Его песни поются везде и нередко принимаются за народные. Пожалуй, в любой компании, когда в руки берется гитара, вспоминаются и "Губы окаянные", и многие-многие другие сочинения Юлия КИМА. Песни Юлия Черсановича поются народом очень давно, с огромным энтузиазмом и удовольствием, а сами, что интересно, не теряют с годами актуальности.

Корреспондент "Солидарности" побеседовал с Юлием КИМОМ, одним из родоначальников авторской песни в России.

КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ

– Юлий Черсанович, с чем связаны ваши первые воспоминания?

– Как ни странно, одно из самых первых воспоминаний – военное. Родители мои были репрессированы: отец погиб, мать осталась жива, была заключена в лагере. После того как их арестовали в 37–38-м, нас с сестрой взяли к себе дед с бабкой. Жили они в городе Наро-Фоминске. Мое первое воспоминание – это немецкие самолеты, которые довольно низко пролетели над двором. И я почему-то их запомнил. Второе воспоминание тоже связано с войной. Осень 1941 года, мрачный ночной вокзал, длинный состав, никаких огней, так – отсвет какой-то вечерний... Вдоль эшелона идут две фигуры – комендант поезда и моя тетка, которая приехала за нами. Она нас забрала из Наро-Фоминска последним эшелоном, а на следующий день туда вошли немцы... И я еще помню, что мы – бабушка, нянька наша и мы с сестрой (деда к тому времени уже не было) – пробирались по вагону, переполненному ранеными, которые ругались на нас со всех сторон, потому что в темноте мы пробирались весьма неловко. Это одни из первых воспоминаний детства.

– Чем запомнились школьные годы?

– Я учился в трех школах. Первый класс я окончил в Люберцах, в 44-м. До ареста мамы мы жили в Москве, но после лагеря ей запрещено было жить в пределах 100-километровой зоны крупных городов. Таких людей называли "стопервиками". И мы поселились в городе Малоярославце Калужской губернии. Маме разрешили преподавать в школе и жить при школе. Мы жили в большой комнате, которая была одновременно складом учебных пособий, в основном географических и исторических карт. Жили мы там вчетвером: мама, бабушка и мы с сестрой. Несмотря на страшную бедность и полуголодное существование, жилось нам там весело. Там постоянно кипела жизнь какая-то: стенгазеты, вечера, монтажи, выступления, концерты, танцы, хоровые кружки... Стояло полуразбитое фортепьяно, на котором я подбирал на слух какие-то мелодии – это и была вся моя музыкальная школа...

Потом дело несколько омрачилось. В 49-м Сталин начал вторую волну репрессий, забирали уже отсидевших людей. Эта гроза прокатилась над нами чудом – маму не арестовали, но запретили работать в школе. И ее зарплата съехала с полунищенской учительской на совсем уж нищенскую – учетчицы швейного цеха, куда ее, и то с трудом, приняли на работу. Если бы не мать одного из маминых учеников, которая дала нам комнату в своем доме, не знаю, как бы мы существовали. Она пустила нас бесплатно, просто из-за хороших отношений. В этой комнате мы прожили следующие три года. Потом сестра окончила школу и отправилась в столицу, где ее приняли, несмотря на биографию родителей, в мединститут. А мы с мамой уехали в Туркмению на заработки. Там открывалось огромное строительство Главного Туркменского канала – одного из безумных сталинских проектов по покорению природы. Строительство это после смерти Сталина, естественно, быстро было остановлено, а потом и прекращено. В туркменском городе Ташаузе я учился в следующей своей школе, последней. В Малоярославце я до седьмого класса доучился, а в Ташаузе – до десятого, выпускного. И со многими своими однокашниками я до сих пор поддерживаю отношения. Мы даже отпраздновали 25-летие окончания школы, а потом, еще через четверть века, и 50-летие. Правда, нас на 50-летие встретилось уже меньше половины...

СТУДЕНТ И УЧИТЕЛЬ

– В Московский государственный педагогический институт вы пошли по пути мамы?

– Мама училась в МГПИ, он тогда назывался "вторым МГУ". Она окончила филфак именно этого заведения, как и я. Но я оказался в МГПИ, испугавшись университета. Я приехал из Туркмении и стал ходить в МГУ на предварительные занятия для абитуриентов, тогда я думал о факультете журналистики. И, начав ходить туда, обнаружил себя в окружении большого количества чрезвычайно продвинутых ребят. Эта продвинутость меня напугала, и я решил пойти в педагогический, где, как я думал, шансов поступить у меня побольше. Так оно и вышло. Потому что мужского полу в МГУ было приблизительно 50 на 50 с женским. А в педагогическом людей мужского пола, да еще с периферии брали с явным предпочтением.

– По окончании института вас "распределили" на Камчатку?

– Распределения в приказном порядке не было, оставалась форма свободного выбора. Но, конечно, партком и комсомол очень давили, чтобы мы подписали распределение и отправлялись туда, где в нас есть нужда. Мысль понятная, разумная. Но, как правило, студент, заканчивавший учебу в МГПИ, мечтал об одной точке на карте, а именно – о Москве. Мало кто собирался покидать столицу после пяти лет столичной жизни. А поскольку у нас были в основном дамы, то многие из них к моменту окончания института выходили замуж. Помню, что на распределении была беременная студентка. Каждого вызывали по отдельности, уговаривая подписать какое-нибудь из распределений, и даже ее живот не вразумил этих начальников, они очень сурово с ней разговаривали. Она вышла от них вся в слезах, но от распределения отказалась. Так поступила и большая часть моей группы. А мне к тому времени не то чтобы Москва наскучила, но захотелось куда-то поехать. Поэтому, когда я пришел и лихо подписался под Камчаткой, я стал в глазах всех настоящим героем труда. Кроме того, Камчатка давала твердую броню московской жилплощади. Но это было все-таки третьим или тридцать третьим стимулом, который отправил меня на Камчатку. Мне хотелось куда-нибудь подальше, в экзотические места...

И я получил экзотики на все сто. В связи с тем, что я несколько опоздал (у меня археологическая экспедиция была и еще что-то) и приехал на Камчатку уже в начале сентября, почти все места в школах к тому времени были заняты. Оставалось хилое вакантное местечко на севере Камчатки, в рыболовецком поселке, куда я и направился. Это три часа лету от Петропавловска-Камчатского на север. Я туда прилетел на двухмоторном грузопассажирском самолете. Когда посмотрел на подлете, куда я лечу, увидел песчаную косу, отходившую от берега, и в самом ее основании десятка четыре бараков... Плюс еще постройки местного рыбозавода. Это и было место моего назначения. А когда я впервые прошел по поселку, то увидел нормальные вывески: школа, больница, столовая и т. д. Я несколько успокоился и очень быстро вошел в эту жизнь. И провел там три счастливых года.

– Как вам там работалось?

– Там процветала самодеятельность. Просто по необходимости, потому что все развлечения – одно кино в месяц, да танцы в клубе. Хотелось как-то разнообразить жизнь, и мы с учениками и молодыми учителями занимались этим во все лопатки. Если за пять лет института я сочинил песен пятнадцать, то там за три года сочинилось в два раза больше. Уже писалось не только для дружеского застолья, но и для сцены, клубной или школьной. То есть я, сам того не сознавая, начинал заниматься песней профессионально.

Три года, согласно договору, я там отработал и вернулся в Москву. Быстро поступил на работу в очень хорошую школу. Но меня сжигала камчатская ностальгия. И в конце второго года – при полном контакте с учителями, при успешной карьере и всем прочем – я вернулся на полгода на Камчатку. В тот же поселок, в ту же школу. Цель была одна – потушить эту жуткую ностальгию. И я этого добился. За четыре месяца я прошел все тридцать три камчатских удовольствия: сходил на охоту, в поход, сочинил две песенные композиции, поставил их с учениками, а также насочинял кучу стихов. К Новому году я уже был готов вернуться в Москву. Острая ностальгия меня отпустила, но тяга оставалась. Она и по сей день живет во мне. И я с тех пор навестил Камчатку пять раз. Правда, с большими перерывами.

– Многое изменилось?

– Петропавловск немного изменялся от визита к визиту, но не так чтобы очень. В своем поселке я побывал дважды за эти пять раз, и последний раз (это был 1995 год) подействовал на меня очень сильно. Чувство было двойное. Поселок кардинально изменился. Половина бараков исчезли и были заменены 8-квартирными двухэтажными домами, нормальными, комфортабельными, со всеми причиндалами – с водопроводом и электрическими плитками... Боже мой – даже канализация была! Три года я жил в этом поселке, бегая, как и все, в огромный массовый сортир, выстроенный на берегу моря. А тут – все в высшей степени цивилизованно: двухэтажные дома, двухэтажная школа, роскошный, в три корпуса, детский сад... В общем, поселок – только жить и жить... Но люди собрались оттуда уезжать, потому что все хозяйство легло. Возникли какие-то частные хозяева, они очень часто менялись, жулье кругом стало кружиться... А вместо любимого клуба, где было столько плясок, песен и т. д., остались головешки. Сгорел. Для меня это было символом окончания старой эпохи, а новая началась не слишком достойно.

ПЕРВЫЕ РИФМЫ

– Как вы увлеклись сочинительством?

– Я начал рифмовать довольно рано, глядя на свою матушку, которая занималась этим напропалую, потому что она отвечала за школьную жизнь. Она все время сочиняла что-нибудь про это, всякие веселые или сатирические стишки. А песни я стал сочинять уже в институте. Там Визбор был перед носом – трудно было этим не заняться. Но повторюсь, что всерьез песнями я начал заниматься только на Камчатке.

– Какие запомнились – из институтских и камчатских?

– Из институтских песен я, по-моему, помню все. Из них есть две, которые потом перекочевали в кино. Одна из них – "Рыба-кит". И другая, так называемая "Губы окаянные", которая впоследствии была объявлена народной песней. Она пригодилась в кино спустя двадцать лет после того, как была написана. А камчатских было полно, и некоторые тоже оказались в кино. Строго говоря, благодаря своим камчатским песням я в кино и попал. Режиссер Теодор Вульфович услышал эти песни и вместе с ними забрал меня в свое кино. Фильм назывался "Улица Ньютона, 1", по сценарию Эдуарда Радзинского на модную тогда тему "физики и лирики". С этого момента началась моя кинокарьера, если ее можно так называть. В 65-м меня с песнями позвал Элем Климов – в кино, которое называется "Похождение зубного врача". В 67-м была лента "Семь нот в тишине", там целая новелла о моей камчатской жизни и пять моих камчатских песен. Это замечательный фильм, там семь новелл о музыке, самой разнообразной. Моя новелла довольно мила, но не более того, там есть куда более сильные. В 1968 году Петр Фоменко (он был тогда штатным режиссером в Театре на Малой Бронной) ставил комедию Шекспира "Как вам это понравится" и позвал меня написать для нее песню. Это было начало моей театральной карьеры. И с тех пор она продолжается непрерывно.

– Вы – автор более 500 песен и для кино, и для спектаклей. Спрашивать про любимые песни, наверное, бесполезно...

– Почему? Спокойно могу назвать десятка два, которые я с наслаждение исполняю на концертах. Это песни, которые мы писали вместе с композитором Геннадием Гладковым для фильмов "Сватовство гусара", "Обыкновенное чудо" и "Двенадцать стульев". У нас с ним еще очень много написано, но эти песни я особенно люблю и исполнять, и слушать. И, конечно, десятка полтора песен на музыку Владимира Дашкевича, из "Бумбараша" и других картин.

ЗАПОЗДАЛЫЙ КОМПЛИМЕНТ

– С чем связано рождение псевдонима Михайлов?

– Я принял участие в правозащитном движении. Это была середина 60-х годов. Правозащитное движение началось, конечно, во время хрущевской оттепели, но особенно много народу присоединилось к нему в связи с началом судебного процесса над Иосифом Бродским, а затем над Даниэлем и Синявским. А потом эти процессы пошли один за другим, по цепочке, над теми, кто выступал по поводу предыдущих процессов: протест – процесс – опять протест – опять процесс. Таким образом, развитие шло закономерно. Пик пришелся на 1968 год, как раз год чехословацкой оккупации и прочего... Тогда же появилось "на арене" имя Сахарова, и не только – в 68-м было много всякого такого, в том числе развитие самиздата, первые демонстрации...

Тогда я подписал три довольно острых письма по поводу возрождения сталинщины. У меня была беседа на Лубянке, в которой мне сообщили, что не могут допустить, чтобы человек с такими антисоветскими взглядами занимался преподаванием. Кроме того, меня просили воздержаться от выступлений с гитарой. А вот против работы в театре и кино ничего не имели. По той причине, что работать в кино и театре и быть диссидентом было невозможно. Если ты одиночный автор, как Войнович или Солженицын, ты целиком и полностью отвечаешь только за себя. А когда ты работаешь с какими-то коллективами, с театром или кино, – "этим" заниматься нельзя. Подписываться своей фамилией я уже не мог, поэтому взял псевдоним. Так и повелось: в афише псевдоним, в статьях псевдоним, в титрах псевдоним, а Кима вроде бы и нет...

– И как вы от псевдонима отказались?

– В 1985 году Булат Окуджава опубликовал в "Литературной газете" статью "Запоздалый комплимент". Она была полностью посвящена мне и моей деятельности в литературе и кино. Это была замечательная, действительно комплиментарная статья. Там он и написал, что все мы пишем "Михайлов", хотя все знаем, что это – Ким. После этого я отказался от псевдонима и с 1985 года уже подписывался "девичьей" фамилией. Это были – в этом смысле – благословенные времена, горбачевские...

– Благословенные в смысле свободы?

– Да. Горбачев первым начал уже не оттепель, а весну. Потому что при Хрущеве действительно была оттепель, за которой последовали тяжелые заморозки.

ФИНАНСЫ ЗА РОМАНСЫ

– Насколько хорошо оплачивался в советское время труд сочинителя и музыканта?

– Я помню, что за полный сольный концерт 100 рублей были хорошими деньгами. А что касается гонораров, то тут мне вспомнить довольно трудно. Могу сказать одно, что как только у меня пошла работа в кино, я не бедствовал. С 79-го по 81-й год я мог себе позволить три месяца с женой, дочерью и тещей проводить в курортном городе Пярну в Эстонии. В 83-м я смог себе позволить вместе с женой и дочкой слетать на Камчатку, туда и обратно. За собственные деньги, никаких казенных уже не было. Причем даже до самого моего поселка мы добрались. Еще могу сказать, что в конце 70-х – начале 80-х годов я сочинил по просьбе Театра Маяковского детскую сказку про Ивана-Царевича (музыку написал Гена Гладков), которая вдруг получила невероятный спрос по всему Союзу. Было время, когда она шла одновременно в 23 театрах. А поскольку через охрану авторских прав мне шли проценты за каждое представление, то я мог себе что-то позволить. Я был человеком средней зажиточности.

– На все хватало?

– Да.

– Можно ли как-то сравнить ваш тогдашний уровень жизни с нынешним?

– Нет. Но думаю, что сейчас я могу себе позволить больше. По той причине, что сейчас стало много больше возможностей, в том числе поездки за границу. За последнее время было несколько предложений, очень интересных по заданию и очень выгодных по заработку, по гонорару. Я смог увидеть мир. Был несколько раз в Америке, в Европе, в каких-то турах поучаствовал. Не скажу, что я очень увлекаюсь этими путешествиями, но позволить себе могу.

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАБОТЫ

– Вы участвовали в сочинении и переводе песен для многих современных мюзиклов?

– Только для двух. Был еще самый первый, неудавшийся... Это было в 86-м, меня позвал Гончаров в Театр Маяковского написать и пере-перевести зонги к "Трехгрошовой опере", знаменитые зонги Брехта. Это была замечательная работа! И хотя она была использована в спектаклях очень мало и не полностью, в силу разных обстоятельств, но я ей очень доволен и до сих пор перечитываю тексты с удовольствием. "Трехгрошовая опера" – это великий, знаменитейший мюзикл всех времен и народов.

В последнее время были еще две работы. Первая – это "Нотр-Дам", куда меня позвали в качестве переводчика. Там мой азарт немного пригасили, не позволили сильно авторствовать. Я поначалу разлетелся – стал писать стихи не дословно по подстрочнику, а свободно излагать тему, естественно, на той музыкальной форме, которая есть. Я подумал, что никто не будет возражать, если я по-русски расскажу ту же мысль, что в первоисточнике. Но французы настояли, чтобы я максимально придерживался первоисточника, и это мне не то чтобы подрезало крылья, но ослабило азарт. Азарт превратился в желание создать такой текст, который легко пелся бы русскими актерами. В результате из 51 зонга 47 были приняты в моем переводе, а четыре зонга заказчики предпочли в чужих переводах.

Второй случай, на той же площадке Театра оперетты, был уже чисто нашей инициативой. Мне предложили написать либретто по "Графу Монтекристо". 1 октября прошлого года состоялась премьера, и по сей день это представление идет. Здесь все было по-другому, потому что я отвечал за драматургию, почти все тексты оказались мои. Правда, два текста там в исполнении другого автора, потому что постановщикам показалось, что тот предложил лучший вариант. Тут хозяин барин. А так я очень доволен этой работой, доволен тем, что нашел решение задачи, как мне кажется, неразрешимой: уложить тринадцать книг Дюма в пятьдесят страниц либретто! Конечно, пришлось пожертвовать какими-то линиями и кое-чем прочим, но дух, мне кажется, я сохранил. Там еще был драматургический подвиг, потому что сюжетное время первого акта, а он идет час – двадцать лет. А во втором акте сюжетное время совпадает со сценическим: оно равно одному часу.

– Вы живете как в России, так и в Израиле?

– Да. Так случилось в моей жизни по некоторым, весьма трагическим, обстоятельствам. Я переехал в Израиль на полтора года, это было связано с болезнью, а затем кончиной моей первой жены, а затем и с моей болезнью. Я там непрерывно провел около двух лет. Естественно, это было возможно только при наличии гражданства. Я получил это гражданство, о чем совершенно не жалею. Меня и раньше интересовали и волновали события, связанные с этой страной. В первую очередь потому, что там проживает довольно много моих друзей и приятелей. Но не только поэтому. Для меня это была крайне интересная страна, и до всех этих моих трагических событий я успел в Израиле побывать раз пять. Первый раз в 1990 году, и до окончательного переезда еще раза четыре побывал, и с концертами, и просто так. И чем чаще я там бывал, тем больше проникался. Я, правда, всерьез не подумывал о том, чтобы туда переехать на постоянное место жительства, но судьба распорядилась так, что это произошло. И теперь у меня два паспорта.

– А где сейчас, на ваш взгляд, живется спокойнее?

– Дело в том, что война в Израиле на внутренней жизни его основных анклавов – вокруг Иерусалима, Тель-Авива, Хайфы и других городов, где живет большинство населения, – почти не сказывается. В 1991 году там было действительно опасно, потому что саддамовские ракеты долетали до израильских городов. Хотя, как известно, серьезного урона они не нанесли, ни человеческого, ни хозяйственного, но все-таки это было напряженно. Израиль живет очень мощно, открыто, идет дорожное строительство, жилищное, он интенсивно развивается по разным направлениям. И там, конечно, давно уже действуют цивилизованные стандарты человеческого общежития. То есть можно безопасно ходить – только не надо слишком углубляться в арабские враждебные кварталы, там есть такие. А так – пожалуйста, гуляй, свободно. И говорливая, крикливая, шумная и очень уличная толпа совершенно не опасна. Здесь же, в России, все время ходишь с какой-то внутренней готовностью к обороне. Либо на тебя "наедет" какой-то хам из толпы, либо – из милиции, либо еще кто-нибудь... Когда я в Москве иду поздно вечером один и вижу на перекрестке галдящую молодую толпу, я стараюсь ее обойти. Когда я иду кромешной ночью по Тель-Авиву и вижу подростков, которые тоже галдят, я прохожу сквозь них, совершенно как сквозь воздух.

– А какой бы вы хотели видеть современную молодежь? Что вам в ней нравится, что – нет?

– Мне очень бы хотелось, чтобы она быстрее определялась в жизни. Новая жизнь представляет ряд опасностей, но и возможностей. Поэтому всякий успешный молодой человек вызывает во мне особенную симпатию. Когда он нашел занятие (не важно, бизнес это или нет), когда уже может отвечать за себя, за свою будущую семью – он укоренился и встал на ноги. В Израиле это носит несколько другой характер – там следишь, как быстро наш человек адаптируется. И это уже закономерность, что через три года все у тебя есть. Я сталкивался там с людьми с самыми разными судьбами – через три года, как правило, у них было все: и работа, и квартира, и машина, и свободные поездки по Европе. И я того же жду от современного молодого поколения, что оно научится вот так распоряжаться своей жизнью и быстрее-быстрее завоевывать себе место под солнцем, становясь тем, что называется средним классом. То есть честно и успешно работающим человеком.

Александр КЛЯШТОРИН

klyashtorin@solidarnost.org

"А"-СПРАВКА

Юлий Ким (род. в 1936) – российский поэт, композитор, драматург, сценарист, бард. Член Союза кинематографистов СССР (1987). Лауреат Царскосельской художественной премии (2003).

В Википедии названы 245 песен Юлия Кима (некоторые известны под псевдонимом Ю. Михайлов) в том числе прозвучавшие в 50 фильмах, таких как: "12 стульев", "Бумбараш", "Дом, который построил Свифт", "Засекреченный город", "Обыкновенное чудо", "Очень синяя борода", "Про Красную Шапочку", "Пять вечеров", "Сватовство гусара", "Сказка странствий", "Собачье сердце", "Тень", "Формула любви", "Человек с бульвара Капуцинов", "Ярославна, королева Франции" и других.

_________________

Предположительно опубликовано: "Солидарность", 2009