Борис Алексеевич Чичибабин и Александр Аркадьевич Галич встретились в конце 60-х годов прошлого века, когда в жизни каждого наступил некий переломный момент – уже ничто не могло помешать им писать открыто: была достигнута высшая точка свободы в выражении своих мыслей и чувств.

Чтобы представить, каким подарком судьбы для Бориса Чичибабина была встреча с Александром Галичем, я немного обрисую нашу харьковскую жизнь того времени. Мы не так давно вместе – с 68-го года, а незадолго до этого было написано стихотворение "Сними с меня усталость, матерь Смерть...", дающее представление о тяжелом душевном кризисе. В таком состоянии пребывал Борис Алексеевич, когда мы встретились: вынужденная конторская работа (литературную студию, которой он руководил, закрыли), распадающаяся личная жизнь и, как сказано им в стихах, "государственный холод глаза голубые гасил". Наша встреча была ниспослана ему как спасение, но трагическое мироощущение не покидало его. Оно присутствует в стихах: "Тебе, моя Русь...", "Проклятие Петру", "Больная черепаха...". Конечно, наряду с ними создаются и лирические стихотворения: "Трепещу перед чудом Господним...", "Еще недавно ты со мной...", большой цикл "Сонетов любимой", но все они пронизаны одновременно счастьем, горечью и болью.

Кроме прежних друзей, по-разному относящихся к изменениям в его личной жизни, появились новые, с которыми я его познакомила – замечательная пара: Борис и Алла Ладензоны. Он – конструктор-гидравлик, специалист высокого класса, хорошо знающий литературу, остроумный, увлекающийся языками. Она – инженер, красивая черноглазая брюнетка, замечательная хозяйка. В общем, гостеприимный, теплый дом. Было в этом доме особое сокровище – магнитофон системы "Яуза" (именно такой упоминается в песне Галича). Я не знаю, каким образом Борис Ладензон доставал записи Галича, тем не менее они появлялись у него регулярно. В то время было небезопасно хранить у себя дома такие бобины, которые мы слушали бесконечное множество раз. Да еще приводили к ним разных людей "на Галича" (слава Богу, стукачей среди них не оказалось).

Мы знали наизусть: "Облака", "Мы похоронены где-то под Нарвой...", "Балладу о прибавочной стоимости" и, конечно, "Красный треугольник", "Леночку", "Про маляров, истопника и теорию относительности" и многое, многое другое.

Неожиданно в апреле 1969 года Чичибабин получил письмо от известного литературоведа Леонида Ефимовича Пинского с лестным для себя отзывом о стихах. Оказалось, что друг Бориса Алексеевича, киевский поэт Леонид Темин, переехавший в Москву, принес Пинскому большую подборку стихов Чичибабина, которые произвели на него сильное впечатление. Среди прочего Пинский упомянул в письме, что показывал стихи Галичу и что они ему тоже понравились. Это сообщение очень порадовало Бориса.

В свой очередной отпуск мы хотели встретиться с Пинским, но его не было в Москве. Мы остановились у Лени Темина. Пока он придумывал для нас "культурную программу", Борис неожиданно попросил телефонную книгу и, найдя телефон Галича, позвонил ему. Александр Аркадьевич обрадовался звонку и сказал, что хотел бы встретиться, но сегодня занят, так как вечером будет петь в доме писателя Шарова. С Александром Израилевичем Шаровым Бориса когда-то знакомили в ЦДЛ. Происходило это в шумном ресторане, поэтому Шаров мог его и не запомнить. Галич позвонил Шаровым и спросил, можно ли привести к ним Чичибабина с женой. Они любезно согласились (буквально с этого дня дом Шаровых стал нашим родным домом). Мы пришли первыми, и нас сразу повели на кухню напоить чаем. Знаменитая шаровская кухня! Сколько интересных бесед происходило здесь в дальнейшем между Шерой (так называли Шарова друзья) и Борисом!

Когда мы вошли с Шаровым в большую комнату, служившую ему одновременно кабинетом и спальней, она уже была заполнена людьми. Шаров представил Чичибабина, но большинству это имя ничего не говорило. Галич запаздывал, и тогда Шаров предложил Борису почитать стихи. Чичибабин прочитал несколько своих "ударных" стихотворений, и было заметно, что они не оставили слушателей равнодушными. Среди присутствующих, я запомнила, были Владимир Корнилов и Владимир Войнович. Все немного волновались в ожидании Галича, а мы, пожалуй, больше прочих. Наконец появился Галич. Его познакомили с Чичибабиным, и так получилось, что они оказались сидящими рядом в центре комнаты в окружении плотного кольца слушателей, и в глаза бросалась разность внешнего облика двух поэтов.

У Галича (так и хочется пропеть: "белолицый, чернобровый") – высокий лоб, гладко зачесанные назад черные волосы, черные глаза и полные губы. Все являло лицо барственное, благополучное, совсем не похожее на то, какое мы представляли себе по его песням. У Чичибабина – славянский тип лица: серо-голубые глаза, густые пшеничные брови, русые волосы, глубокие морщины на лбу и щеках, резко очерченный рот. Правда, чичибабинская улыбка, по-детски добрая, светлая, очень преображала лицо и смягчала некоторую угрюмость.

При несхожести характеров, образа жизни и других обстоятельств они в первый же вечер почувствовали родственную близость, как будто были знакомы давно. Выяснилось, что на красивую голову Галича сыпались неприятности одна за другой, да и здоровье его оставляло желать лучшего. Знакомство стало важной моральной поддержкой для обоих.

На следующий год приехав в Москву, мы договорились о встрече дома у Галича. Когда мы пришли, оказалось, что Александр Аркадьевич задержался где-то, зато мы познакомились с Ангелиной Николаевной. Она, бедненькая, лежала в кровати, потому что сломала ногу, и читала Диккенса, – тут они сразу с Борисом нашли общий язык. Ей понравилось, как Борис галантно поцеловал ей руку, и вообще наговорила ему кучу комплиментов. "Встретила как-то во дворе Женю Винокурова – ну разве поэт может быть таким толстым? А вы, Боря, молодец!.." И тут же перевела разговор на Галича: "За Сашу я очень боюсь. Недавно перенес инфаркт. Когда он лежал в больнице, я ходила в церковь и молилась за него и свечку за здравие поставила". Кто-то нам говорил, что была она дворянских кровей; в самом деле, нечто царственное присутствовало во всем ее облике, чувствовалась некая порода. Запомнились только высокий лоб, большие серые глаза, правильный овал лица: не знаю, можно ли назвать ее красивой, но привлекательной – точно. Это был единственный раз, когда мы ее видели.

В этот приезд Александр Аркадьевич согласился спеть для нас, чтобы мы увезли магнитофонную запись в Харьков. Для этого мы вызвали Бориса Ладензона, который давно хотел познакомиться с Галичем.

Он приехал со своей "Яузой", но оказалось, что есть магнитофон более высокого класса у жильцов того же писательского кооператива, где обитали Галичи. Выяснилось, что мы их немного знали через Леонида Ефимовича Пинского. Это были удивительные люди и удивительный дом. Елена Александровна Грин и ее муж Георгий (Жора) познакомились, кажется, в Магадане, куда были сосланы отбывать 25-летний срок: он как английский шпион (его отец был дипломатом, а он ничего лучшего не придумал, как вернуться перед войной в Россию), а она – уже не помню в связи с чем. Отсидели, наверно, только половину срока, так как вождь в 1953 году приказал долго жить. Пинский посылал нас к ним за "Доктором Живаго" и еще каким-то самиздатом. Мы были удивлены, когда обнаружили дверь незапертой, а самиздат – лежащим, можно сказать, на поверхности, в ящике комода, стоящего в комнате. Они объясняли это тем, что если придут с обыском, то все равно обнаружат "крамолу", а так хотя бы не будут перерывать весь дом.

А еще у них тогда, в начале 70-х, собирались зэки, отсидевшие срок более 10 лет. Происходило это 5 марта в день смерти Сталина, и приходила весьма почтенная публика, например, Юрий Домбровский. Перед каждым ставили пайку хлеба и вылепленную из хлеба же тачку, надевали бушлаты с зэковскими номерами и вспоминали зону. Вот такие замечательные люди принесли Галичу импортный, редкий по тем временам магнитофон, и мы записали любимые песни прямо из первых уст.

После этой встречи мы получили от Александра Аркадьевича поздравительную открытку:

"С Новым годом, дорогие мои, любимые Лиля и Борис! Поздравляю вас, нежно целую, очень помню. Живу уже давно в Малеевке – так оно спокойнее. Пишется туго, но кое-что... Очень, очень вас люблю и целую. Галич. А.Н. вас целует".

Дата на открытке – 30.12.70.

Осенью 1972 года, будучи в Москве, Борис пригласил Александра Аркадьевича на свое пятидесялетие (9 января 1973 года) в Харьков. Какой бы это был подарок для наших друзей – увидеть за праздничным столом Галича! Но этому не суждено было состояться. Зато Александр Аркадьевич прислал письмо, которое дорогого стоит. Я его привожу полностью:

Дорогие мои Лиля и Боренька!

Если бы вы только знали, как я мечтал выбраться к вам, побыть у вас, поздравить Борю и расцеловать вас обоих! Но...

Как на грех, несколько дней назад заболела снова Ангелина Николаевна, больна ее мать, болеет наша собака – и мне решительно не на кого, даже на сутки, оставить дом.

Так что приходится только в письменном виде сказать о том, как я вас люблю, как много и истово желаю вам долгого счастья – еще хочу, чтобы вы всегда знали, что есть у вас друг, который хотя и ленив на письма, но помнит о вас постоянно же, числит вас среди самых близких для меня на свете людей!

Живу я... Ну, как описать – живу, что уже само по себе довольно удивительно. Пишу мало, но пишу. Я ведь всегда занимаюсь этим делом запойно – или за три-четыре месяца стишок, или сразу целый цикл. Задумал написать книгу псалмов. Первый написал уже давно и посвящается (не по случаю юбилея, а так и было задумано сразу же) Б. Чичибабину.

Милые мои, хорошие. Обнимаю вас, целую.

Я люблю вас! Не будьте бдительны – будьте доверчивы, легкомысленны и всегда молоды!

Ваш Александр Галич

6 января 1973 г.

Первый псалом

Б. Чичибабину

Я вышел на поиски Бога,

В предгорье уже рассвело.

А нужно мне было немного –

Две пригоршни глины всего!

И с гор я спустился в долину,

Развел над рекою костер,

И красную вязкую глину

В ладошках размял и растер!

Что знал я в ту пору о Боге

На ранней заре бытия?!

Я вылепил руки и ноги,

И голову вылепил я.

И, полон предчувствием смутным,

Мечтал я при свете огня –

Что будет он добрым и мудрым,

Что он пожалеет меня.

Когда ж он померк – этот длинный

День страхов, надежд и скорбей,

Мой Бог, сотворенный из глины,

Сказал мне:

– Иди и убей!

И канули годы. И снова

Все так же, но только грубей,

Мой Бог, сотворенный из слова,

Твердил мне:

– Иди и убей!

И шел я дорогою праха,

Мне в платье впивался репей,

И Бог, сотворенный из страха,

Твердил мне:

– Иди и убей!

Но вновь я, печально и строго,

С утра выхожу за порог

На поиски доброго Бога...

И – ах – да поможет мне Бог!

* * *

Комический, верней, трагикомический случай, о котором я хочу рассказать, произошел в последнюю нашу встречу (теперь об этом так больно вспоминать). Леонид Ефимович Пинский, у которого мы остановились в тот приезд, зная, что мы общаемся с Александром Аркадьевичем, попросил нас договориться о том, чтобы устроить вечер у него дома. Галич согласился, но поставил условие: должна быть "выпивка", желательно, водка. Мы приняли это к сведению.

В намеченный день у нас было свободное время, и мы решили навестить Шаровых. Шера предложил послушать отрывок из его прозы; мы заслушались и не заметили, как стрелки часов приблизились к роковому часу. Дело в том, что была очередная кампания борьбы с алкоголизмом, и водку продавали только до семи вечера. Шаров уловил наше беспокойство; мы были вынуждены объяснить причину, извиниться и бежать в магазин. Не тут-то было! Подтвердились самые худшие наши предчувствия! В отведенном для продажи водки закутке змеилась очередь. Видя расстройство Бориса, я попыталась проникнуть с черного хода, чего никогда не делала. Все напрасно. На всякий случай он встал в очередь, а я побежала в магазин купить какой-нибудь еды. Мы хозяйничали сами, поскольку Евгения Михайловна, жена Пинского, отсутствовала. Стою я в очереди и вдруг слышу на весь магазин душераздирающий крик Бориса: "Лиличка, меня из очереди выбросили!". Вижу, как люди вокруг заулыбались. Нам не до смеха, бежим обратно: он, конечно, забыл, за кем занимал очередь. Кто-то подтверждает, что Борис стоял здесь, а два пьяненьких мужичка-рыбачка, стоявших за ним, ни в какую: не стоял и все! Дело безнадежное – остается полчаса до прихода Галича. Надо знать обязательность Чичибабина: нервничает, на пределе. И тут я вспоминаю, что на Ленинградском проспекте есть большой гастроном, и мы бегом направляемся туда. Бросаемся к водочному отделу, но поздно. Продавщица сочувственно объясняет, что уже всю водку сдала в подсобку (так в советское время назывались внутренние помещения магазинов). "Только что приходила дочь, но и ее не смогла обеспечить водкой". И вдруг предлагает нам: "Возьмите ром "Негро" – крепость 60 градусов". Это было спасение! Правда, мы этот ром ни разу не пробовали, и первыми словами Бориса, когда пришел Галич, а он, к счастью, немного опоздал, были: "Александр Аркадьевич, ром "Негро" подойдет?". Галич одобрительно кивнул, и у нас на душе отлегло. Вот такие были "веселые" времена!

За несколько дней до вечера у Леонида Ефимовича мы пригласили Галича в дом к нашей хорошей приятельнице Арине Ардашниковой. Уже на слуху была новость, что он собирается уезжать. Спросить его напрямую было неудобно, а сам он ничего не говорил. Пришел оживленный, немного подшофе, с двумя молоденькими француженками – и вовсю любезничал с ними. Борису явно было не по себе, он сидел, насупившись, и даже спетая Галичем песня про "говномер" не вызвала у него улыбки.

Отъезд Галича он воспринял как личную потерю. Борис страдал оттого, что такие люди, необходимые здесь, покидают страну, да и предчувствовал, что Галичу там придется несладко. В запальчивости он иногда говорил, что не простил Галичу отъезда. Но написал ему стихотворение, датированное годом отъезда Галича – 1974. Не знаю, успел ли Борис передать его Александру Аркадьевичу. Вот оно:

Галичу

Когда с жестокостью и ложью

больным годам не совладать,

сильней тоска по царству Божью,

недостижимей благодать.

Взъярясь на вралищах гундосых,

пока безмолвствует народ,

пророк откладывает посох,

гитару в рученьки берет.

О, как в готовность ждущих комнат

Его поющий голос вхож!

И что с того, что он, такой вот,

На мученика не похож?

Да будь он баловень и бабник,

Ему от песен нет защит,

Когда всей родины судьба в них,

Завороженная, звучит.

Его из лирики слепили,

он вещей болью одарен

и веку с дырами слепыми

назначен быть поводырем.

Ему б на площадь, да поширше,

а он один, как свет в ночи,

а в нем менты, а в нем кассирши,

поэты, психи, палачи.

Еще, голубчики, не все тут?

О, как мутится ум от кар!..

В какие годы голос этот,

один за всех не умолкал!

Как дикий бык, склоняя выю,

измучен волею Творца,

он сеет светлую Россию

в испепеленные сердца.

Он судит пошлость и надменность,

и потешается над злом,

и видит мертвыми на дне нас,

и чует на сердце надлом.

И замирает близь и далечь

В тоске несбывшихся времен,

и что для жизни значит Галич,

мы лишь предчувствуем при нем.

Он в нас возвысил и восполнил,

что было низко и мертво.

На грозный спрос в Суде Господнем

Ответим именем его.

И нет ни страха, ни позерства

под вольной пушкинской листвой.

Им наше время не спасется,

но оправдается с лихвой.

* * *

Во второй половине 80-х, когда мы увидели фильм, посвященный пребыванию Александра Аркадьевича за границей, стало казаться, что в случае с Галичем Борис был в чем-то прав. На его выступление перед равнодушной публикой, когда он выглядел таким одиноким, было больно смотреть. Потом он, наверное, прижился, но кончина Галича была такой нелепой и трагической. И как скоро после отъезда все произошло! Следом за ним погибла и Ангелина Николаевна.

Первый вечер памяти Галича состоялся в декабре 1988 года в Доме кино в Москве.

Борис Алексеевич получил приглашение принять в нем участие. Для Бориса это было неожиданностью, так как связь давно прервалась. Оказалось, что брат Галича, Валерий Гинзбург, кинорежиссер, напомнил устроителям о добрых отношениях двух поэтов. Пригласили и меня.

Большой зал Дома кино был переполнен – только что на люстрах не висели. Публика литературная и "киношная", почти все знакомы друг с другом, переговариваются и с некоторым недоумением посматривают на нас, сидящих на привилегированных местах. И вдруг появляются Зиновий Ефимович Гердт и Татьяна Александровна и направляются прямо к нам. Как это было чудесно: наши места оказались рядом! Спасибо устроителям: Борис сразу приободрился и почувствовал себя уверенней. Перед началом вечера его познакомили с Эльдаром Александровичем Рязановым, который был ведущим, но и ему имя Чичибабина было незнакомо. В книге "Эльдар-ТV, или Моя портретная галерея" он описал свое впечатление от выступления Чичибабина: "...Вышел прекрасный, худой человек, стройный, с аскетичным лицом, очень красивый, и звучным голосом прочитал стихи...". Я помню, что Борис назвал Галича в одном ряду с Сахаровым и Солженицыным. И зал поддержал его. Атмосфера в зале была приподнятая, как будто свершилось невозможное, высказанное Галичем в песне: "Когда я вернусь...". Вот Вы и вернулись, Александр Аркадьевич!

Борис прочитал стихотворение, посвященное Галичу ("Когда с жестокостью и ложью..."), а также "Сияние снегов", в котором упоминается Александр Аркадьевич, и не удержался – актуальное в то время: "Клянусь на знамени веселом..." (не умер Сталин...). После чего под аплодисменты взволнованных стихами слушателей, еще час назад ничего о нем не знавших, ушел со сцены. Запомнился такой момент: когда в зале притушили освещение, прямо на полу между первым рядом и сценой расположилась небольшая группа актеров. Среди них я без труда узнала любимую нами Лию Ахеджакову. Надо сказать, что днем, гуляя по Москве, Борис немного простыл, а теперь, отогревшись в помещении, начал чихать, чем обратил на себя внимание Ахеджаковой. Обернувшись, она смерила его гневным взглядом, в котором читалось: "Что за безобразие! Кто этот возмутитель спокойствия?". Борису оставалось только смущенно улыбаться. Но после его выступления я заметила, какими восхищенными глазами смотрела она на Чичибабина!

По окончании вечера Зиновий Ефимович повез нас к себе домой на ужин. Когда мы отъехали от Дома кино, Татьяна Александровна неожиданно обратилась к Борису с нотками раздражения в голосе: "Вы были не правы, Борис, поставив Галича в один ряд с Солженицыным и Сахаровым. Мы знали Галича с давних пор, и некоторые его поступки не позволяют ему числиться в одном ряду с ними". Гердт поддержал ее: "Да, Боренька, вы очень добры к Саше, он немного другой". Борис промолчал. За столом разговор возобновился сам собой. И тут Чичибабин взорвался: кто его знал, может подтвердить, какой яростный спорщик просыпался в нем, когда он был с чем-то не согласен. "Зиновий Ефимович, представьте, что не вам – добропорядочному, всеми любимому человеку, а Галичу, такому, каким он был – бабнику, "тряпошнику", – Бог доверил сказать, пропеть на всю страну о нашем больном, страшном, трагичном, смешном, жутком времени. Значит, это Божья воля. Он бы мог благополучно прожить, промолчать, избежав горькой участи!". Я не запомнила всего, что он сказал, верней, прокричал. Только через какое-то время, нарушив установившуюся тишину, Зиновий Ефимович произнес: "Да Боря, вы правы, помолчи, Таня, мы судим как близкие Саше люди и не можем быть справедливыми". Татьяна Александровна попыталась что-то возразить, но Гердт сменил тему разговора... Он неожиданно заговорил о войне. Вспомнил о том бое, где был ранен, о своей беспомощности и сложнейшей операции, которую ему сделала хирург, харьковчанка, и спасла его. Приезжая в Харьков, он обязательно встречался с ней. По-видимому, этот рассказ вспомнился Чичибабину, когда он писал стихотворение, посвященное Гердту: "Я в муке сочувствия внемлю, / как плачет его правота, / кем смолоду в русскую землю / еврейская кровь пролита"...

В 1993 году Бориса Алексеевича пригласили принять участие в вечере памяти Галича в ЦДЛ. Он закончил свое выступление стихотворением "Посмертная благодарность А.А. Галичу".

Чем сердцу русскому утешиться?

Кому печаль свою расскажем?

Мы все рабы в своем отечестве,

но с революционным стажем.

Во лжи и страхе, как ни бейся я,

А никуда от них не денусь.

Спасибо, русская поэзия:

ты не покинула в беде нас.

В разгар всемирного угарища,

когда в стране царили рыла,

нам песни Александра Галича

пора абсурдная дарила.

Теперь, у сердца бесконвойного

став одесную и ошую,

нам говорят друзья покойного,

что он украл судьбу чужую.

Я мало знал его, и с вами я

о сем предмете не толкую –

но надо ж Божие призвание,

чтоб выбрать именно такую!

Возможно ли по воле случая,

испив испуг смерторежимца,

послав к чертям благополучие,

на подвиг певческий решиться!

Не знаю впредь, предам ли, струшу ли:

страна у нас передовая, –

но как мы песни эти слушали,

из уст в уста передавая!

Как их боялись – вот какая вещь –

врали, хапужники, невежды!

Спасибо, Александр Аркадьевич,

от нашей выжившей надежды.

Последние строки он произнес, повернувшись лицом к большому портрету Галича. Возникло ощущение, что Александр Аркадьевич слышит его.

Ушли из жизни они в один день – 15 декабря, с разницей в семнадцать лет.