Он выступает с концертами, на которых поет под гитару собственные песни. Таких людей у нас принято называть бардами. Но мне представляется, что Михаил Щербаков прежде всего — яркий поэт, поэт по сути своего оригинального образного мышления, по восприятию и пониманию жизни и слова, по характеру своего творчества, наконец, по определенным литературным истокам и традициям. В его произведениях нам открываются необычные поэтические миры и неожиданная образность, где не только слово со словом, но и мысль с мыслью очень часто встречаются впервые. Это, конечно, производит сильное впечатление, но и требует определенной предрасположенности и активной настроенности восприятия.

Как и в хорошем, истинном кинематографе (иллюзионе), у этого поэта измерения времени и пространства неадекватны измерениям реальной жизни. Во многих своих стихотворениях Михаил Щербаков напряженно, нервно, пытливо пытается помочь лирическому герою (назовем по традиции его так) найти себя. Настанет мгновение ("Прощание славянки"), когда придется задать себе вопрос, "какому зову ты был подвластен, какому слову поверил ты...". И ответить на это не так-то просто.

А век не кончен, поход не начат.

Вокзал и площадь — в цветах, в цветах.

Трубач смеется, славянка плачет,

восток дымится. Земля в крестах.

Но вот уже и закончен век, начался новый, а проблемы остались те же. По-прежнему зовет трубач, наивно утверждая, что "все победят только лишь честь и свобода" ("Трубач"). Нарочитая, полная иронии бодрость, соответствующая мелодия как бы вовлекают слушателя в стихотворение "Знамя наше", своеобразную стилизацию под солдатскую песню. Здесь все построено на контрасте. "Не вся еще земля твоей полита кровью, не вся еще, не вся, иди, солдат, иди!", — как бы подбадривает автор, наивно обещая, что "все бренно под луною, но пыльный твой сапог века переживет...". Но на самом деле все оказывается не так: "Куда ни плюнь, солдатские надгробья: могилы позади, могилы впереди..." История, по М.Щербакову, никого ничему не учит; снова и снова звучит над миром: "Собирайся, солдат, и пойдем, повоюем" ("Теплый дом").

Понимание собственного бессилия и немоты перед неизбежностью смерти иногда заставляет лирического героя метаться в отчаянии, искать выхода. И возникает жалоба-крик: "Рыба, мне очень плохо! Мне даже хуже, чем только-что". ("Рыба"). Символично это поэтическое обращение к рыбе "в стеклянном шаре", которая не может сказать ни слова в ответ, ни хотя бы "взмахнуть руками". Во многих стихотворениях ощущается подчеркнутое нервное беспокойство, метания, поиски спасения. Вся надежда тогда только на слово: "И опять остается спасение в слове, а прочее все суета", но это возвращение и приближение не просто к слову, а к "высокому Слову Творца" ("Вечное слово").

В каждом из стихотворений Михаила Щербакова прежде всего ощущается стремление создать свой необычный мир, свою образную структуру. Сочетание реальности и призрачной загадочности, например, привлекает в песне "Варьете", изящной по ритмической выстроенности и по своей мелодичности, выдержанной в хорошем вкусе шансона, городского романса. В этом полуреальном мире важна прежде всего взволнованность влюбленного героя, его внутреннее состояние: "Черта. Деталь. Фата. Вуаль. Гамак. Песок. Нога. Вбирал мой взор весь мир от нор до звезд. Ого! Ага". Но и здесь, как часто бывает у Щербакова, опять трагически рушится созданное им же, поэтом мироздание:

Я даже не гадал, нужна ли при сюжете

шарада, или "дальше — тишина";

но в сквере, где паслись неведомые дети,

считалочку подслушал, вот она:

"Стрелец — к ружью, телец — к ручью,

беглец — в тайгу, в бега.

Пароль "король", ответ "валет".

Пурга. Цинга. Ага".

Одна из ранних песен Михаила Щербакова "Шансон" как бы построена на движении от общего ("Вершит народ дела свои...") к личному ("А я в портовом кабаке сижу..."). Но путь в желанный рай еще не обретен, он — только мечта, и о нем — и мысли, и мольбы: "О, дай мне, Господи, вступить на этот путь, когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь!". "О, дай мне, Господи, вступить на этот путь, когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь!". Лирический герой — автор на этом не может успокоиться, он еще спросит, "за что вы все так любите меня" и "за что я всех вас так люблю". В песне волнует и интонация, и ряд строк удивительной поэтической силы, где нарочито мощная образная концентрация основана на внутренней рифме и поразительных аллитерациях: "Стоит над миром год Змеи, все злобны, как удавы, и каждый хочет сам в угоду году гадом стать". Или, например, к финалу: "Сквозь плач и вой, галдеж и звон, по боли войн, по воле волн, по жизни вдоль, по миру вдаль ведут мои следы". А во вроде бы наивном и бесхитростном стихотворении "Корчма" как бы воссоздается картина сегодняшнего мироздания, и оказывается, вовсе не имеет значения, что ты "без глаза", главное — "не будь без рук", надо хватать, и тогда "еще посмотрим, кто завтра нищим назад отчалит, в набег, на юг". А вот главного, наверно, уже не вернешь, хотя кто знает, что оно — главное? Об этом тоже напряженно размышляет лирический герой поэта.

В стихотворении "Я чашу свою осушил до предела" звучит лирическое "Я" в искреннем и трогательном контексте. Жизнь героя трагична: судьба "все, что могла, отняла", его путь "состоялся, река на исходе и виден вдали океан". Спасение — только в любви, в призыве к любимой: "хотя б на мгновенье останься со мной на земле". Любви противостоит только Смерть, а все остальное — "такие пустяки в сравнении со смертью и любовью". Поэт утверждает, что даже в другой жизни, которая "не больше, чем простой литературный трюк, шарада, звук пустой", в жизни "в другом ряду планет" нас все равно "убьет любовь, потом умрет сама", потому что это чувство всесильно ("Другая жизнь").

Но почему же тогда "кто воспылал любовью неземною, тот редко прав, а счастлив еще реже"? ("Песня безумца"). Любовь часто задает безответные вопросы, но надо ей верить, потому что она может все, потому что только любимая девушка красивее всех на земле ест вишневое варенье, и об этом можно так проникновенно сказать:

Изгиб божественной руки

всегда один и вечно новый,

и в ложке ягодка блестит,

не донесенная до рта...

Не кровь, не слезы, не вино —

всего лишь только сок вишневый.

Но не уйти мне от тебя

и никуда и никогда.

("Вишневое варенье").

Жанровая лирическая сцена может у Михаила Щербакова превратиться в своеобразный спектакль ("Австралия"), но и в эту структуру игровой, с запоминающейся мелодией и четким ритмом песни врывается вопрос о том, почему "мир бывает невнимательным и черствым", причем не вообще, а "как раз по отношению ко мне". В "Песне о героях" звучит обращение к прошлому, где "бесконечные легенды" и "незабвенные герои". Но наша нынешняя жизнь такова, что "нам уже не нужен миф о страшном прошлом, все больше как-то хочется спросить, что дальше?" Но на этот вопрос не могут ответить ни герои, ни прошлое, и мы так и не узнаем, чего ждать от судьбы: "заздравного вина иль погребальной хвои". А в стихотворении "Подросток" неосознанный протест против наследия, которое иногда хочется просто взорвать, превращается в беспощадный самоанализ, в выстраданное откровенное признание: "О Боже, Боже, как же трудно мне со мною. Нет-нет, и взвою".

В последних стихотворениях Щербакова, датированных 2000-м годом, ощущается резкое углубление самоанализа, рефлексии, самобеспощадности: "И сознавал я свою ничтожность, и изнывал от ненависти к себе..." Но образная насыщенность остается та же — яркая, эмоциональная, неожиданная: "Фальцет фальшив, стопа крива, зубов давно не тридцать два. Не тридцать два давно и лет. О юность! Где твой след?" ("DEJA"). Мы снова погружаемся в мир чувств и понятий, который можно выразить только в поэзии: "слова смещались, куда хотели... и числа вновь обретали сложность" ("После детства").

Из ритмической и образной поэтики рождается и музыка Михаила Щербакова. Яркие, запоминающиеся его мелодии — в песнях игровых, где преобладает сюжетное, артистическое начало. А когда автору хочется как бы высказаться, когда трудно сдержать стихию образов, слов, раздумий, у него рождается скорее не мелодия, а музыкальная интонация, мотив.

О Щербакове спорят в современной России и в русскоязычной диаспоре. Мне кажется, что доведенная почти до предела самобытность этого поэта, как и его чисто формальные поиски все-таки исходят из традиций и классических, и поэзии серебряного века, и более поздних. Полемизируя с некоторыми критиками, рискну утверждать, что его поэзия вполне актуальна. Чтобы понять Михаила Щербакова, достаточно встать рядом, вместе с ним подумать, поразмышлять, прислушаться к биению его сердца, постараться почувствовать то же, что и он, те же боли, беспокойства, тревоги, волнения.

Ванкарем Никифорович (Чикаго)