Вчера исполнилось 90 лет со дня рождения поэта, драматурга, публициста и барда Александра Аркадьевича Галича. У одного из родоначальников жанра авторской песни непростая судьба – он был и значимым советским автором, и талантливым поэтом, чьи простые и понятные песни распевали у костра туристы, и одним из главных непримиримых борцов с СССР. О своих встречах с Галичем накануне юбилея "Новым Известиям" рассказал известный бард Юлий КИМ.

– С Галичем мы познакомились в 1966 году. Как это произошло, при каких условиях, точно сказать не могу. Но уже в 1967-м мы с ним ездили в Петушки на машине, которую он раздобыл. Там была то ли конференция, то ли семинар, посвященный бардовской песне. Было довольно много бардов, в том числе и мы. Когда прибыли, там уже во всю кипела жизнь. На поляне в лесу, в условиях, максимально приближенных к туристическим, стояли какие-то палатки или избушки. Вечером Галич пел свою крамолу, а я – свою. Я не вспомню, какие именно песни мы пели, но песня Галича – заведомо антисоветская, поэтому и можно сказать, что Галич пел свою крамолу – кроме нее, у него ничего и не было. Он легко переходил от декламации к пению, от пения к декламации, в отличие от других бардов – например, Окуджавы, который был очень музыкален.

– В чем, на ваш взгляд, заключается феномен Галича?

– Знаете, я недавно сделал для себя открытие, что Галич – автор не просто песен, а именно "песен Галича". У Высоцкого есть несколько "песен Галича", у Булата есть несколько "песен Галича", у меня есть довольно много "песен Галича". Хотя тут мне нечего скрывать: он оказал на меня такое мощнейшее воздействие, что захотелось ему подражать, почти передразнивая его. А главное – он остался верен своему выбору до самого конца. Он избрал себе эту стезю и никогда от нее не отказывался. Ни в 1968 году, когда началась пока еще мягкая опала, ни в 1971-м, когда его выгнали из Союза писателей, ни в 1973-м, когда его выгнали из Союза кинематографистов. Закрыли все – его пьесы изымались из всех театров, все фильмы по его сценариям убирались из проката, после Новосибирска ему категорически запрещалось выступать на подмостках – тогда были в моде живые журналы, приглашали к себе всякие институты выступать бардов, но Галичу все это было абсолютно закрыто. Он занимался либо литературной поденщиной под чужим именем, либо просто без имени, или домашними концертами. Но на самом деле он мог бы взять и отступиться. Писал бы все эти песни в стол, особенно бы об этом не распространялся, не распевал их на каждом концерте, вернулся бы в лоно раскаявшихся советских писателей и просто продолжал бы свою линию в драматургии и кино. Но он не отказался. И это показывает, что это был настоящий художник, который нашел свою тему, тему прямо некрасовскую. Отрадно, что именно таким он предстал в документальном фильме "Изгнание", который телеканал "Культура" показал к его юбилею.

– Да, и одна из важных тем, затронутых в этом фильме, – его эмиграция. С чего начался конфликт Галича и власти?

– Опала Галича началась в связи с его выступлением в Новосибирском академгородке. Был там такой клуб – "Интеграл". И Галич поехал туда на бардовский фестиваль, в марте 1968 года, чтобы выступать. Я тоже должен был поехать, но не поехал, поэтому, знаю, как было дело в Новосибирске только со слов очевидцев. Там был гала-концерт, традиционный для такого рода мероприятий, когда все прибывшие барды исполняют по одной-две песни. Как рассказывает Юра Кукин, у них был предварительный договор: не дразнить на этом концерте начальство и петь что-то нейтральное, про туризм, дружбу и любовь. Так и договорились. Галич согласно кивал головой. Но когда дошел черед до него, он пошел в буфет, хлопнул стакан водки, вышел к микрофону и спел "Памяти Пастернака", одну из самых крамольных своих песен. И спел так мощно, что зал встал. Не знаю, встало ли начальство по инерции, но уже на следующий день был идеологический скандал. Очень скоро появилась заметка какого-то ветерана о Галиче и об этом "безобразии" – бардовском фестивале.

– Фестиваль прикрыли?

– Прикрыли клуб. Правда, как выяснилось, не навсегда – я был на его открытии в марте этого года, через 40 лет после закрытия. "Интеграл" снова открыли в новом трехэтажном здании, с кафе, ресторанами, абсолютно светское, интеллигентное заведение. Там есть свой коктейль-холл и кинозал, и есть хороший актив молодых и пожилых ученых, которые занимаются и песней, и дискуссиями. И мы приехали туда – Вадим Егоров, Юра Кукин, ветераны, кто помнил тогдашние события, приехал первый президент "Интеграла" Толя Бурштейн, замечательный новосибирский ученый, из своего Израиля, был и Максим Кривошеев, блестящий исполнитель песен Галича.

– Та самая "крамола" Галича воспринималась вашим кругом с уважением?

– Я помню, что, когда мы были в Петушках, на него накинулся ленинградец Юра Андреев, который на всю оставшуюся жизнь сохранил сильное недоверие к искренности Галича. Потому что действительно контраст был чрезвычайным между Галичем советского разлива – благополучным советским драматургом, и автором горчайших и саркастических песен, которые и привели его к бессмертию. Андреев никак не мог в своем представлении соединить две этих ипостаси и поэтому подозревал его в неискренности. Вот пошла хрущевская оттепель, стали возвращаться бывшие зэки, тема лагерная стала чуть ли не модной, Солженицын, "Один день Ивана Денисовича" и так далее... И вот получалось у него, что Галич решил сыграть на этом и стать модным автором песен. И с этой позиции Юра Андреев накинулся на нашего Александра Аркадьевича. Как сейчас помню, дело было за общим обедом, был накрыт стол на всех участников, и мы с Галичем находились с краю этого П-образного стола. И я был прямым свидетелем того, как развивалась эта дискуссия: запальчивые вопросы Юры, спокойные ответы Галича. Вопросы сводились к одному и тому же: как понять, что благополучный и сытый советский литератор вдруг стал разрабатывать эту крамольную тему. Но Галич был очень спокоен и ответил тремя пунктами. Во-первых, сказал он, у меня дома лежат сценарии и пьесы, которые заведомо никто не возьмет и не поставит. Во-вторых, я литератор и ничем, кроме этого, зарабатывать себе на жизнь не могу. А в-третьих – и этот его аргумент мне понравился особенно – в том, что я насочинял (сценарии, которые идут в кино, песни, которые звучат в фильмах, – короче, во всей моей легальной литературной работе), – я не вижу, чтобы где-то погрешил перед богом. Помню спокойное достоинство, с которым Александр Аркадьевич отвечал на эти наскоки. Но, к сожалению, на Юру это не подействовало, он и впоследствии говорил о том, что Галич спекулировал на этой теме, не был искренен. Хотя, когда он стал главным редактором "Библиотеки поэта", при нем вышел сборник Галича.

– Расскажите о том времени, когда Галич был вынужден уехать из страны.

– В 1974 году он вступил в сахаровский Комитет по правам человека. Сахаров тогда объявил о создании такого комитета, в нем было три человека. Кроме Сахарова, в него вступили Андрей Твердохлебов и Валерий Чалидзе, которые потом эмигрировали. К ним и присоединился Галич в 1973–1974 году, незадолго до эмиграции. Может быть, поэтому ему очень быстро разрешили уехать. Его быстро выпустили и быстро лишили гражданства. То есть счастливо от него избавились. Через три года в 1977 году он погиб от электрического удара, а поскольку до этого он пережил два инфаркта, видно, даже небольшого удара для него было достаточно. Ходят, конечно, всякие темные слухи, что до него доползла "рука Москвы", чему я совершенно не верю. Для "руки Москвы" были более серьезные цели, чем он, если говорить об активных политических противниках. Но бог весть. В конце концов, правда и то, что удары московской "руки" бывали совершенно непредсказуемы.

– Каким он вам запомнился?

– Странно сейчас рассуждать, каким образом столь разные черты и судьбы совмещались в одном человеке. Галич был настоящим барином. Когда мы с ним приехали в Петушки в 1967 году и вылезли из этого "Москвича" на поляну, нас сразу окружила веселая щебечущая толпа бардов – все в кедах, ковбойках. А тут вылез холеный московский барин в хорошем иностранном костюме, завсегдатай кулис, с аристократическим юмором, с мхатовским выговором – совершенно с другой планеты человек. Он вышел, огляделся и тихо сказал мне: "Ну что? Трех стукачей я уже вижу". Конечно, если говорить о его генезисе, он был не нашего поля ягода. Он был представителем старшего поколения, за его плечами был Фронтовой театр, прекрасное знание поэзии Серебряного века.... Это предыдущее поколение советских романтиков. Та культура была в нем воплощена, светилась в нем. И когда мы слышали его исполнение "Она выпила "дюрсо", а я "перцовую" За советскую семью, образцовую!" – и дальше пошла московская подворотня в его песнях, смачная, с хорошим знанием дела, – это казалось абсолютным контрастом с ним самим, с его образом. И только потом я понял, что этот контраст – только кажущийся. Во-первых, Галич был большим любителем выпить. Он никогда не был ни пьяницей, ни алкоголиком, но выпить – под закусочку, смачно – умел и любил. А главное, он никогда не гнушался никаким обществом, он мог зайти в самый занюханный шалман Питера или Москвы, со всем своим аристократизмом, как мог бы войти в самый шикарный столичный ресторан. И конечно, у него было роскошное ухо, которое ловило все нюансы уличной речи не хуже, чем у Высоцкого или у других знатоков нашей этой речи. И он умел это ценить и пользовался этим в своих песнях прекрасно.

Беседовала Ксения Щербино