Подруга моя работает в Иерусалиме в Центре русской культуры и, покрутившись среди старых друзей и новых знакомых, кто уехал двадцать лет или два года тому, для кого русская культура — душа, профессия, образ жизни, я решила спросить, как им, людям культуры, режиссерам, актерам, музыкантам, живется в такой непохожей на Россию стране, что значат для них их старые корни, как прирастают они к новой, пусть и святой земле? (Л. Д.)

Людмила Донец: Валя, твое имя в России известно. Что ты здесь, в Израиле, делаешь? Как ты прижился и прижился ли?

Валентин Никулин Ты словно специально выбрала момент, когда у меня остался один шанс. Мне все здесь говорят: ты перепробовал все, остается только съездить в Россию. Это почти как в науке: сделан ряд опытов и не сделан последний. Последний шанс для проверки внутреннего самочувствия — это съездить в Россию. Но в этом есть опасность. Опасность последней пробы.

Что говорить? Я, правда, всех вижу. Все приезжают, идет бесконечный поток. И моя дорогая Галя приезжала (Галина Волчек.— Л. Д.), и Басик (Олег Басилашвили.— Л. Д.), и Женечка Сидоров, и Юрочка Рост, и Булат. Да, Булат. Когда мы прощались в России, это было не farewell, a so long. He прощай, а до встречи. Окуджава был последний человек, с которым я прощался. Это было в Переделкине, в январе 91-го года. Он сказал: "Ты едешь в не очень подходящее для нашей профессии место". Конечно, литератор, поэт, актер — это почти невозможно. Инженер, медик может, может строитель, бухгалтер. Писатель, актер не может выразить свою модель мироздания, потому что его предмет — собственно язык.

Я, как и Миша Козаков, сыграл большую роль, он в Камерном, я в "Габиме", национальном театре, на иврите. В этом нет ничего невероятного, я обязан этим своей маме, своему музыкальному слуху. Да, я выучил роль. Более того, я тебе могу сказать, что через десять спектаклей я забыл третью строчку (первая — на иврите, вторая — транскрипция ивритского русскими буквами, третья — русские слова). Это мои тридцать три года в искусстве — смотреть на партнера, слушать и слышать его. Приходили почтенные израильтянки и не верили, что я — олим второго года, говорили, что я рожден с ивритом.

Ну, вот, была сыграна эта роль. Мише было, конечно, труднее. Я играл в пьесе "Хагигат хореф" — "Зимний праздник". Для меня это все было как бы из другой жизни. Но Мише играть Бориса Алексеевича Тригорина на иврите! Боже мой! А он никогда не играл Тригорина в России. Так случилось, что не случилось. И вдруг Антон Павлович Чехов на иврите. Это безумие, просто безумие!

Нельзя выразить всю чувственную модель мира. Я все равно себя не додаю... "Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано"... В любом разговоре, в этом с тобой, я могу ведь ничего не говорить, я могу просто сказать, что "засыплет снег дороги, завалит скаты крыш". Ну, что сейчас Никулин сказал, и думал ли он об этом специально, да нет же! Это все в нем! В нем! "Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано" ... Это кое-что о нашей профессии, ментальное, я не люблю это слово. О нашей первородности, нашем происхождении. Да, да, это так, это так.

Поэтому как я здесь оклемываюсь, Людочка, не знаю, как это происходит. Единственное, что вызывает у меня огромный испуг — большие паузы. Мы привыкли, чтобы актер каждый вечер встречался с публикой, с дыханием зала. Я был среди тех театральных актеров, которые все время снимались. Под семь десятков фильмов уже. Если не съемка, значит, только что закончил, значит я озвучиваю, а если не озвучиваю, то иду на улицу Качалова, в Дом звукозаписи, в свою картотеку на букву "Н", там есть золотой фонд, и что-то пишу, или я иду на телевидение, или я выступаю. Да, конечно, я испугался, закончилась роль в "Габиме", я испугался. Это было очень непривычно, очень. Я вдруг повис. Меня подвесили. Ну вот, ну вот...

Как проходит период адаптации? Я думаю, что он происходит очень коряво. Хочу вот попробовать съездить в Союз, уже не Союз, а Россию. Ведь многие люди в мире существуют так, "челночно" и при этом чувствуют себя цивилизованными людьми. Почему существует произведение, которое называется "Американец в Париже"? Потому что американец был в Париже, а немец жил в Скандинавии. И только для нас это первые попытки привыкания. Сейчас вот Света Немчевская в передаче по ТВ "Тронутый гением" о Набокове вставляет три романса, записанные мною здесь, в Иерусалиме, и пишет в титрах: "Романсы на слова Апухтина и Гумилева исполняет Валентин Никулин", в скобках — "Израиль". Боже мой! Это же с ума сойти! Слава Богу, это возможно. Это началось с приходом моего коллеги по юрфаку Михаила Сергеевича Горбачева. Поэтому я все повторяю: как я здесь оклемываюсь? Я не знаю, как это происходит. Может, для такого, как я, нужно больше времени. Может, для такого, как я, нужно смотаться в Россию. Не знаю, не знаю. Посмотрим, посмотрим. Очень трудно, очень трудно. Это естественно, это естественно. Верно ли я сделал? Я не знаю, я не знаю.

Понимаешь, я вообще по своей психофизической структуре всегда чуть-чуть приподнят над землей. Мне говорят: что же ты сомневаешься? Тебе ведь здесь, в Израиле, сделали такую операцию на сердце — в первый же год. У тебя пошел нормальный кровоток, появился цвет лица. Как они легко вошли через аорту, открыли нисходящий сосуд в сердце. Да, я благодарю эту землю за то, что я жив... Я все время в нашем разговоре хожу кругами, рондообразно, потому что есть один кардинальный вопрос, как мне здесь пребывается. Я думаю, что по жизни все происходит просто. Вы засыпаете каждый вечер и просыпаетесь утром. Существуют свойственные каждому человеку круги забот в любой стране, Голландии, Швейцарии, Америке, России...

Меня уговаривают: Валя, ты все равно не тот, каким был бы, если бы остался в России. Утром восьмого января ты себя вырвал из России. Не знаю, не знаю... Я сию секунду подумал: Игорь Кваша, который был там на танке, около Белого дома, случились ли с ним перемены?.. Наверное, мне нужно ехать. Кстати, я и не прощался. Я не знаю, может, меня исключили из творческого союза, потому что я не платил взносы, но я оставил свой членский билет, его положили в сейф и сказали: "Вы наш". Вы просто едете. И мы не прощаемся. Посмотрим, посмотрим...

Я думаю все, кто читает эти строки, понимают, что я чувствую. Конечно, они понимают, что я слишком предан, я уже не могу поменяться, из этого уже ничего не выйдет, поверьте мне, мои дорогие, из этого уже ничего не выйдет. Я уже сложен так, как я сложен. Любой читающий сейчас это может меня упрекнуть и будет прав: "Вы же сами выбрали". Конечно, конечно. Здесь, я думаю, уместна апелляция к моему дорогому Юрочке Левитанскому:

Каждый выбирает для себя Женщину, религию, дорогу,

Дьяволу служить или пророку,

Каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе

Слово для любви или молитвы,

Шпагу для дуэли, меч для битвы,

Каждый выбирает по себе,

Каждый выбирает по себе

Щит и латы, посох и заплаты,

Меру окончательной расплаты

Каждый выбирает по себе

Каждый выбирает для себя,

Выбираю тоже, как умею,

Ни к кому претензий не имею,

Каждый выбирает для себя. (Плачет.)

Понимаешь, люди абсолютно правы, когда говорят: Валя, ты что, этих строчек не знал? Мои дорогие, я вам могу сказать: оказывается, ни одну жизненную ситуацию нельзя проецировать, в нее надо окунаться или не окунаться. Я окунулся. Сколько я проецировал до этого! Но это ничего общего с реальностью не имеет... Ну, что ты так смотришь на меня? {}

Л. Донец. Ну, хорошо, давай о другом. Скажи, что ты еще делал, кроме своей роли в "Габиме"?

В. Никулин. Ну, я озвучивал замечательный фильм. Здесь они все с ума сошли. Они привыкли слушать голос диктора, а тут такое впечатление, как будто я все это видел. Это девять серий фильма под названием "Херитеш" — "Наследие". История Израиля от Исхода. Можешь себе представить? Каждая серия по часу.

Л. Донец. А кто его делал?

В. Никулин. Фильм был снят в Америке. Его ведет замечательный человек Аба Эвш на английском, а я на русском. Российское телевидение купило этот фильм. Ну вот, была такая работа.

Л. Донец. Это был такой лирический голос?

В. Никулин. Да, да, лирический. Они тут все обалдели. Они не понимали, что диктор может так разговаривать. {}

Л. Донец. А что ты еще здесь делал?

В. Никулин. Я привез сюда свой последний моноспектакль. Это было мое прощание с Россией. Я выпустил большой диск, который, к счастью, успел выйти в 90-м году. Называется "Мое поколение". И мы со Светой Немчевской сделали с теми же авторами спектакль. Я сыграл его здесь пару раз. Это портреты моих дорогих друзей. Актер же не может выйти на улицу и повесить дощечку: возьмите меня. Есть и второй спектакль, я его еще не предъявил, но он абсолютно готов. Я его назвал "Монолог". Лучшие мои роли, вся атмосфера "Современника" и песни, полуторачасовое действо. Монолог с самим собой обо всем — о партнерах, о любимом деле.

Л. Донец. Ты сам писал?

В. Никулин. Уже все написано, двадцать три страницы, осталось сообразить актерское пространство.

Л. Донец. Какая здесь публика, ты ее чувствуешь?

В. Никулин. Она меня больше чувствует. Я пришел вчера в Культурный центр для русских евреев — все с ума сошли. А я просто вошел в пиджаке-букле, с бабочкой цвета персиковой вишни, а на штанах была настоящая английская полоска. Сидело в зале сто двадцать пенсионеров. Спел "Услышь меня, хорошая", и старики с ума сошли.

Людочка, я всю жизнь склонен был себя недооценивать. Это от мамы. Я помню, как она сказала: "Валя, я надеюсь, ты никогда не будешь идиотом, который в восторге от себя". Мне говорят: да как же вы не понимаете, что вы такое здесь! Вы не понимаете, что вы значите для нас! Да что вы? Да что вы? А я вспоминаю, что не состоялся "Король Лир" с Григорием Михайловичем Козинцевым. И мне кажется, что все это такая малость... Мадам, вам со мной интересно?

Л. Донец. Интересно, интересно. Скажи, пожалуйста, есть ли у тебя ритм работы?

В. Никулин. Нет и не может быть. Так было только у нас. А здесь это нормально. Ну, кончился контракт, но что-то когда-то в какой-то момент приплывает. Ну, вот Миша Козаков. Да, Миша, он прелесть. В самое ближайшее время я поеду к нему в Тель-Авив. Здесь это так легко, быстрее, чем от Чертанова до Центра. Сорок минут замечательного кондишна в автобусе. Миша хочет мне прочесть английскую пьесу, ты знаешь, которую сыграли Олег и Кеша (Олег Ефремов и Иннокентий Смоктуновский.— Л. Д.) во МХАТе,— "Возможная встреча, или Ужин в четыре руки". Ну, дай Бог, Миша сказал, что сам будет играть Генделя. А я — Баха.

Л. Донец. На иврите?

В. Никулин. Сначала на русском, а потом на иврите. С этим можно уже ехать в Европу. Это тема вечная, абсолютно для всех. Сейчас все здесь немножко заботятся: как Никулин? Как это у Никулина нет литературного агента? Может быть, им будет Людочка Коробицына. Это замечательный человек. Она похожа не на Настю и не на Марьяну, а на маму Вертинскую, помнишь птицу-феникс? Все говорят: ну, нельзя, чтобы Никулин третий год так пропадал в стране.

Есть еще два замечательных опуса. Скандинавская пьеса "Из жизни дождевых червей" для четырех человек. Господин Андерсен, жена, муж и старуха сидят в коляске, как живой упрек. И еще замечательная английская пьеса "Маленький вокзальчик весь в цветах". Два бывших работника железной дороги, их забыли, когда отошла основная ветка, и они мечтают.

Л. Донец. А ты что больше любишь... {} Сцену, экран, чтение?

В. Никулин. Сцену, сцену, конечно, сцену. Другое дело, что меня отучили от нее в последние годы. Людочка, последняя моя большая роль была у Марлена Хуциева "Случай в Виши", а перед этим была большая работа за три-четыре года до того. Я шел с большими интервалами и добавлял к этому Мандельштама, Пастернака. Я ведь тебе подарил диск, я знаю, что у тебя в России есть пластинка и что ты со мной. Там, на диске, все самое лучшее. Булат, Юрочка Левитанский, Дезик Самойлов. Там Мандельштам, Пушкин "Долго ль мне гулять по свету?". Хороший диск получился. Знаешь, мне за него не стыдно, вот не стыдно. Слава Богу, остался такой диск — "Мое поколение". Мое поколение осталось.

Л. Донец. Скажи, а почему ты сцену любишь больше, чем экран?

В. Никулин. Я все-таки слышу дыхание. О! Давай я тебе скажу как киношнику. Потому что есть возможность бесконечного количества дублей. Запиши это. Бесконечное количество дублей. Я же помню, когда Иван (Пырьев.— Л. Д.) снимал "Карамазовых" и Грушенька роняла бокал — ап! — из настоящего хрусталя. Директор плакал: "Ну, пусть стекло будет, будет тот же звон!" — Нет, хрусталь чтоб был! Но прошел дубль под номером семнадцать, и этот дубль всегда там уже стоит. Ничего не изменить. Я могу тебя позвать и сказать: посмотри на дубль семнадцать. А сцена, конечно, живая, живая штука. {}

Л. Донец. {} А скажи, для тебя хороший артист это что? Когда ты добиваешься совершенства, ты добиваешься чего?

В. Никулин. Я добиваюсь гармонии того, на чем я замешан. А замешан я на двух очень точных знаках — Человек и Актер. Конечно, бывает наивысшее совпадение. Но знаешь, бывает, нас с тобой обманывают, причем по высшему классу. В Никулине, надеюсь, гармонирует личностное и актерское. И я люблю именно это, искренность. Я как с головой кидаюсь, когда есть это соответствие. Я не люблю, когда меня обманывают.

Л. Донец. А ты думаешь, слышно, когда тебя обманывают?

В. Никулин. Это система старого Малого театра. Хлопочут больше, чем надо. Ну, что ты кричишь? Я же слышу.

Л. Донец. Валя, но это еще и проблема времени. Другого слуха, манеры, моды, наконец. Знаешь, сейчас гения романтической сцены Николая Мордвинова слушать невозможно — он кажется фальшивым. Вас когда-то Ефремов научил органике, и вы обрели современную меру условности. Но проходит время, и требуется иная интонация.

В. Никулин. Да, движение идет волнообразно. Вопрос в состоянии человеческой души на данном этапе. Принять или не принять. Ну, конечно, все идет циклично. Но вообще-то Бах и Вивальди все уже сделали. {}

Л. Донец. {} Мне кажется, в человеке русской культуры есть какая-то неприкаянность. И это как бы старая проблема. Вот Тургенев во Франции. У него не было за спиной советской власти. И была любимая Полина Виардо. Но он родиной Францию не считал. И приезжал, и писал о России. И похоронен по завещанию в России. Откуда это? Почему мы не можем жить, как все?

В. Никулин. Я думаю, у нас с тобой одинаковые ощущения. Конечно, мы какие-то кентавры. Весь шарик шел вперед, и только мы выпадали все время. Мои рассуждения об этом убоги, когда существуют Флоренский и Соловьев.

Л. Донец. На каждого Флоренского есть свой Гегель.

В. Никулин. Ну, вот, солнышко, я хочу сказать, понимаешь, есть одна очень существенная точка. Я ее помню очень хорошо. Это 5 марта 1953 года. Я помню, где я физически находился. Я был на лекции в аудитории Вышинского, рядом с консерваторией, на юрфаке университета. Количество слез, которое брызнуло в эту секунду, затопило рахманиновский зал с хорами. Я ничего не могу, солнышко, добавить. Я прошу тебя только, как бы ты этот текст ни компоновала, обязательно чтоб у тебя красной линией сквозило, что я шестидесятник. Это очень важно. Это почти решает все. Хотя ты видишь, что происходит. Мы, наверное, потерянное поколение. Неважно. Пусть будет потерянное. Но шестидесятник. Это очень важно. Ты же, солнышко, это прекрасно понимаешь, ты сама оттуда.

В нас есть удивительная потребность услышать мир и в силу того или иного — невозможность его услышать. Это уникальный случай — Россия. Во всем мире искусство делается благодаря, и только у нас оно делается вопреки. Булат ворвался в шестидесятые годы не благодаря, а вопреки. Чем хуже мы живем, тем очевиднее рождение искусства. Что это за парадокс? Как будто Бог пролетел, посмотрел, оставил эту гигантскую часть суши и полетел дальше. Но есть и противоположное. Эта страна не забытая Богом. Святая Русь, и это правда. Да, вот мы с тобой и вышли на диалектический материализм. Но самое лучшее все же, что было на этой земле, было не благодаря, а вопреки. Это жутко катастрофический народ. И в этом смысле он схож с еврейским. А шарик крутится нормально, и все на нем происходит благодаря. Я могу сейчас это сказать, переступив порог седьмого десятка и находясь здесь эти два с половиной года. Просто я грустный парень. {}

Я бы хотел, чтобы ты обязательно закончила вот этими строчками. Это мой дорогой Дезик Самойлов. И в этом есть общность нашей породы, шестидесятников. Как эти стихи нравились Олегу Далю! Он ведь не мог терпеть никакой лжи. У нас с ним была генетическая какая-то любовь и дружба, особенно два последних года, хотя он был на десять лет моложе меня. Я хоронил его и плакал. Ну, вот эти шесть строчек.

Упущенных побед немало,

Одержанных побед немного,

Но если можно бы сначала

Жизнь эту вымолить у Бога,

Хотелось бы, чтоб было снова:

Упущенных побед немало,

Одержанных побед немного...

Людмила Донец.

Журнал "Искусство кино", 1994 год, № 1, стр. 114-125