Размышления после девятнадцатого слета клубов самодеятельной песни (КСП) Восточного побережья США

На наш очередной слет, традиционно проводимый в окрестностях провинциального городка Блумсбурга в Пенсильвании, я собиралась вся хворая, отчаянно запасаясь лекарствами. Температуру воздуха в месте расположения лагеря обещали такую, что поездку можно было воспринимать только как нормально спланированное самоубийство. Подруга осторожно констатировала: "Ты как-то уж слишком вросла в это... кэ-эс-пэ, прямо жить без него не можешь..." — вежливо проглатывая ключевое слово "сумасшествие". Я что-то говорила о любви к слову и музыке — она справедливо указывала на блага технического прогресса, на возможность слушать диски любимых авторов в тишине либо пользоваться для аналогичной цели Интернетом.

Она была права, но и мы, истово пакующиеся, тоже правы, как в том веселом еврейском анекдоте. Слеты авторской песни связали участников цепью таких наикрепчайших старомодных дружб, таких привязанностей и благоговейного почтения к творящим, что эти непримитивные чувства очень сложно выражать заочно. И кто жаждет, может сколько угодно изгаляться над дурацкой ностальгией по былому, обхохатываться над подвядшим романтизмом палаток, напоминая отдельно взятому высокооплачиваемому программисту в парусиновой робе о его новом социально статусе: ты же, блин, системный аналитик в Америке, вон домина в Нью-Джерси за полмиллиона — куда едешь, зачем дубаришь в спальнике холодной ночью... Но как только позовет труба, мы стаскиваем туристское добро с антресолей и становимся равными перед силой страсти — одной на всех. Многое, слишком многое из жизни прошлой связано с этими рывками на природу и "певом" до бледных утренних звезд. А с любовью подобного рода, как и с прочей, не шутят.

Когда-то в Америке возрождение движения КСП было обывателю-иммигранту в новинку. Теперь поющему под гитару успешному бизнесмену на поляне давно никто не умиляется: данная фигура стала привычной. Но и символически, и фактически она обозначает лишь внешнюю сторону серьезного явления. Если бы речь шла исключительно о том, что интеллигентное дурачье массово выезжает на природу поорать песни и попить водку, особых разговоров это бы не заслуживало. Есть вещи более высокого порядка, стоящие осмысления. Что же за "серьез" такой великий?

Мы обдурили, обошли мерзкую софью власьевну, вывезя с собой беспошлинно русскую речь и культуру, бывшие в "года глухие" отдушиной и надеждой. Авторская песня, пройдя известные этапы (от первой бесцензурной свободы при туристских костерках до диссидентства периода застоя и горького сиротства перестройки, когда жанр вдруг показался ненужным и отжившим), воскресла, подобно Фениксу, поскольку была и осталась далеко не только выражением политических пристрастий и инструментом сопротивления советской власти, но и существенно весомой частью большой музыкальной и филологической культуры. Со временем малоприятный неуважительный термин "самодеятельная" трансформировался в простой знак, явление оформилось в самостоятельное, теперь уже профессиональное, сподобившись изучения критиков, жадно кинувшихся на новенькое. Более чем тщательное изучение перешло в оголтелое теоретизирование и попытку бесконечных классификаций — но собственно песня от этого не выцвела, осталась с человеком. Она, безусловно, обрела новые средства выражения: хриплая плебейская безголосость вкупе с чахленьким аккомпанементом давно не считается отличительной чертой КСП. Потому, когда на нашей "Индейской башке" (неформальное название кэмпграунда) нью-джерсийский программист и бог от грифа Герман Кац со товарищи (Леонид Томильчик, Сергей Коновалов) заводят свои роскошно оформленные джаз— и ретропассажи, только у полного чужака может возникнуть мысль, что это не с той полянки...

В кругу любителей авторской песни Восточного побережья единица умелости владения инструментом вообще измеряется в особых единицах — кацах. А Герочка, всегда невозмутимый и малоразговорчивый, сидит себе и рассыпает такие мелодии, что атланты ослабевают и приотпускают небо. От хохота над его музыкальной пародией на упомянутый классический образец и восхищения упал бы сам отец-создатель академик Городницкий, гитарой так и не овладевший.

Но пародия пародией, а собственно музыка — в настоящей цене. С ней, как любовью, не играют — ее впивают, впитывают. Вот еще иногда вымеряют в процентном отношении, чего в нашей обожаемой авторской песне должно быть больше — хорошей музыки или точного слова. Хорошо, конечно, когда все хорошо...

...Вокруг остывшего кострища среди бела дня сидел внутренне собранный народ, хорошо знающий, на что он пришел в святое время ланча. Елена Фиксман, Слава Рутман: песни и стихи ростовчанина Геннадия Жукова. Сразу — бешеная страсть, узнаваемость "по... железному скрипу строки..." ...

Елена Фиксман, очень серьезный исполнитель из Киева, человек с огромным сценическим опытом и богатейшим репертуаром, всегда говорит с легкой дрожью в голосе, будто сейчас заплачет, даром что не маленькая девочка — просто такое восприятие этой дикой жизни — каждым капилляром и нейроном. Восприятие жизни и тех, чьи слова имеют силу спасать от энтропии.

О Геннадии Жукове: "...Давным-давно встретила его в Танаисе, в археологическом музее под открытым небом, на раскопках. Полустранник, жил, как хиппи, но основал — ни много, ни мало — собственную Заозерную поэтическую школу. Мгновенно вонзился дикими глазами, сразил необузданным южным темпераментом. Жуков — сметает: такая в его стихах борьба любви, гордости, горя... Иногда и мелодия кажется ненужной, пришей кобыле хвост: это же мольба, речитатив. Хотелось петь и читать его на всех перекрестках!

Новый виток той же болезни — три года назад. Подготовили со Славкой Рутманом программу. Но не хотела везти ее на летний слет. Слет — вообще нечто расслабляющее, а тут жара, мозги у людей разжижены. Да и петь — Жукова! — с большой сцены — как на футбольном поле..." Им повезло спеть сейчас. Священная жертва была вознесена на скромных размеров "пентагоне" — и утирание неподдельных слез части слушающего люда убедило исполнителей, что ему, народу, есть прямой смысл дарить себя всегда, не жадничая.

Поющаяся поэзия, коль скоро она поэзия, сметает и на стоянке археологов, и на антарктической льдине, и в паре шагов от западной цивилизации. На большом вечернем концерте Павла Шкарина объявили первым — по жребию и назвали поэтом — по сути. Для меня его стихи — всегда именно стихи, высокая проба. И, подтверждая кредит доверия, вслух выданный Шкарину Михаилом Мармером, председателем группы прослушивания, я не боюсь никакого упрека: да, пристрастна. Пал Юрьич сумрачно запел — и стало понятно, что все — о любви, с которой не фокусничают, не может быть хохмой нервозность этого суетящегося анапеста — захлебывающаяся спешка донести нечто, пока не пустили в расход: "Я скажу: ни цветок,/ будь то мак иль пион, /Ни рассветный восток, /ни бродвейский неон,/ ни далекий маяк/ не сравнятся с тобой, /О Матильда моя! /Ты ответишь: "Отбой!"

И – стремительное выцветание красок, резкая смена размера, как будто кончилось дыхание — минимализм небутафорский стрелы, ставящей натуральную смертную точку: "Я уйду по лунным лужам, /по потерянным годам/. Я скажу: "Коль буду нужен..." /Ты ответишь: "Никогда..."

О какой жизни после любви может идти речь? Греческий хор в античной трагедии неизменно рыдает по этому тяжелому поводу. А мы оставляем себе немного радости на холодной поляне: когда подобное пишется, о какой смерти поэзии на щедрой почве Нового Света может идти речь?

У калифорнийца Игоря Кузьмина — ничего заемного: и хрип не "под Высоцкого", а своя натуральная глотка — не вполне бельканто, и романтический мир, якобы придуманный, якобы мальчика, наполнен живой собственной кровью. Узнаваемые детали переплавляются в раскаленную метафорику, смысловое пространство, оторвавшись от конкретики, стремительно уходит за все и всяческие горизонты...

Отпустите его полетать на батуте,

Отпустите его погулять по канату!

Вместо водки или коньяка не кантуйте—

Так легко перепутать чеку и гранату...

("Командор")

Еще кусочек света – но совсем другого. Посланница из бывших наших краев жительница Рязани Ольга Чикина внешне смешливая, как поет, так и шествует по путям своим — с раскрытыми глазами и осознанным, но не изжитым до конца удивлением перед миром-шапито. С виду, повторю, отстраненный Гаврош, подросточек-максималист – и вдруг острая взрослая вдумчивость, взгляд до очень глубокой глуби, до магмы. Сюрреалистический профессор, умыкнувший ее носки – кто тут подумает о вульгарном фетише (найдите файл в Интернете или диск, послушайте песенку...) Ее вселенная — это высокая клоунада: Енгибаров, Полунин, хотя начальное восприятие улавливает тему, во-первых, не мужскую, во-вторых, и не бог весть из каких новых – ну худо девушке, худо. Но нетипичная Оля не будет разводить сырость размером с озеро, она возьмет и воспоет не себя, кинутую, а кинутых иных – например, несчастного российского академика Зинченко, высоколобого психолога, на фиг не нужного рабочим, тонкую душу которых он пытливо изучает. Как не нужна ее же балерина, господень гвоздик, полувколоченный в тюремную стену, черному, как могила, зрительному залу. Очень-очень хочется автору плакать – но все так же смеются круглые глазки, а рифмы и размеры – что слитки драгметалла. После этого все разговоры о мирном сосуществовании на сцене хорошего и не вполне кажутся несостоятельными, даже если на этом настаивает почтенный Дмитрий Антонович Сухарев, странным образом призывающий в своей антологии авторской песни к доброй дружбе даровитых с неодаренными.

Хочу быть правильно понятой: никого я не зову в поэтические дебри. Для особо рафинированной сложной поэзии есть на слете специальный концерт "Грузило". Там поют небожители, там – раздолье темной колдовской речи, и кто хочет доискиваться её сокровенного смысла, тот доищется. А для массовой сцены есть разные стили, и совсем не в опале прямота и ясность, даже милый примитивизм – если, конечно, это поэзия как таковая.

На мой взгляд, весьма вырос Сергей Коновалов – от попыток сделать чисто юношеские шаги на тропе рок-поэзии к точным, лаконичным, выверенным стихам. Вдруг перестал дурачка валять (точнее, свалял, но ярко!) наш вечный слетовский мальчик Леня Гельман, профессиональный музыкант, даром своим бросающийся совершенно безответственно – спел, натурально шепелявя, смешной и хороший перевод из какого-то чеха: философско-иронический аспект животрепещущей темы столетия падения Тунгусского метеорита (тайно заявленный прикол нынешнего слета). Выяснилось: чех – мистификация, это Ленчик сам: так оно еще лучше!

Слет рассыпал подарочки, и бесчисленным количеством совершенно убойных песен к знаменательной метеоритной дате (домашние заготовки были великолепны) недовольство было сбалансировано (о недовольстве речь впереди). Любимые мною исполнители Годин и Новиков снова, как во все предыдущие слеты и концерты, оказались хороши — как-то поновее хороши, и я поняла, кажется, откуда родилась малоуважительная частная сентенция об их исполнительской рассудочности и холодности, умении петь чистенько, сердца не грея: их сценической манере чужда театральщина, они абсолютно не делают лица – делают песни. Кое-кого это может обмануть.

Эти двое достойно приняли участие в концерте памяти Леонида Павловича Семакова (программа Бориса Косолапова). От Семакова остался диск из двадцати пяти песен и сборник текстов (остался — громко сказано: тираж был практически уничтожен сразу после выпуска, издание стало невероятной редкостью). Ни мемуаров, ни обстоятельных монографий. Между тем, он был поэт уникального голоса, восхитительного владения словами и сокровенными смыслами. Бард без цепей, актер, таксист, геолог, опять и всегда бард, безвременно умерший в сорок семь. Факт концерта в его честь – очень ценная дань памяти сердца, той самой, что "сильней рассудка памяти печальной". Когда все закончилось, в кулуарах я услышала прохладное мнение о слишком традиционной форме состоявшегося мероприятеля. Не знаю, как остальным, но мне эта очевидная традиционность (исполнители – в ряд на сцене, выходят вперед и выступают по очереди) не помешала: семаковские песни, в их лингвистическом блеске пополам с хитренькой скоморошиной, как-то не требовали дополнительного украшательства. Грустно-ироничной "Метелице" не нужен театр – нужен бешеный темперамент балтиморца Левы Перельштейна, "Монологу птицелова" не требуется специфический грузинский акцент — достает точности интонации Саши Година.

Собственно, театр был: яркий сценичный Роман Кац расцветил "Философический Канкан" характерной хореографией – но всеобщее веселье все же было смехом сквозь скорбь о потере, с которой сколько бы лет не прошло – не смириться. Блаженны помнящие.

Теперь зададимся вселенским вопросом, поскольку мероприятие у нас международное, большое и авторитетное: можно ли фестиваль авторской песни Восточного побережья США, с ленинской неграмотной запятой или без оной, рассматривать как зеркало современной русской поэзии? С одной стороны, можно и должно: какие имена, какие строки! С другой — не все так очевидно.

Хронически тоскуя по гармонии, я всегда допускаю сосуществование хорошего с разным, но несколько болезненно отношусь к отождествлению разного с неталантливым. На нашем слете выступали и продолжают выступать звезды первой величины. И на нем же можно услышать обилие очевидных поэтических профанаций, наблюдая при этом абсолютно не объяснимый восторг публики по поводу стихов, которые стихами никогда не были... Дилетантизм начала — полбеды: иногда начинающие, но пытливые, окончив путешествие по кручам становления, все-таки вырастают до поэтов. Но хорошо бы этого дождаться и не петь с большой сцены непропеченные вирши, к бессмертию и "розовой заре" никак не относящиеся. Костерок, круг поклонников — разве мало? Но вот выходит юноша, выдает нечто свое – про белогвардейцев в эмиграции: подражательно, беспомощно, хотя гневно и уверенно. Зачем согласился, соколик, на такую стыдобушку? Затем, что пока еще, видимо, не все понимает. Честь и хвала ему за то, что читает, говорит, поет по-русски, но плохо, когда ему же, по сомнительным соображениям, говорят: будешь петь в большом субботнем концерте. Нужны представители от молодежи? Но разве это симпатичнее квот на съезд комсомола из нашего прошлого или программы позитивных действий для паразитирующих меньшинств из оптимистического настоящего? Еще одна молодая миловидная гостья из сопредельной с Россией бывшей братской республики спела две песни – вначале веселенькую, потом погрузней и потяжелей, в ритме блюза, но обе до оскомины банальные. Причина, по которой девушка была приглашена на сцену, – загадка.

Огорчений многовато... Года два назад почтенный мэтр, автор из первых, назвал мне имя молодого человека – надежды нынешней русской словесности. Я стала истово разыскивать диски. Когда они наконец попали ко мне, руки от ликования дрожали. Прослушав песни три, я ощутила охоту нажать кнопку "off". Но в пророки не проталкиваюсь: в конце концов, мог мне изменить слух на художественное слово? Сегодня этот автор и исполнитель – в чести, и у нас в гостях. Поет зажигательно, театрально, полнокровная гитара. И – грустно. У заезжего музыканта совершенно неживые тексты, в которых страсти будто накручены специально – очень, очень заметна спекуляция темами, взятыми напрокат...

Давид Самойлов в свое время предупреждал: "Искусство часто путают с искусственностью..." Когда процесс стихосложения не является глубоко внутренней потребностью зрелой натуры, состоявшейся личности, получаются именно такие творения. И подпорка из эрудиции и начитанности, и неспроста выбранные темы и мотивы (мифология, история – красиво...) не срабатывают: вымученно, слушать неловко. Мифами Древней Греции много кто в детстве зачитывался, но, скажем, тот же поэт Игорь Кузьмин, скроивший мир по собственной мерке, ни у кого не одалживался, и его аониды и эолы не выглядят истуканами, торчащими из строк, в которые были помещены для красы ради.

Не то продемонстрировал именитый гость, но ему сильно хлопали. Щепетильная это вещь – гостеприимство, индульгенция любой неудаче: раз пригласили, значит, ты заведомо талантлив.

Еще один приезжий на сцене – и новое недоумение: протяжный рев монотонной бессмыслицы под клавишные, многозначительное поглядывание на публику, съест – не съест, откровенная спекуляция собственным сценическим образом. А ведь этот автор — умнейший ироничный человек, глубокий знаток языка и литературы, а уж артистизма – океан. Почему же нам можно везти свое худшее? И зачем мы сами обманываем себя – разве беден слет настоящими поэтическими силами? Можно, конечно, утешиться известным пушкинским "поэзия должна быть глуповата", понятым буквально, но поэт-то имел в виду вовсе не серость и набор клише, вовсе не чушь, выдаваемую за искусство, а ненарочитость, первозданность чувств. Поэзия — должна быть.

К счастью, наступила благодатная разрядка – традиционный "Смехтогон" под надзором чуткой няньки, поэта-сатирика их Израиля Михаила Волкова, при мощной поддержке наших далеко не слабых сил. Тема – борьба с алкоголем и женщинами оказалась выдержанной. Борьба не окончена.

От серьезного до приблизительного, от разного до смешного и вновь серьезного, драматичного – один день.

Так вышло, что на этот слет собралось много певчих киевлян и загодя сложился замысел ночного костра. И холод этот замысел не сковал. Упоительным костром продирижировала Тамара Рутман, жена поэта, неутомимый организатор всех и всяческих бардовский затей, которая в своем Рочестере вдохновилась записями, полюбопытствовала, что за певчие киевляне такие, сохранились ли еще в природе. Любопытство плавно переросло в любовь, и все состоялось: это был мощный аккорд, к местническому патриотизму не имеющий ни малейшего отношения! Пел Володя Новиков, лик серебряный, картинный – но это оказалось бы ничем, когда бы не голос, зовущий, вопреки ахматовскому, безутешно – и многие открыто хлюпали над донжуанским циклом Цветаевой – стихами, известными до последней строчки. Таковой сентиментальности стыдиться не следует, поскольку слезы из тебя не выжимают, а просто одна набегает на другую непрошено.

Пев продолжался. Разговоры продолжались. Когда все утверждают одно и то же, вербально это переходит в категорию штампа – хотя, может статься, и отражает правду жизни. Но случаются исключения.

Когда про Владимира Каденко говорят "волшебный" – это не клише, а народная мудрость. Дальше – только слушать. Про лермонтовский парус, который не просит программной бури, ибо страшней всякого мятежа – одиночество, полное и совершенное. Про обещанье рождества – и все – печальным-печально, ибо сказочнику ведомы не только свадебные завершения любимых историй. (Незадолго перед слетом мы с мужем сделали Володе "домашник" под своей крышей – это оказался уникальный октябрьский день, когда градусники удивленно показывали девяносто. Петь под кондиционер требовательный к себе Каденко отказался – и все обещания зимних и иных радостей прозвучали в саунной духоте. Но публика обмирала от подлинного эстетического наслаждения. Встретившись через неделю в хладном лесу, мы с хохотом и легким сожалением вспоминали тот избыток атмосферного тепла – и так не хотелось расставаться с милым Андерсеном, когда лагерь уже сворачивался... Два его диска лежат на моей полочке – но разве поставить диск и послушать живую душу – одно и то же? Это к вопросу о добровольном сумасшествии, обсуждаемом вначале.

Вопрос существования авторской песни в эмиграции всегда неизбежно упирается в преемственность традиции. Нас, сегодняшних, очень волнует проблема культурной среды следующего поколения, которому все наше либо нести, либо выбросить за ненадобностью. Дети – вопрос, как говорят американцы, "чувствительный": sensitive issue. Мы хотим, чтобы они не забывали язык, чтобы шастали за нами в лес. Мы можем хотеть... Но с трех сторон света у молодых, рожденных иммигрантами из бывшего СССР, – плотная стена английского, с четвертой (особенно если речь о городе-герое Бруклине) – покосившийся забор жуткого "руглиша". Милые дети по большей части остаются дома – а те, что увязываются за поющими и слушающими родителями, боюсь, не удержат это наше седьмое небо. В перспективе маячит музейность, откочевывание авторской песни в эмиграции от живых костров на тихие архивные полки. Не стоит обманываться: так, скорее всего, и произойдет. Без всяких прогулок по пустыне наступит момент, когда умрет последний, помнящий совок, и нет гарантий, что потомки его захотят подержаться за хрупкую соломинку жанра. В России – не проще: с одной стороны, язык жив, с другой — аудитории нет, слушатель в массе своей – за кордоном.

Что из того — свернуть мероприятие? Пишущим — давить строки в зародыше, чтоб не царапали душу? Снизить планку, не морочить себя глупостями типа "хорошие стихи – плохие стихи"? "Мы – сохраняем себя!" – с трезвой печалью сказал Володя Новиков у ночного костра, возле которого мы отогревались, всячески пытаясь не упасть в него заледеневшими птахами. Только что успешный, востребованный дома и жадно ожидаемый на вторых своих американских гастролях Володя перечислил, какое количество фестивалей авторской песни в Украине умерло. Большое. Но – не все. Не умерших фестивалей и слетов на постсоветском пространстве достаточно. Потому – что пользы сидеть и считать, через сколько лет перспектива замораживания жанра станет невеселой явью? Ведь это как просыпаться и начинать думать о том, что нет бессмертия. И земной шар когда-то ведь остынет – однако спешим по утрам на встречу с этой жизнью.

"Октябрь светит в квадрат ворот..."

Фото Андрея Розена и Оксаны Злотник