"Чти президента, юмор пересиль, езжай на океан под выходные..." — написала американскому другу Вероника Долина. Написала искренне — имеет же право чего-то не знать. Президента в Америке честят на все корки за все – за богатство богатых и бедность бедных, за войну сейчас и за ее незаконченность в недалеком прошлом... При этом "пересиливать" понимание смешного и становиться бревном нашему брату-эмигранту вроде без надобности, и никто не отдергивает ничью руку от полки с вожделенными книгами на великом и могучем. На Колумбовой земле вполне сохранилась та особая, чисто русская, вне зависимости от собственных кровей, душевность, равно как и вкус к родному слову.

Есть "святая троица" имен, знаковых для русскоязычного Нового света, о которых на другом краю земли слышали только посвященные: Аркадий Дубинчик, Вячеслав Рутман, Павел Шкарин. Эти разные трое не делят регалий. Делят общее счастье — писать настоящие стихи на собственную хорошую музыку. Критерию массовости их поэзия не отвечает, критерию духовности – безусловно. Интеллигентскую самопридирчивость и нераскрученность они делят тоже. Публикаций у всех троих немного. У Рутмана — два диска песен и стихов, у Дубинчика один, у Шкарина ни одного (и когда-то будет — надо знать его бешеную требовательность к себе и хроническое интеллигентское "все плохо"...)

Итак, строго по алфавиту.

"Жизнь проходит, но меня минует..." — меланхолически написал молодой человек по фамилии Дубинчик, жизни которого только предстояло начаться. Под его ногами раскачивалась дачная лестница — и казалось удивительно легко, попадая в ритм, пробовать поэзию на язык. Он вообще любил все ритмичное и рифмованное, охотно придумывая стихи на день рождения учительницы, на Первомай: было сладостно править ремесло, еще не отличая его от вещей повыше.

Момента поэтической истины, когда строки о непережитом сменились настоящими, он назвать не может. По Дубинчику, любое стихотворение, даже самое юношеское, за которые было пару минут не стыдно, чего-нибудь да стоит. За попытки учиться у тех, кто прошел этими путями раньше, тоже не совестно: никто не должен изобретать велосипеда, просто не нужно кататься на чужом весь век: "Не пей воды ни из какой криницы,\\ Любая форма – это чей-то след..." Было время увлечений творчеством Юрия Визбора, дуэта "Иваси", Вадима Певзнера. Первый альбом "По состоянию души" практически весь и является стилизацией "под Визбора". Хотя переживания, породившие песни, заимствовать не пришлось, жизнь на них как-то не жадничала. Элитарный Певзнер воспринимался культовой личностью, его неклассические строки вызывали потребность возражать и бороться. Позже стало ясно, насколько дорогого стоит та сумасшедшинка, которая не эпатаж, а движение к стиранию всяческих границ.

И прошла московская юность, и покатилось время небезболезненное... Расставание с Россией выпало на год гримасничающего животного:

О Господи, что мне делать\\ с проклятою этой датой,

Зачем же мы происходим,\\ люди,\\ от обезьян?"

Проклятая дата, загодя известная – день отбытия в эмиграцию, которую по сей день поэт Аркадий Дубинчик считает ошибкой, несчастливым стечением обстоятельств. Потом был "Год Козла", не более оптимистичный и тоже жестко-точный: собственная жизнь осмысливалась через ироническую призму, иначе как уцелеть...

"Подгребай, детвора, к костру,\\ где сгорает добро в тепло.

Две гитары, двенадцать струн,\\ да стихов моих – пять кило..."

Время сделало визборовского романтика философичней, поменялась лексика, став изощренной. Любое клише пускается вразнос, на котлеты: "Стою на страже Череповца,\\ Дикарь, обрамлен в декор.\\ Я ясно помню череп отца:\\ я пил из него кагор!" И автора сегодня не удивляет, хотя и слегка печалит, когда его сын-подросток откровенно признается: "Из твоих песен, папа, я понимаю процентов пятнадцать..." Ну, не пять...

Он приезжал в Россию уже американским инженером, возвращался в Новый Свет, не зная, возвращается ли — не закрывал дверь назад. Все нормально сегодня: по собственной характеристике, он "не гениальный, но инженер, не выдающийся, но программист". Хорошо бы, конечно, жить так, чтобы не тратить время ни на что приземленное, необходимое для прокорма. Мечтам — улыбнуться, не слишком серьезное отношение к собственной персоне спасает. Но ирония не есть тотальный злой холод, и она не теснит лирики. Любовь, как ей и положено, оборачивается мукой мученической. Песня "Адам" исполнена необычайной мощи и неукротимой тоски. Исходная тема проста: тяга к запретному плоду, борение между принадлежностью женщине легитимной, одобренной – и женщине ночи, дьявольского соблазна. Но пусть смеется тот, кому неведома пытка приговоренностью к постылому существу...

Так давай, хирург, ковыряйся своим ланцетом,

создавая ту, с которою петь фальцетом,

Да рожать детей, да выть на Луну волками,

потому что первым снова родится – Каин.

Жизнь напоминает вновь и вновь о своей конечности — значит, надо успеть постичь непостижимое: зачем дана. И, в охотку, воздать должное смешному — на разрыв брюшных мышц от хохота. Оттого иные слушатели, сраженные сокрушительными "Подмосковными вечерами", ждут от поэта по большей части рифмованных забав. Но он малоуважительно именует свои ярчайшие охальные пародии "разжеванными и легкими не-стихами", замечая, что из более чем пятисот песен, написанных в сознательные годы, смешных у него от силы сто — и смысла творчества в том, чтобы целенаправленно потешать, он не видит. Принц Датский продолжает пребывать в несоответствующей физической оболочке, донашивая в мыслях книгу под названием "Гамлет в теле Портоса" — с полным ощущением ее тяжести.

...На каком слете впервые услышала Славу Рутмана, уже и вспомнить. Но запомнилось ощущение вдруг сошедшего душевного покоя – глубокого, как вздох после долгих слез. Звучал ставший ныне уже программным "Сон":

"Дышали звезды в унисон, ночь шла по кругу.

Я руку протянул – и сон упал мне в руку..."

Тогда он вежливо надписал диск – оставалось побыть наедине с его песнями: всерьез забрали и раздумали отпускать.

Человек, научившийся отличать поэзию от эстрады, пришел в свое время в Минский клуб самодеятельной песни. Там встретили сдержанно, не кинулись обнимать-привечать. Только один милый человек по имени Александр Годин подошел, внимательно выслушал — и укрепил смятенный дух новенького. На музыку Слава всегда был почти всеяден: ценил джаз, рок, баловался даже окаянным металлом. Был самым старым — "Батей" — в рок-группе "Дети Лейтенанта Шмидта". На поэзию, открывшуюся в годы учебы в пединституте, оказался жадным. Особой любовью воспылал к Вертинскому, очаровавшись как раз тем, что иных отталкивало – театральностью, романтикой, горечью об уходящем. Романс "Орхидея" — чудо, равное неопошленной красоте самого цветка. Когда звучит ход на всхлипывающую кварту вверх: "А на улице снег лежит!\\ А на улице лед!\\ В стылой слякоти улиц\\ замерзает тоска..." — это же чистый Вертинский, но такая в строках и мотиве живая страсть, что не остается сомнений в подлинности и незаемности образа.

Полтора десятилетия назад на эмигрантском изломе жизни, которую мы все репетировали как собственный конец, у Вячеслава Рутмана случилась кристальная, удивительная песня. Протяжный ямб – классическая законченность:

"Храни меня, любовь, держи, пока не поздно,

носи меня, земля, пока не надоест..."

Героя сохранил и огонь, и три другие стихии, и вдруг в новообретенном американском раю – тяжесть и мука Достоевского, полусон-полубред, без цезур: "звук шагов мужиков что пришли стук камней взрыки суки..." Поэзия возвращает смысл, порой страшный, не только уставшим словам – она возвращает, боязно молвить, смысл жизни, которая сама и есть смысл, несмотря на энтропический холод.

Потом появилось еще одно мощное, мужское, весомое: "Проходит поезд..." Душа просит элегии — но машинист, "орущий про день грядущий и про хлеб насущный", быстренько это все рассеет. И облаком вырвавшегося пара донельзя истомленной машины, выкриком раздраженной души прозвучит отчаянное – про чужого, ни в чем вроде не повинного мужика: "Стоит, дурак, глядит на поезд, курит!" Понял ты, с безымянного полустанка? Жизнь — мимо, женщина за окном пролетает, словно по пути следования в суд господень, а тебе невдомек – кури, Право, дурак...

Рутман может оторваться на очередной "бред" – такой саморазрешенный жанр вербальной вольницы: это все самовышучивание, отсутствие преувеличенной самооценки. В каждой шутке есть доля... Вот он и в благословенной доле.Уже написан собственный Вертер – "Цыганочка-ожиданочка". За эту разверзающую душу бездну легко простится поэту многое, не вполне годящееся для антологий. Перед концертным исполнением "Цыганочки" часто слышат зрители от автора апокриф про бабу Веру, хозяйку дома в колхозе, где минские студенты расположились на постое. "Нэ знаю, Слаука, чи ты жид, чи цыхан: кучарявый и поешь хорошо..." С этого ли меткого наблюдения, с пронзившего ли понимания явного сходства судеб двух неприкаянных народов родилось: "Эх, говори, горят костры\\ вечерком погожим.\\ Завтра мы свернем шатры,\\ мы баулы сложим... \\Разговаривай давай..."

Продолжай разговаривать на нашем общем языке, сделай милость...

...Про то, как Америка открывала Павла Шкарина – не ученого-биофизика из Йельском университете, мучителя мышиных душ, а барда, есть классическая легенда. Вдруг в пять утра у дотлевающих костерков одного из первых слетов Восточного побережья раздалось нечто. И истовый собиратель всего живого и самоценного в бардовском творчестве Леонид Вилихин кинулся кого-то будить, тянуть за штанину: "Вставай, тут такой парень!"

"Бомжа,\\ храни меня, мой дом,\\ боже...\\ Я все верну потом, позже,\\ я буду знать о том больше..." Это – в зрелости, а вначале была своя "дачная лестница" — семья, пишущая хорошие стихи бабушка Елена Николаевна, поощрявшая ранние поэтические опыты внука. Потом физический факультет Московского университета, где не играть на гитаре было почти дурным тоном. "Пыл губ. \\Тому века, века.\\ Пыль, клуб. \\Текла Москва-река,\\ хлюп-хлюп, \\я и не думал, зачем..."

После ознакомления в Литинституте (вольнослушателем захаживал на "самое интересное") с ранней шумерской мифологией немедленно была написана большая шумерская же поэма, которую рассеянный поэт потерял мгновенно. Но та потеря компенсировалась своеобразным обретением: лекции Ольги Седаковой о русских переводах греческих религиозных текстов – переводах порой неточных, туманящих чистое зеркало русской речи, — пробудили стремление писать царственно-темно... Это, собственно, мое вольное толкование связи событий, поскольку в его стихах прямой смысл порой словно затеняется собственно речью. Человек не согласен: самоцельного стремления писать заумно и неясно нет, просто язык шире первичного понимания, стилистика и формальная логика стыкуются нелинейно...

Это о лингвистике, а вот география: с ней отношения необременительные. Поэтическое действо может происходить, например, в Древней Греции, где он отчаянно вопрошает, будто миф — и не миф: "Ты скажи мне, Сивилла, \\молви слово, Сивилла,\\ где изменит рука мне,\\ что скоплю я на старость..." А то – плавное перемещение в Шотландию – вопрос, о чем идет речь вне параллелей и меридианов. Шкаринский Робин Гуд правит ремесло проверенное – разбой, бросание прихлебателям крох, выполнение программы-максимум: "Я на классовой борьбе имя заработал!" Но если бандит – душа простая и открытая, то у тихушника, который хорошо распробовал, что есть свобода, выработана философия лагерная, замкнуто-жесткая. "Гносеология свободы" — четкая аллюзия колеи Высоцкого, престранным образом преломившаяся в призме обстоятельств иного места. Там, средь жерновов гниющей империи, герой отталкивал влачащихся следом, хрипел: "Колея это только моя!" — а здесь затворник призывает наивных учиться вольности навыворот, по его проверенному образцу: "Знай гляди себе до ночи\\ на трамвайные пути.\\ Знай сиди, покуда хочешь.\\ Встать захочешь – не хоти!" Случайность, сон о прошлом в краю бескрайней свободы? Похоже, да — из тех снов, что падают в руку и ударяют в сердце — господи боже, что же это такое пишется в капиталистическом довольстве и покое...

Он не сдает в утиль ничего из прошлого – на американской земле рождается пронзительная, чисто российская семейная сага. За близких и любимых всем надо молиться, ибо они уходят, как и мы уйдем: "Повернусь-ка я к иконе, помолюсь-ка я за всех. Эх вы, кони мои, кони, эх-х..."

Павел Шкарин делает высокую науку, легко осуществляет перемещения из одного полушария в другое – и пребывает в экзистенциальной неразрешимости вопроса, какую землю назвать домом, где попросить мгновение остановиться...

Идешь себе в какой-нибудь блокбастер,

И вспоминаешь рельсы, лужу, круг

И мост над грязной Яузой – и вдруг,

в который раз – определенье счастья

махнет хвостом — и выскользнет из рук.

Вот и дождались мы ответа на лихой кимовский вопрос: "А что же вы тогда поете-пишетя-а?" Адрес у всех этих поэтов, при прочих равных, один: дорога жизни, до востребования стихии стиха. Цель – соответственная: в стихии этой жить и дышать.

Бэла ГЕРШГОРИН,

Нью-Йорк