ПРОЛОГ

Так называемая "Заозёрная школа поэзии" была основана в Ростове-на-Дону в самом начале восьмидесятых годов прошлого века поэтами Геннадием Жуковым, Виталием Калашниковым, Игорем Бондаревским, Александром Брунько и автором этих строк.

Возникла она не как кружок заговорщиков, ниспровергателей или нонконформистов — сам факт её существования являлся отрицанием тоталитарной литературы, пускай и в отдельно взятом регионе. Поэтов, образовавших эту общность, объединял не стиль, не манера, не приверженность к каким-то общим ценностям и идеалам, и даже не близость мировоззренческих позиций — скорее всего, это было узнаванием по дыханию, по долгому пристальному взгляду, по красноречивому молчанию. Подобное притягивается подобным.

Если бы не Танаис, куда их в восьмидесятом пригласил тогдашний директор Валерий Чеснок, то эта тусовка "отщепенцев" никогда, может быть, и не была бы признана как некое литературное явление. Они бы так навсегда и остались компанией городских эстетствующих стихотворцев, собирающихся по забитым книгами квартиркам, мастерским художников и, как мятежные гладиаторы, под трибунами стадиона "ТРУД". Но вот сложились числа, и они очнулись "среди тихих рек, поросших камышовой гривой", в дельте Дона. Здесь, среди руин античной фактории, на задворках империи, "в глухой провинции у моря", их полушутя, полупрезрительно обозвал "Заозерной школой" какой-то, ныне забытый, "рабочий поэт" на вечернем построении "донской литературной роты", как когда-то назвал Ростовское отделение союза советских писателей Михаил Шолохов.

Прозвище неожиданно прижилось. Оно начало жить своей, непредсказуемой и таинственной, жизнью и стало своеобразным брендом универсального экологического андеграунда Юга России. Тяга к ремёслам, бодрящая смесь эпикурейства и аскетизма, любовь и ревность, подённая монастырская работа под палящим киммерийским солнцем и дионисийские ночи у языческих костров — всё это подпитывало капризную городскую музу, с трудом привыкавшую к грубым одеждам и экспедиционной кулинарии.

И вот однажды самым молодым из них стало тесно в Танаисе. Их звала и манила Евразия. Их кибитка качалась и скрипела по каменистым дорогам Крыма, их одежды впитывали пыль и запах столиц и провинций, бардовских караван-сараев и фестивальных торжищ. Их единственно верной подругой оставалась только гитара. Они пели и скитались по Млечному пути, они несли имя Танаиса по свету и только иногда до оставшихся на хозяйстве аксакалов с голубиной почтой долетали от них вести с бивуаков и стоянок. Как бы сами собой у любимых женщин рождались от них закаленные дети, привозимые в Танаис каждое лето и растущие на горячих руинах, как степные цветы.

Те, кто никуда не уехал, оставаясь под флагманским штандартом, то и дело встречали в Танаисе неприкаянных пилигримов, скитающихся по округе с восторженными глазами и бормочущих бессмертные строчки танаических стихов. Их отлавливали, давали еды, отпаивали чаем и устраивали на ночлег, а после, отдохнувших и немного пришедших в себя, расспрашивали о запропавших в столицах братиях и сестрах, нимало дивясь тому, каким сказочным и таинственным представляют они всё, что связано с этими местами, наслушавшись от кочевых танаитов стихов, песен и историй, написанных или произошедших в Танаисе.

Вот так, с годами, "Заозёрная школа" и археологический музей Танаис стали синонимами. И, как синонимы, они высечены на скрижалях российской контркультуры, упорно не замечаемые штатными литературоведами и критиками, которые в угоду конъюнктурному эстетству и заумной псевдоинтеллигентской вкусовщине пестуют и подсаживают невесть откуда взявшихся литературных выкидышей и отморозков. Остался проигнорированным ими и коллективный сборник "Ростовское время", изданный Ростиздатом в 1990 году. Это была первая и единственная попытка антологизировать южнороссийский поэтический андеграунд.

В "Заозёрную школу" невозможно "вступить", как в Союз писателей, или быть из неё исключённым; она — как древний клан или как маленькое племя, и выбыть из неё можно только в одном известном направлении. Но и там твою грешную усталую душу то и дело будут окликать оставшиеся, будут читать твои стихи, ревновать к тебе своих возлюбленных и рассказывать про тебя всяческие смешные дурацкие небылицы.

Как же всё-таки им всем повезло друг на друга: ни бедность, ни деньги, ни слава, ни женщины не смогли разорвать их круг. Они со временем стали видеться всё реже, но невидимая дольнему миру связь между ними с годами становилась всё крепче и надёжней, они окликали друг друга через пространства, каждый раз убеждаясь, что строй не нарушен, что всё ещё летят вместе.

.................................................

ЭПИЛОГ

В школьные годы чудесные, как поётся в одной старинной советской песне, не однажды приходилось сооружать всяческие сочинения по литературе. Вспоминаю — мороз по коже: первый сон Веры Павловны... второй сон Веры Павловны... третий..., чет... . Разбудили её уже революционные матросы, торчащие под кокаином.

Пришлось как-то писать сочинение по роману М.Горького "Мать". "Ни при какой погоде" этот роман я, конечно, не читал — что успевал ухватить на уроке, тем и довольствовался. Да бес бы с ним, с моим сочинением — пришлось писать (не безвозмездно, конечно) сочинения половине класса. То-то была потеха: я изгалялся на все лады, менял стиль, дозировал количество ошибок под каждого одноклассника индивидуально, выворачивал наизнанку и перетолковывал немудрёный сюжет измученного классика многократно и в результате остался единственным, получившим четвёрку. Остальные получили по пять баллов.

Вот и сейчас, по написанию всех этих портретных зарисовок, у меня создалось ощущение, что это сочинение на заданную тему и что оно несколько затянулось. Как будто писал на разные лады об одном и том же герое, об одном и том же любимом и близком друге. Да так оно и есть на самом деле, ведь это — одно и то же лицо в разных ипостасях, лицо неизвестной русской поэзии, случайно пустившей корни на степной окраине России и выжившей на тектоническом разломе эпох, общественных формаций и тысячелетий. Лицо с "не общим выраженьем". И пусть меня обвинят в отсутствии стиля, чувства меры, а заодно ещё в каких-нибудь прегрешениях — меньше всего я думал о том, чтобы кому-то понравиться. Все эти мои наброски есть запоздалое признание в любви. Во все времена — и раньше, и теперь — я отзывался о моих друзьях-стихотворцах только в превосходной степени, может быть иногда авансом, на вырост, но все мои надежды чудесным образом оправдывались. Во все времена, повествуя о танаической школе поэзии знатокам, давно уже ничего не ждущим от российской периферии, в первую голову помногу цитировал своих друзей, порою даже не доходя до своих стихов.

И это не по причине патологической скромности — все мы в разной степени позёры и кривляки, а просто потому, что во мне

совершенно отсутствуют зависть к чужому успеху. А это уже диагноз.

Владимир Ершов

23 августа 2004 г.