Попытка взглянуть, хотя бы краем глаза, на творчество Александора Смогула через призму школьного подхода к литературе обречена либо на провал, либо на стену непонимания как учителями, так и большинством родителей. Ученики в данном случае вообще – за редчайшим исключением особо чутких к слову – останутся за бортом понимания.

Тем не менее, презрев страх оказаться непонятыми, мы отважимся хотя бы немного погрузиться в поэтический мир одного из ярчайших поэтов современности.

Биографические данные, которые сам Александр Смогул оглашает публично, столь скудны, что всерьёз говоря, вряд ли имеют большое значение.

В авторском предисловии к одной из своих книг, Александр Смогул пишет: "Всегда был и остаюсь противником смычки личной жизни (биографии) и написанного. Литература – не дневник. Литература (коли того заслуживает) принадлежит всем. Личная жизнь (биография) – только мне. Говорят, надо как-то предварить сию подборку. Надо так надо. Однако зафиксирую только имеющее отношение к так называемому творческому пути.

"Родился 16 октября 1946 года в селе Звягино в Подмосковье. Села, в котором родился, больше нет, как, впрочем, и страны, где родился. В силу ряда обстоятельств вырос вне семьи, что многое предопределило в характере, мировоззрении и написанном мною в течение прожитого куска жизни.

В 1964 году в Москве судьба подарила встречу с космическим Володей Бережковым и кругом, в который он меня ввел: Губанов, Аделунг, Делоне и др. Рад, что сердечные отношения с ним удалось сохранить до сего дня. Во многом эта встреча довершила личностное становление.

Знал, приятельствовал или был дружен со многими людьми, ставшими настолько знаковыми фигурами русскоязычной культуры, что перечень их имён был бы не тактичен в контексте предисловия. В 1968 году, с лёгкой руки Вадима Егорова (теплоту и любовь к которому тоже пронёс через три с половиной десятилетия), снялся в нашумевшем тогда научно-популярном фильме Киевской КСНПФ "Семь шагов за горизонт" в качестве импровизатора. До 1986 года жил и пытался делать это достойно.

С 1986 года входил в творческое объединение "Первый круг". Много концертировал, изредка печатался. Вот, собственно, и всё, что хотел бы сообщить о себе. Остальное – стихи, которые не имеют особого отношении ни ко мне, ни к прожитому мной времени".

Самое главное в этом предисловии, на наш взгляд, это – "остальное стихи". И в действительности, стихи Александра Смогула – это какой-то неописуемый сплав биографий автора и его лирических героев, коих тьма, и разобраться кто из них сам автор не представляется почти никогда возможным. Но при этом автор есть везде – иногда как наблюдатель чужой жизни, иногда как её со-творец.

Я здесь не случайно. Обман,

Что мне не отпущено крова.

Мне выделен горький стакан

Тяжелого русского слова.

И я, обрусевший давно,

Не ведая отчего корня,

Зубами стучу о стекло,

Сжигая высокое горло.

Не случайность и предопределённость своего появления в русской поэзии Александр Смогул не только осознаёт, но постоянно её декларирует – не только в стихах, но и в редких, почти случайных в почледние годы своих выступлениях. При этом он всегда подчёркивает – и это особенно слышно в его курсе лекций по русской литературе, которые он много лет читал в Гамбургском университете – трагедийность русской литературы в целом, и трагедию современной русской поэзии в частности. Трагедию духовную, а не литературную. Трагедию одиночества.

Один в вечерней тишине,

Не нужный никому,

Он шел по заспанной земле,

А небо – по нему.

Тяжелый, вязкий шаг небес

Он ощущал спиной,

И он хотел укрыться в лес,

Но был ландшафт иной.

Стояли долгие луга

Без признаков лесов,

И вдалеке дрожала мгла

Сырых бродячих псов.

И сов шуршание во тьме

Он слышал над собой,

И пустоту сжимал в руке,

Как посох вековой.

И так он продолжал идти,

Не помня никого,

И правда выбора пути

Не трогала его.

Но в этом одиночестве Александр Смогул нередко "я" превращает в "мы", видя в последнем тот узкий, исчезающий круг друзей, понимание которых для автора не только важно, но и по сути составляет во многом основу его ценностного мира.

Мы были слепы как кроты,

Кидались в топь, не зная броду,

Любили девочек крутых,

Любили девочек крутых,

И пили огненную воду.

Звенели струны и стакан,

Трамваи бухали стакатто,

И нас несло по частокам,

Как электрического ската.

Змеился тополиный снег,

От воли молодость косела,

И длился наш медовый век

От Самиздата до Посева.

Ах, молодость – весёлый слон,

Не зря нам взрослые грозили.

Шейсятвосьмой пошёл на слом,

Шейсятвосьмой пошёл на слом,

И мы с пивных притормозили.

Где знать, что через двадцать лет,

Икая от дорожной пыли,

Услышу, как споёт поэт

Про то, как мы под аркой пили.

Мои пропащие друзья,

Уже ничто не повторится.

Нас разбросала жизнь скользя,

Рукой слепца по нашим лицам.

И нас, не вспомнящих обид,

Двадцатый век, плетя интригу,

Внесёт в ООНовскую книгу

Как полуистреблённый вид.

Это стихотворение не случайно – оно в своей основе опирается (прямым цитированием) на стихотворение Владимира Бережкова, где есть строки:

Замоскворецкие цвета,

осенний палисадник яркий,

и церковь тихой красоты,

где мы во дворике под аркой.

Тут важное – "мы как полуистреблённый вид" у Александра Смогула как бы родом из бережковского "мы во дворике под аркой". Неразорванная связь времён – и исчезающее время, исчезающее вместе с теми, кто это время наполнял. Вместе с людьми.

В своих эстетических рядах, в фактокультурных опорах Александр Смогул родом из времени своего детства, о котором он пишет – особенно в последние годы – с огромной нежностью, но и болью.

По каким "забуграм" ни гуляй –

Всюду чудится запах греховный:

Бог ты мой! Это пушкинский рай –

Проливной, продувной, подмосковный.

Запах детства. Родные дымы

Прелых листьев в осеннем размахе.

Там, не так далеко от войны,

Там, вблизи неминуемой плахи

Взрослой жизни, где зрелость как нож

Отсекает от детства блажного...

Запах детства. Ты им и живешь:

Он первичнее жеста и слова...

Я стою среди чуждой страны,

Не слыхавшей вороньего грая.

Осень. В парках клубятся дымы.

И далекое детство вдыхая...

Эта боль не от бытовых неурядиц детства, а от неслучившегося – вроде бы обычного, привычного для всех, но отсутствующего в жизни автора.

Подмосковье по поезду брызнет,

Взгляду Пушкинский бросит вокзал –

Местность пахнет непрожитой жизнью

Тех, с которыми я начинал.

Тех, с кем пел неказистые песни

И дешевое квасил вино...

Это время акуловских бестий

Безвозвратно с Земли сметено.

Им случилось недолго вплетаться

В этот Дантов судьбы карнавал,

И никто не сумел состояться,

Потому что на взлёте пропал.

Где теперь ваши вольные души

Выпивают? Неужто в раю?..

Лёшка, Славик, Валерка, Андрюша...

Я один на платформе стою.

Мы года зашвырнули, как сдачу

За недолгий высокий разгул...

Чепуха. Я, конечно, не плачу –

Это ветер глаза резанул.

Несомненно важной, если не основной, темой поэзии Александра Смогула является Россия – как образ, как больная мать (помните, у Надежды Сосновской – невозможность покинуть Родину как бросить больную мать), как, порой, мачеха – как рана: "... Нет сил не любить! Мати-Родина, смертная рана".

И, несмотря ни на что, всегдашняя благодарность России:

За то, что бока у меня в синяках

И горько страшит неизвестность,

За то, что окреп на твоих сквозняках –

Спасибо, российская местность.

Лирический герой Александра Смогула, порой незримо становящийся самим автором – классический современный маленький человек, житель коммуналок, завсегдатай дешёвых пивных, ненужный никому, в том числе и государству – разве что зарегистрированный им как единица учёта: "для державы своей не безлик, потому что прописан на площадь". Но исчезновение, смерть этого человека также никого не трогает – лишь статистику:

И без имени, канув едва,

Он учтётся в пустыне реестра

Чёткой строчкой "В квартире сто два

Девять метров свободны для въезда"

И неожиданно, наотмашь – превращение лирического героя в авторское "я":

Я прожил жизнь не понаслышке,

Жил жутким напряженьем жил,

Всё заслужил, лишь передышки,

И дом любви не заслужил.

Когда окончена работа,

Уютам двери верь – не верь,

Одни Покровские ворота –

Моя единственная дверь.

Там есть стеклянная халупа,

Где, если вовремя поспеть,

Отпустят мне тарелку супа, и хлеб,

И место, где сидеть.

Ко мне, хоть я и не в запое,

Подсядет старенький провизор,

И смотрит, водкой успокоен,

С стены, стеклянный телевизор.

Мы с ним молчим, меж тем проворно

Вокруг скандалят, плачут, пьют,

А в телевизоре повторный знакомый фильм –

Кого-то бьют.

Должно быть выше метки вмазал,

Ну что ж, получат, да простят,

У нас безгрешен – кто наказан,

Побьют, а после – угостят.

Я доедаю суп отменный,

В одном пытаясь разобраться,

Назад лет десять непременно –

Я за него полез бы драться.

Но фильм закончился, в обнимку

Он пошли гурьбой за угол

К ларьку обмыть свою разминку,

Как скопище вороньих пугал.

Я доедаю суп, но вечер,

Ещё глубок как путь из шахты,

И дрожь охватывает плечи,

Под петлями вязанного шарфа.

Ещё до ночи столько мыслей,

Что на десяток кантов хватит,

А впрочем, я устал от мыслей.

Кто хочет музыки – тот платит.

Годы жизни за границей, в Германии, годы поездок по миру, от Европы до США, ещё заострили в поэзии Александра Смогула и тему России, и тему ненужности ей поэта.

Что печалиться? С нас – не убудет –

Каждый сам свою ношу несёт.

Только мёртвый вовек не осудит,

Да живой никогда не спасёт.

Что рядиться в святые одежды,

Ждать, кто первый мосты подожжёт?

Лишь лишающий тени надежды

Никогда никому не солжёт.

Схима – дура. Служенье – бесправно.

Ложь – спасительна. Мысль – не важна.

Что там дальше? Жестокая правда.

А кому она, сука, нужна?

Но при этом – "только я, пригвожжённый к России, не дождусь отпущенья грехов". Александр Сиогул воспринимает грехи Родины как свои личные, не каясь, но с готовностью и нести свой крест, и идти на Голгофу своей совести, воспринимая себя самого как греховную свечу, дающую шанс другим пойти иным, более праведным, путём.

Всё также проворен,

Ни водка не жжёт, ни вино,

Холодный рассудок отверг

рубежи как Малюта,

Меня заклеймили однажды,

И это клеймо является жизнью,

лишённой любви и приюта.

И скучно гадать

бес иль Бог

наблюдает за мной,

И сколько ему ещё надо,

Чтоб я без ответа,

На спутанных стропах

качался над хмурой Землёй,

Живою свечою,

не ставшей источником света.

Самое сложное, на наш взгляд, в погружении в поэзию Александра Смогула, это принять осознание того, что он пишет не о "преданьях старины глубокой", а о нас с вами, порой обвиняя нас, порой жалей, порой взывая к нам. Сложность эта прежде всего в том, что мы не можем подходить к его поэзии с меркой прошедшего времени, потому что сегодня или завтра сам поэт может опровергнуть нас, написав что-то иное, новое.

Но, читая стихи Александра Смоглуа, возникает ощущение страха – прежде всего страха за собственную совесть: выдюжит ли?

Этот страх, на наш взгляд, главное, что нужно донести до сегодняшнего школьника – донести как парадигму ответственности не только за себя, но и за свой народ, за свою Отчизну.

За то, что бока у меня в синяках

И горько страшит неизвестность,

За то, что окреп на твоих сквозняках –

Спасибо, российская местность.

Где храм без креста и домишки без труб,

Где век не отыщешь дорогу –

Немая молитва с обветренных губ

Восходит к незримому Богу.

Прости меня, Боже, я вечно неправ

И жил – ничего не умея.

Я знал только запах ржавеющих трав

И лай автомата у шеи.

Свобода и воля, тюрьма и полон –

Извечная русская чаша.

Её нам и пить. За неё и поклон.

Какой не случилось, – а наша.

Спасибо. Не вышло святого огня

Менять на махорку и сало.

Нечистая сила – губила меня,

Но чистая сила – спасала.

Я многих любил, да немногих хранил,

А грех – и без умысла – чёрен.

И негде молиться. Нет отчих могил.

А мной – не посеяно зёрен.

Я часть этих бредней, где литр – казна,

А самый желанный – цвет крови.

На этой земле убивают без зла,

А любят совсем без любови.

И всё же, спасибо. Уже на краю,

Готовый сорваться, скатиться,

Молю, сохрани эту Землю мою

и всех, кто на ней суетится.

Максименко Павел Юрьевич

директор по развитию, ООО "Ма-няня"