Может быть, в будущей литературной энциклопедии "Заозерной школе" будет посвящена одна строчка. Что-нибудь вроде:

"...а также поэты легендарной "Заозерной школы" — И.Бондаревский, Г.Жуков и В.Калашников /см. Игорь, Геннадий, Виталий/..."

Скорее всего — и больше.

Но она, эта строчка, уже вписана в историю литературы. Миф сложился, книги уже стоят на полке памяти — а в центре ли, с краю — не так важно.

Настоящим поэтам, похоже, все идет впрок. И покой, и гонения, и слава, и официальное замалчивание. Ребят же, в сущности, в начале 80-х стараниями ГБ выдавили из Ростова, фактически сослали от греха подальше. Но в ответ — ни жалоб, ни ропота. Все, что ни есть — во благо поэтической биографии. "Здесь, под спокойным небом Танаиса, Я перестал жить чувством и моментом..."

Здесь, под античным небом Танаиса,

Зимой гостили у меня Гораций,

Гомер, Овидий, Геродот, а летом

Родные и приятели: актрисы,

Писатели каких-то диссертаций,

Изгнанники, скитальцы и поэты...

Оказалось, что поэт живет не столько в южной российской провинции, сколько на крайнем севере античной ойкумены. Хранитель, носитель мировой цивилизации, зимующий среди скифов и сарматов. Отсюда взгляду открывается широкий горизонт, мысли откликается дальнее эхо. Игра? Не без того. Но ведь небеспочвенная и талантливая.

Смотри-ка, Геннадий, как все вдруг сложилось удачно?

Ни войн, ни репрессий, и дельта настолько тиха,

Что дух — этот баловень женский, затворник чердачный,

Никто не тревожит на лоне любви и стиха...

Реализован также и сюжет собственно "озерной-заозерной школы". Та же совместная жизнь на лоне природа, понимание литературы как высокого, естественного, овеянного дружбой и теплом очага, занятия. Прочь от города, урбанизма, политики, от пошлой злобы дня и казенщины,

В Москве и Питере ничего подобного, кстати, не было и быть не могло. Климат суров.

Из всех "заозерщиков" Калашников более всех походил на романтического поэта. Компания, вообще-то, вся подобралась колоритнейшая. Бондаревский — нечто среднее между рыцарем печального образа и вороном-стервятником. Жуков — Калин-царь с гитарой наперевес вместо кривой шашки, одновременно забубённый и хитроватый.

А Калашников — как на картинке. Всегда восторженная речь, кудри до плеч... Юный, вечно на бегу, всегда от чего-то веселый и чем-то вдохновленный, интеллектуально подвижный. Влюбленный как Арамис и самоуверенный как д,Артаньян. Глядеть было противно — такой он, казалось, любимчик, везунчик и счастливчик. Хотя никаких причин для бодрости, вроде, не имелось — ребята существовали социально даже более эфемерно, чем ваша московская братия. А поэту — все в радость. Вообще все.

...Но мы — оптимисты — из мрачных предчувствий

Пока ни одно еще не обмануло...

.....................................................

...Там пусто так. что шелест фальши

И тот немного веселит...

...Лет пятнадцать назад случайно встречаю Виталия на улице. Бежит, сияет.

— А у меня подборку сняли в "Новом мире"!

— Это ты этим так доволен?

— Но если б ты знал, кому я место уступил!

— ... ?

— Нет, не скажу, чтоб не сглазить...

...Через какое-то время открываю журнал – первая "перестроечная" публикация И.Бродского в Советском Союзе /"Новый Жюль Верн" и т.д./.

Однако все же странно, что Калашников в свое время не стал, или не захотел стать подающим надежды советским поэтом. При его счастливом даре обращать внимание на утешительные стороны реальности /или лирически интерпретировать безутешное/, "молодежности", проникновенности и светлой печали — нетрудно было вписаться в формат "Юности" или "Молодой гвардии". Да и антисоветизм-то его был какой-то... каламбурно-несерьезный, почти детский:

...Когда певец выходит из народа.

Народ вздыхает с облегченьем...

.....................................................

Мне видится чудесная картина:

Идет страна несметною толпой,

И на знаменах — профиль Буратино,

А в уголочке — ключик золотой...

Не вписался, не захотел...

Да и потом — много еще куда не вписался. Ни в одно модное поэтическое течение — ни в московский метаметафоризм, концептуализм, иронизм, ни в питерский неоклассицизм, ни в провинциальное почвенничество /последнее, конечно, не модно — но всегда надежно/. Слишком живой — для игры в бисер, чересчур прямодушный и искренний — для соцарта и стеба, обремененный культурой — для наива — Виталий занял единственную в своем роде нишу — певца-созерцателя, "останавливателя счастливых мгновений".

Поэтика Калашникова — нейтральна, консервативна. Стих — полный благозвучных аллитераций, вокальный, напевный, чаще всего с женскими рифмами. Чувства — изящны и элегичны, идеи — возвышенны, словарь — чуть стилизован. Но при всей традиционности -чувствуется таинственная свобода высказывания, живая современная интонация.

Поэт остро переживает свою связь и оторванность во времени, осмысляет художественную и историческую перспективу.

...И каждый из нас вдруг почувствовал кожей

Старинного быта незримые путы...

...........................................................

Внучка за бабку, а бабка за дедку,

Так и живет круговая порука,

Да ведь иначе не вытянуть репку -

Сын за отца, как и правнук — за внука...

..........................................................

...А у нас на пиру есть такие гости.

Что у нас на земле еще не рождались...

Связывание времен — попытка опереться на что-то устойчивое, постоянное. Стилистически — в том числе.

Лирический герой Калашникова — юноша, почти подросток. Это заметно и по избытку энергии, и по хрупкому, умоляюще-нежному поэтическому голосу, и по сосредоточенности на собственных драгоценных душевных движениях, и по глобальности поставленных вопросов. Что есть главный русский "достоевский" вопрос? "Господа, куда же вы расходитесь? Ведь мы еще не выяснили — есть ли Бог???.."

...Вновь о бессмертье души нить доказательств Платона

Жадно слежу, но, увы! Доказательства эти наивны...

......................................................................

...Душа не поверит в наивные сказки,

Что в детях она повторится и в травах...

Лирический герой словно впервые узнал о существовании старости и смерти. Что же делать, как жить? Причем ответ требуется немедленный. С такой сокрушительной болью мировые проблемы, как личные, переживаются только в ранней юности.

...Она /душа-А.А./ не живет — ожидает расплаты,

И нужно ей не утешенье, а — выход...

Обычный взрослый выход — допустим, в вере, в мужестве, в духовном труде, в стоическом агностицизме. Юность же бунтует, жаждет скорого чуда, волшебного освобождения.

...Сейчас промелькнет? Я сейчас загадаю,

Ведь должен хотя бы однажды успеть я...

Чиркнула? И снова я не успеваю

Сказать это длинное слово бессмертье!

...............................................................

...Что это? Всего только новая прихоть

Глядящей в упор обезумевшей ночи

Иль это душа, отыскавшая выход,

Разгадку сознанью поведать не хочет?."

...Молодость без старости и жизнь без смерти... Боль и беспомощность героя усугублены тем, что все, что не старость и смерть, для него — счастье. Кажется, он по-райски лишен чувства первородного греха. Для него еще как-будто не разделено душевное и духовное. Земля — тепла и прекрасна, жизнь — полна поводов для любви, причин быть счастливым.

...И каждый бессмертник был нежной уликой,

Тебя каждый миг уличающей в счастье...

...................................................................

Мы были во власти того состоянья,

Столь полного светлой и радостной мукой,

Когда даже взгляд отвести — расставанье...

Вообще — "Хижина под камышовой крышей" /откуда большая часть цитат/ крайне важна для понимания поэзии Калашникова. Своего рода "Звездный ужас", но — сплошь лирика. Вот она, полнота бытия — все совпало, все благоприятствует блаженству — природа, родина, любовь, юность. И — разверзаются бездны. Под ногами — археологическая тьма веков. Небеса — вечные звезды смеются над смертными. И — душа, полная неизвестности. Вот-вот, кажется, герой что-то нащупает спасительное в бездне сознания, но...в руках остается только перо жар-птицы /"сиреневый плащ"/. Т.е. — любимая.

К ней же /мимо адреса/ обращены самые заветные человеческие слова:

...Любимая, я умираю.

Приди, спаси и сохрани.

Значит, судьба предлагает или поэт выбирает — не выход, а утешение. Человеческое, "слишком человеческое", которое читателя /да хоть и меня, как ни горько признаться/ сильнее всего и трогает в художестве — чему слабое сердце сочувствует.

Если время нельзя отменить, его возможно хотя бы замедлить, растянуть. Что Виталий с упорством и проделывает едва ли не в каждом стихотворении. Бережно переносит лирическое чувство, как полную чашу, от первой строки до последней. Вслушивается, осязает, вглядывается, припоминает, фиксирует каждый перелив мысли и настроения, в заодно — все, что на глаза попадется.

...Деревья, пауки, стрекозы, змеи.

Кузнечики, собаки, комары.

Жуки, трава... Когда б себе позволил,

То так и продолжал бы без запинки.

Наверно, не назвав и сотой доли

Того, что я увидел вдоль тропинки...

Именно — что позволил, даже вменил в обязанность. А есть у Калашникова совершенно японские акварели, проникнутые тончайшими впечатлениями и эмоциями. Сделанные словно с утраченным секретом — с ювелирной точностью и капризной грацией:

Ветку рукой отводил и наткнулся на почку...

..........................................................

Став на колени, словно пить хотел,

У выхода античной анфилады...

.............................................

В лед вмерзший камыш

шелестит и звенит от поземки...

и т.д.

А "Богомол", "Изабелла"! Медленное, подробное, хищное зрение — а мышление беглое, молниеносное.

Почти замершее время, переполненное биением жизни.

Есть особое, "взрослое" целомудрие лирика — освободить пространство стиха от "я", самораскрыться до полного исчезновения "эго". "Есть искус, и ты его знаешь", "Пир", "Кедр" — спето самозабвенно. В сущности, это новый уровень существования — жертвуя coбой, душа обретает свободу и могущество.

В конце концов, прямое дело поэта — расточение сокровищ, самоотдача. И поэту есть чем осчастливить /взять в соучастники/ современников и потомков.

...Есть пляжи любви,

есть приливы надежды,

созвездия веры...

.........................................

И все, что длится на этом пире,

Словно брачная ночь — в глубине сердца!

Это нам — флейты, дворцы, приливы, им — чуть слышная издалека музыка любви и надежды.

Юная, вопрошающая, расточающая нежность и сердечный огонь поэзия... Может быть, и правда таких поэтов больше не делают? Может, прав Виталий?

Я — последний летающий ящер.

Свистом крыльев будил мезозой...

Верить не хочется. Поэзия жива, пока хоть чем-то отличается от прозы — чем-то таинственным, что древнее древности, юнее юности...

И напоследок:

"...И снова я не успеваю..." Отчего же? Вот же оно, заветное слово — последнее в последней строке.

Стихотворение не без причины записывается в столбик — оно состоит не только из периодов речи — предложений, но и собственно из стихов-строк. Строка — единица смысла. А уж последняя — окончательный итог, то, "на чем сердце успокоится". И он, этот

вывод, "выход" — зачастую опрокидывает, пересиливает прозаическую логику. Грамматическая конструкция говорит "нет" — стих говорит "да".

...Сказать это длинное слово: бессмертье!

..................................................................

...Спокойны, как боги, бессмертны, как дети.

...........................................

...Приди, спаси и сохрани.

Удивительным образом у Виталия все получилось. Не поэт– поэзия сама нашла выход.