не рисковать, я почувствовал, что на мое тело, погруженное в воду, стала действовать еще одна выталкивающая сила — желание побыстрей свалить на берег, что я и исполнил быстро и изящно.

ЭПИГРАФ СЕДЬМОЙ:

Разлучает нас надолго жизнь,

Завяжи покрепче узелок на память,

Станет близкое чужим,

Но лучше никогда уже не станет.

(Геннадий Перевалов)

Тема прощания достаточно широко описана в мировой литературе, и я не думаю, что смогу добавить какие-то новые оттенки. Одно хочу заметить — классики совершенно правы в описаниях. Вот и мы с Васей весело прожили всю третью смену Барзовки, вкусили всего в полной мере и теперь, под финал было, как всегда, грустно расставаться с этими загорелыми, заросшими, бородатыми и безбородыми туземцами великого братства, чье имя "Барзовка". Но самолет бил копытом, и мы, выкрикнув напоследок: "Здравствуйте, товарищи!", перешли из мира мечты и радости в нудный мир наших еще социалистических буден. Жди меня, барзовский берег! И я вернусь. Зуб даю!

Осень 1987 года принесла нам с Васей еще одну радость. Газета "Собеседник", неожиданно оторвавшись от ставших привычными разоблачений культа и застоя, решила провести Всесоюзный конкурс авторской песни. Нужно было прислать три песни на кассете, и мудрое жюри, прослушав это, раздавало пироги и пышки. Пройдя через первый тур, мы оказались в Москве, где на втором туре с большим кайфом повстречались с Олей Качановой и Женей Слабиковым. Это прикосновение к барзовской ауре наполнило Васю энергией, и он стал лауреатом (так же, как Оля). Мы долго беседовали о Барзовке, всхлипывая и вытирая друг об друга носы. На концерте лауреатов в зале появился Роллан Шипов, затем Володя Музыкантов, Женя Некрасов и Аркадий Смирнов, и это было даже приятнее получения лауреатского звания. "Что слава? Яркая заплата...", а Барзовка есть Барзовка. Таня Визбор проинтервьюировала (какое слово!) нас для радиостанции "Юность", Наташа Моржина — для "Комсомолки", и мы спланировали обратно на Урал.

ЭПИГРАФ СЕДЬМОЙ:

"Все повторилось, все стало другим."

(С. Снегов "Вторжение в Персей")

Лето 1988 года. Я опять в Барзовке, на сей раз — один. Снова знакомые лица и места, снова беспощадное солнце, выжженная трава, ночной ор цикад и небо, набитое звездами, как китель Брежнева. Я поставил палатку рядом с Валерой Сергеевым. Его подруга (и будущая жена) Таня загорала между нашими палатками. Это место мы называли "танькодром".

Смена проходила под знаком Гарика Конна. Каждый вечер он на линейке зачитывал убойной силы протоколы заседаний Пельменя ЦК. Как он заявил, слово "Пленум" знают все, и это слово навязло в зубах. Захотелось чего-то нового и вкусного. Так родился орган управления Пельмень ЦК. Сочинял он протоколы сходу, перед началом линейки. Народ уже не смеялся, а по щенячьи повизгивал. Конкуренции Гарику никто составить не мог. Попытка заехавших на день одесских джентльменов соревноваться с Гариком успеха не имела и не могла иметь — домашние заготовки одесситов рушились вдребезги, как старый мир, под ударами экспромтов Гарика.

ЭПИГРАФ ВОСЬМОЙ:

"Тут в воздухе мелькнули два ножа,

— Эй, братцы, он не наш, не с океана!"

(Из песни)

Любопытный читатель может задать вполне ожидаемый вопрос: "Ну, хорошо, вы считались работниками колхоза. Но неужели никто из керченских властей ни разу не захотел проверить, что за фигня творится у них под самым носом?" Ну, как же, как же. Я припоминаю два эпизода встречи в Барзовке со слугами народа.

Однажды на поляне появился какой-то крупный комсомольский деятель. Он благосклонно провел вечер на линейке, внимательно слушая выступающих и непроизвольно вздрагивая во время конновских Пельменей. Потом он сидел с Черномором и восторженно говорил: "Какие ребята талантливые! А какие смелые!" Тут он перешел на шепот: "Даже Ленина затрагивают!" Конечно, его страхи можно было списать на провинциальность, потому что в центральной прессе вождя мирового пролетариата уже лягали от души. Комсомолец уехал обратно в Керчь довольным.

Второй эпизод был смешнее. Каждый год перед открытием сезона Черномор заходил к участковому милиционеру, в чьем ведении был барзовский берег. Как Юра его ублажал, я не знаю. Факт, что проблем с милицией не было. Но этим летом Юра закрутился и забыл зайти к представителю закона. Мент честно ждал два месяца. На третий месяц от злости у него расплавилась кокарда, он оседлал мотоцикл и, рыча, поехал вершить красный террор. Это было в послеобеденное время. Барзовчане расползлись по территории и млели в тени.

Вдруг на поляну ворвался мотоцикл с ментовским Чаком Норрисом. Рейнджер походил между палаток, гаркнул: "Это что за х..ня! Решением Крымского крайисполкома на берегу Азовского моря запрещены всякие самодеятельные стоянки туристов. Через час очистить берег! Дайте мне топор, я лично снесу эти сраные палатки!" Перед набегом на Барзовку участковый в порядке тренировки шугнул две семьи туристов, расположившихся в километре от нас. Те быстро сложили вещи и уехали. Окрыленный успехом, мотоковбой решил продолжить операцию "Дельта" на территории лагеря. И тут его ждало фиаско.

Громко зазвонил колокол-"рында". Со всех сторон на площадку сбежались барзовчане. Участковый продолжал звать Россию к топору. Но народ вокруг рейнджера был тертый. На Чака Норриса нацелились десятки фотоаппаратов и кинокамер. Вышел Илья Винник и с видом красной девицы, дарящей добру молодцу хлеб-соль, протянул менту топор, при этом приятно улыбаясь в камеры. Потом перед носом ошеломленного террориста замелькали удостоверения. "Комсомольская правда", "Собеседник", "Литературная газета", радиостанция "Юность" и прочие звонкие имена рвались со страниц удостоверений, и каждое имя было щелчком по носу побагровевшего служителя Фемиды. Громко вспомнив маму, участковый прыгнул в седло мотоцикла и ускакал на родину.

ЭПИГРАФ ДЕВЯТЫЙ:

"За стол не обессудьте — перестройка... "

(Леонид Сергеев)

ЭПИГРАФ ДЕСЯТЫЙ:

"Если в кране нет воды..."

(Из песни)

В 1988 году большинство продуктов продавалось по талонам. Керчь не была исключением. Предвидя проблемы, руководство Барзовки попросило всех приезжающих везти с собой по 2-3 килограмма сахара в общий котел. Даже при таком раскладе через две недели сахар кончился. А завхозом лагеря была опытная туристка из Тагила Нина Новоселова. Обнаружив, что сладкая жизнь лагерю больше не грозит, она стала докапываться до причин столь скорого растворения сахара. Ответ нашелся быстро. Своим озарением Нина поделилась с Аллой Мельниковой, обманутая ее русской фамилией: "Полный лагерь евреев! Конечно, они свой сахарок зажилили, а общественный стрескали!" Алла ошизела на месте. Слух о новых веяниях в экономике лагеря разлетелся быстро. Нину стали избегать, как опасно больную. Не дождавшись окончания смены, бедная антисемитка уехала домой. А этот случай стал основой очередного конновского Пельменя ЦК и был отмечен демонстрацией нескольких неевреев с лозунгом "Свободу национальным меньшинствам!"

ЭПИГРАФ ОДИННАДЦАТЫЙ:

"Люди идут по свету,

Слова их порою грубы..."

(И.Сидоров — Р.Ченборисова)

У меня на этот раз появилась серьезная обязанность. Выяснив, что я свободно пишу стихотворные экспромты, Черномор обязал меня каждому отъезжающему писать прощальные посвящения. Выглядело это так: в четыре часа утра меня выкидывали из палатки и заставляли сочинять экспромты для десяти человек, которые решили в такую рань уехать домой, или за десять минут до вечерней линейки Юра давал мне список уезжающих сейчас. Пыхтя и матерясь, я за пять-семь минут творил шедевры и отдавал Черномору. Тот восхищался и продолжал впоследствие тиранить меня в любое время дня и ночи.

Однажды я взбунтовался и сказал, что за десять минут я не могу сделать качественно семнадцать посвящений, а требую помощи. Был тут же выловлен Илья Винник и усажен рядом со мной. Ручка на двоих была одна, так что помощь со стороны Винника была нулевой. Но тут возле нас нарисовался совершавший променад Медведенко. Сначала он обратился ко мне с дежурным вопросом: "Как дела?" Я, замордованный общением с музами, послал его на... Рыжий вздрогнул от неожиданного хамства, затем обратился за разъяснениями к Виннику. Тот, увидев, что из кармана Медведенко торчит авторучка, в прыжке выхватил ее, затем гаркнул: "Сказали тебе идти на..., вот и иди!" Ошеломленный Саша, ничего не понимая, лишившись авторучки, дважды посланный совершенно ни за что, ушел к костру. Закончив бессмертные творения, мы с Винником пришли туда же. Я обратил внимание, что во время линейки Медведенко ходит кругами вокруг костра в полной задумчивости. Через минут двадцать он отозвал меня в сторону, громким шепотом сказал: "Пошел ты сам на...!" и, гордо неся голову, вернулся к костру, полностью удовлетворенный.

В обычай Барзовки вошли групповые ночные купания. После линейки Женя Некрасов кричал: "А сейчас купадзе!" И все шли на ночной берег. Вода светилась от мириад рачков, тела были охвачены холодным пламенем, сверху миллионами глаз пялилось на нас мироздание, шум, крики, песни, плеск волн — хорошо!

Совершенным сюрпризом для меня было открытие в себе дара чтеца мыслей, правда, всего на две минуты. Я и Винник плескались в прибережной волне. Вдруг с откоса на берег стал спускаться только что приехавший Леонид (оказавшийся впоследствие Иосифом, а в Штатах — даже Джозефом) Духовный. На лице его плавали блики от волн, и неописуемая радость сочилась из каждой морщинки. Я сказал Виннику: "Смотри, у него на морде огромными буквами написано — "Я охреневаю!" Илья посмеялся. Тут Духовный увидел нас, подошел к полосе прибоя и гаркнул: "Мужики! Я просто охреневаю тут!" Мы с Винником чуть не утонули.

Как-то днем я сидел в тени и читал книжку. Ко мне подошел Черномор и сказал: "Там к тебе друг приехал, хочет жить у тебя в палатке." Удивленный новостью, я пошел проверить, что это за Лжедмитрий объявился. Издалека я увидел, кто это, и похолодел. На скамейке у кострища сидел свердловчанин Леонид Гришаков, лысый дедушка с радостной улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. Я был не против приютить земляка, но только не Гришакова. О его храпе ходили легенды. Я однажды поставил у его кровати микрофон и полчаса записывал шаляпинский храп Леонида Ивановича, в котором слышались раздолье русской земли, топот тройки и приход грузового поезда на станцию Свердловск-Сортировочная. Эта запись в Свердловске котировалась наравне со Жванецким. Дальнейшая моя жизнь в Барзовке представлялась разновидностью Освенцима. Все это мелькало у меня в голове, пока я шел к кострищу. Леня обнял меня и повторил то, что я уже слышал от Черномора. Я мысленно извинился перед женой и трагическим полушепотом рассказал Гришакову о внезапно нахлынувшей любви к прекрасной барзовчанке, которая под покровом ночи прокрадывается ко мне в палатку для известного процесса, и присутствие третьего в палатке просто нереально. Леня подумал, вздохнул, сказал, что он мне завидует и больше на мою палатку не претендует. Я пошел искать Сергеева, чтобы тот при случае подтвердил выстроенную мной легенду. Жить Гришаков стал в хозяйственной палатке, хотя за не очень большую сумму мог взять отдельную палатку напрокат, но пересчитав все на поллитры, решил поступиться удобствами в угоду Бахусу. Угождал он ему ежедневно и из палатки показывался редко.

Несколько дней нас изматывала группа социологов из Киева. Один из них, захлебываясь, говорил мне: "Вы сами не понимаете, что тут происходит! В мире нет аналогов! Большая группа творческих людей варится в собственном соку совершенно отдельно от остального мира! Да на вас только ленивый не сварганит диссертацию! Есть похожие примеры, например, театр на гастролях. Но это нельзя назвать полной изоляцией, они все же живут в городе среди людей". Социологи распихивали среди барзовчан гигантского объема вопросники, на предложения повесить их в сортире отвечали застенчивым смехом и долго и нудно выцыганивали заполнение страниц. Набрав материала на пару Нобелевок, они ко всеобщей радости отбыли из лагеря.

На вечерней линейке во время вызова "на ковер" Иосифа Долгого, тот выходить для расправы отказался, заявив, что "Иосиф Долгой еще не приехал из Харькова". Находчивость оценили, и фраза про неприезд Долгого стала дежурной. Через неделю в Барзовку приехала жена Осика. У входа в лагерь она встретила кого-то из аборигенов и спросила, как найти Осика. Абориген совершенно автоматически сказал: "Долгой еще из Харькова не приехал". Жена обалдела — Осик уехал из дому в Барзовку неделю назад. Пройдя дальше, она наткнулась на валяющегося в тени Валеру Сергеева. Задав тот же вопрос, она получила тот же ответ. Затем Валера оглядел ее с ног до головы и спросил, кем она доводится отсутствующему Иосифу. "Женой" — трагически прошептала та. Для Валеры, если представлялась возможность розыгрыша, не было ничего святого. Глядя ей в глаза наглым взглядом, он удивленно спросил: "Как — жена? А Ленка тогда кто?" В это время вдалеке показался Осик и сразу попал под раздачу. Его лепету жена не верила, и с трудом пламя, разожженное Сергеевым, удалось погасить. Валера же в это время сидел под кустом и громко хохотал.

Я еще до той поры не был в Барзовке до полного закрытия сезона. В 1988 году мне эта возможность представилась. Мы своими руками разбирали лагерь. Более печального труда у меня не бывало. На чистой поляне без привычных строений кухни, костра, туалетов мы справили в походных условиях день рождения Туриянского. Я написал стихи, Винник сочинил музыку, и песня-поздравление печально прозвучала над разоренным гнездом. После чего мы уехали на вокзал, и поезд повез нас в Москву.

В Москве произошла последняя хохма, завершившая сезон барзовского веселья. Я три дня жил у Володи Туриянского. Как-то вечером Володя и Тося позвали меня с собой на день рождения какого-то их знакомого туриста. Я отказался, ссылаясь на полное отсутствие знакомства с виновником торжества и предстоящей компанией. Туриянские, с презрением обозвав меня "интеллигентом", ушли праздновать, а я отправился шляться по Москве. Поздно вечером, вернувшись, я застаю злого Володю и веселую Тосю. Тося, давясь от смеха, рассказала душещипательную историю. Рядом с Туриянским на дне рождения сидел какой-то незнакомый юноша. После первой же рюмки он стал звать Туриянского "Вова". Туриянский терпел-терпел панибратство и вдруг взорвался: "Да какой я тебе ВОВА! Я тебя старше в три раза и знать тебя не знаю! Ты еще ВОВИК скажи!" После этой отповеди юноша вздрогнул, побледнел и заплакал: "Владимир Львович! Да я... Да мы... Простите! Водка подействовала... Да вы для меня КАК ГЕНИЙ ЧИСТОЙ КРАСОТЫ!!!" После чего, путаясь в слезах и междометиях, юнец пытался поцеловать руку опешившего барда. Тося помирала со смеху.

И была ночь, и было утро. А утром я уехал в Тагил.

ОТСТУПЛЕНИЕ – ЗАКЛЮЧЕНИЕ

А теперь серьёзно! Я прекрасно понимаю читателя, поскольку периодически им являюсь. Читатель не любит, когда скучно, нудно и неинтересно. И я с ним согласен. А в моих писаниях может наступить момент, когда тот, для кого я это все вываливаю на бумагу, скажет: "Пойду-ка лучше почитаю Веничку Ерофеева..."

Родной мой! Вперед! Иди всей душой к бессмертным фразам Венички, бросив, как кожаные куртки, в угол мое словоблудие. Да я и сам сейчас выключу компьютер и пойду к полке, где глянцево блестит "Москва — Петушки". Что поделать? Или выкладывай душу, или отдыхай дома с ногами на спинке дивана, а в руке — интересная книга кого-нибудь. Хотя, друг мой, поверь мне — я старался, чтобы было не скучно, и не просто не скучно, а не скучно, как было в святом месте моей жизни — Барзовке. Филолог! Не обращай внимания, что я в одном предложении написал три раза слова "не скучно", это не вследствие бездарности, а просто я хотел, чтобы было не скучно. Удалось мне это или нет — судить тебе, читатель.

ОТСТУПЛЕНИЕ – ПРОЩАНИЕ

ЭПИГРАФ ДВЕНАДЦАТЫЙ:

"До сих пор мне снятся по ночам буруны, разбивающиеся о его берега, и я вскакиваю с постели, когда мне чудится хриплый голос Капитана Флинта: — Пиастры! Пиастры! Пиастры!"

(Р.Л. Стивенсон "Остров сокровищ")

С тех пор прошло тринадцать лет. Уже свыше десяти лет я живу далеко от Барзовки на берегу Средиземного моря. Другие заботы, другая страна, другая жизнь. Но иногда я перебираю старые фотографии, нерезкие, черно-белые, и комок подкатывает к горлу. И ночью сквозь сон слышу я треск цикад, шорох волн, далекий звук гитарных аккордов и вечную фразу: "Не выбрасывай..."

И я не выбрасываю.