Уже нет России, и никогда не будет, как никогда не будет Римской империи. Всему бывает конец. Системы государственности не могут оперировать с теорией случайности, с роком. За право говорить вслух, что думаем, за право менять белье и пользоваться горячей водой и мылом мы заплатили долгими годами изгнания. И как знать, выиграли мы или проиграли?

А. Койранский, 18 октября 1959 г.

После вечеринки

Под утро, когда устанут

Влюбленность, и грусть, и зависть

И гости опохмелятся

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка – хотите

Послушать старую запись? –

И мой глуховатый голос

Войдет в незнакомый дом.

И кубики льда в стакане

Звякнут легко и ломко,

И странный узор на скатерти

Начнет рисовать рука,

И будет звучать гитара,

И будет крутиться пленка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака...

И гость какой-нибудь скажет:

– От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему черт не брат!

– Ну, что вы, Иван Петрович, –

Ответит ему хозяйка, –

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад...

Ал. Галич

Я приехал в Израиль в сентябре 1990 года. С тех пор прошло не так уж мало, но и не так уж много лет для меня. Очень много для моего старшего сына, покинувшего Россию в 14 лет. Личность его лепилась уже здесь. Он любит Галича, знает его и охотно слушает. Но никогда не суждено ему слушать эти песни так, как слушали их мы. Никогда не суждено более слушать так эти песни и нам. Ибо в то время, время этих песен, между словами Галича и теми, кто воспринимал их, было нечто еще: мертвящее дыхание государства. Забавно, именно оно, это дыхание, придавало особенную свежесть песням Галича. Да, то было странное, но и счастливое в каком-то смысле время: мы четко знали, где враги, а где друзья, ненавидели гебню и упоенно читали то, что читать запрещалось, по знанию запретной литературы распознавая друг друга. Оппозиционность режиму принималась за прогрессивность и порою за авангардизм. Так мой приятель, художник Михаил Раппопорт, после встречи с режиссером Юрием Любимовым не мог успокоиться: "В живописи его вкусы остались на уровне сюрреалистов! И этот человек считался самым авангардистским режиссером России на протяжении десятилетий!"

Исчез СССР, сначала из моей жизни, а потом и вообще с карты мира, исчезла та призрачная реальность, то королевство кривых зеркал, в которые смотрелась страна, которой нет больше.

Многое из того, что наполняло нашу жизнь до предела, умерло вместе со временем. Но что-то же заставляет сегодня моего взрослого сына, израильтянина, слушать песни Галича.

Конечно, совсем не так, как слушали их мы.

Я, в принципе, знаю, что. Я понял это еще в 1987 году, когда выполнил разбор нехитрой диссидентской песенки "После вечеринки". С 1987 года этот разбор существовал в устном варианте, я всегда показывал его на выступлениях и встречах. Но никогда не записывал, не знаю, почему.

А вот сейчас решил записать этот давнишний свой анализ. Он перед вами.

Под утро, когда устанут

Влюбленность, и грусть, и зависть

И гости опохмелятся,

И выпьют воды со льдом,

И влюбленность, и грусть, и зависть – естественные человеческие чувства. Усталость чувств – угасание их.

Отметим, что оживление чувств и облегчение приходит, и связано оно с холодом, со льдом.

Скажет хозяйка – хотите

Послушать старую запись?–

И мой глуховатый голос

Войдет в незнакомый дом.

Старая запись – запись, отдаленная от вечеринки во времени. Голос глуховат потому, что идет издалека. Дом незнаком, так как стоит в другом, отдаленном от источника голоса месте.

И кубики льда в стакане

Звякнут, легко и ломко,

Мы уже видели в первой строфе лед и отмечали, что с ним связана сема облегчения. И вот опять – кубики льда звякают легко и ломко: связь, возникшая между голосом и слушателями, ненадежна, и нарушить, сломать ее нетрудно. А пока –

И странный узор на скатерти

Начнет рисовать рука.

Отметим сейчас лишь, что рука начинает рисовать узор, не присущий данному месту, незнакомый здесь. Узор странен – так как наведен, навеян глуховатым голосом.

И будет звучать гитара,

И будет крутиться пленка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака.

Старая ломкая пленка связывает далеко отстоящие друг от друга точки, по этому каналу до места вечеринки доходит музыка, и в дальний путь, в страну холода и ломкого льда (ломали кайлом), отправляются странники (узор был странен, помните?) – легкие облака.

Мы видим в этом четверостишии все уже встреченные нами и выделенные ранее семы: и холод, и дальность, и ломкость, и легкость, хотя прямо и не названную. И все это существует, пока звучит музыка.

И гость какой-нибудь скажет:

– От шуточек этих зябко,

Снова сема холода, связанная со звучанием пленки: зябко гостю от этих шуточек.

И автор напрасно думает,

Что сам ему черт не брат.

По сути, гость хочет сказать здесь, что автор чересчур смел. Для передачи этого значения в русском языке существует множество синонимов и идиоматических выражений: все по фиг, море по колено, черт не брат, царь не ровня, безрассудно смел и т.д. Почему же гость в песенке Галича сказал то, что сказал, именно такими словами? Почему он помянул черта? Почему случайно выбрал именно эту идиому? Ответ на этот вопрос дает следующая – последняя строфа песенки.

Ну, что вы, Иван Петрович,–

Ответит гостю хозяйка. –

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад...

Вот он, этот ответ, поразительно прямой, прозрачный и по существу взрывающий и опрокидывающий текст песенки во всех смыслах и на всех уровнях. Автор мертв. Голос идет из могилы! Оттого-то и зябко гостю. Оттого-то он поминает черта, обитателя того мира, в который ведут могильные врата. Тот холод, который поминается в тексте песенки неоднократно – могильный холод. А сейчас, уже зная это, вернемся к началу песенки и прочтем ее еще раз, подсвечивая строчки нашим обретенным знанием.

Второе прочтение

Под утро, когда устанут

Под утро – то есть в час быка. Именно в это время, как известно, всякая нечисть обладает наибольшей силой.

Влюбленность, и грусть, и зависть

И гости опохмелятся,

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка – хотите

Послушать старую запись,

И мой глуховатый голос

Войдет в незнакомый дом

И кубики льда в стакане

Звякнут, легко и ломко,

И странный узор на скатерти

Начнет рисовать рука.

Как мы уже отмечали, и влюбленность, и грусть, и зависть – естественные человеческие чувства, угасающие под утро. И облегчение приходит с холодом. Но как мы видели, холод в тексте песенки связан с могилой. Значит, облегчение приходит именно оттуда, из-под земли. Голос глуховат – потому что он доносится из могилы, приглушен крышкой гроба и слоем земли. Дом незнаком голосу, так как место вечеринки находится в другом мире, мире живых, а не мертвых. Неожиданно на наших глазах картинка застолья переходит в яркое описание спиритического сеанса: вызывают духа из могилы, и сами собой начинают легко и ломко звякать кубики льда в стакане, сама собой рука начинает рисовать на скатерти странный, наведенный, не принадлежащий этому миру узор.

И будет звучать гитара,

И будет крутиться пленка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака.

А дух Галича будет петь, пока крутится пленка (тарелка?), и когда все кончится, след навеянного голосом из мира Мертвых узора исчезнет, а на скатерти не останется ничего. Во всех традициях и системах мифов музыка приходит в мир людей, как подарок из мира духов, будь то гусли-самогуды, подаренные Ивану-царевичу Водяным царем, будь то кифара, изготовленная Аполлоном, иль флейта, принадлежащая Пану. А облака отправляются в страну холода и могил Абакан, в модели текста – в страну смерти, страну духов.

И гость какой-нибудь скажет:

От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему черт не брат.

Ну, что вы, Иван Петрович,–

Ответит гостю хозяйка. –

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад...

Последние строки песенки не нуждаются в дополнительных комментариях. Разве лишь остается заметить, что упоминание о давней смерти автора подчеркивает незыблемость порядка вещей в мире вечеринки, где и через сто лет после смерти Галича не изменится ничего. Так он выразил здесь ощущение неизбежности своего поражения. Только вот, на мой взгляд, важнее и интереснее другой тонкий момент: мир вечеринки в тексте предстает, как мир тяжелый, давящий, как мир, в котором угасают естественные человеческие чувства. А облегчение (легкость), как я уже говорил несколько раз, приходит из мира мертвых. Именно воздействие мира мертвых возвращает к жизни те естественные человеческие чувства, которые были подавлены миром вечеринки. И чем больше вглядываешься, тем меньше понимаешь, который же из двух противопоставленных в модели текста Галича миров на самом деле мир жизни, а какой – мир смерти: как в калейдоскопе меняются они местами. Я называю этот эффект перевертышем. Он встречается довольно часто и описан не только в моих статьях. Но всякий раз, наблюдая эффект перевертыша, не в силах я сдержать двух вздохов: вздоха удивления перед бесконечной сложностью, глубиной и принципиальной неисчерпаемостью текста и мира, и вздоха печали перед неизбежным поражением еще одного своего разбора.

Именно нечаянная мифологическая глубина этой непритязательной песенки вызывает тот морозец, который бежал по моей коже, когда я слушал Галича впервые. Именно здесь, убежден, таится секрет, который некогда был заложен в тексты подсознанием Александра Галича, и остается в них и теперь, когда тело его распалось, и рухнул вызвавший и определивший его творчество мир. Именно это и впитывает мой обожающий Александра Галича сын, которому почти ничего не говорит слово Самиздат.