Под нервические аккорды человек пел как стонал, не утруждая себя изыском сценической артикуляции – но сидящим в зале все было ясно до междометия, ибо присутствовали, в основном, его люди. И слава богу: людям "не его" стало бы, ручаюсь, тоскливо — про баню захотелось бы завесть, про Гренаду грянуть, а тут...

За жесткую прорезь прицела,

Что нас миновала пока,

За дух, презирающий тело,

За нервы, как жилы быка,

За наши смертельные трюки,

За жизнь, что крутилась волчком,

За дали, за годы, за руки –

Не чокаясь. Стоя. Молчком.

Уже не в первый раз известный бруклинский колледж Брамсон-Орт привечает под своей крышей – вы не поверите, за спасибо! – авторов и исполнителей, которым чуток не по карману помпезный Карнеги-Холл. Наших людей в этом учебном заведении более чем достаточно, а что потребно трепетной русской душе, хорошо знают заместитель директора Соломон Беленький и его помощница — сотрудник колледжа Людмила Сигналова. Первый – незаурядная творческая личность, химик и математик, тихонько завершающий свой второй поэтический сборник, вторая – неутомимый деятель бардовского движения со времени первых фестивалей КСП, бескорыстный устроитель концертов авторской песни в Нью-Йорке.

То, что вначале было красиво поименовано залом – не более чем студенческая "ланч-рум". Но – куда только отлетели все гастрономические ассоциации, когда зазвучало...

Услышав его болезненный, горячечный "Тост" у костра на недавнем слете авторской песни, я словно заболела – и, узнав о запланированном вскоре концерте в Бруклине, стала истово зазывать друзей. На фамилию люди не среагировали – смешной вопрос убил с лету: "Смогул – это вроде Берковского?"

Вы не осуждайте себя, читатель, за отсталость от жизни и литературы. Пусть вас утешит выразительный оксюморон "самая безвестная легенда". Это – о нем. О невероятных способностях Александра Смогула-импровизатора ходили по России легенды: с лету, на любую тему создавалось законченное произведение, и никогда ни размер, ни рифма, ни собственно выражение темы не подводили. В 1968-м году именно в роли импровизатора он снялся в нашумевшем научно-популярном фильме "Семь шагов за горизонт", ставшем культовым. О его даре экстрасенса тоже многие были наслышаны (коснувшись этой темы в беседе, мы быстренько ее закроем до более благоприятного случая. Сталкиваясь в этой жизни с невероятным количеством шарлатанов, липнущих к газетчикам, но помня и об уникальной бабуле, избавившей в свое время от хирургического ножа, я отношусь к сему цеху столь же скептически, сколь и серьезно.)

— Не всем известен — это нормально, — произнес "вроде Берковского" со спокойным достоинством необиженного, когда мы устроились в пустой аудитории для приватной беседы. — Я взрослый человек, цену себе знаю – зачем дуться? Далеко не каждому дано быть у всех на устах. Той славы, что выпала на долю, хватает вполне, о незаслуженном замалчивании моей персоны по причине собственного гения даже не заикаюсь.

— При этом лаврам Берковского не завидуете?

— Ни в коем случае. Витя создал субкультуру – замечательно, у костра в обнимку или в переполненом зале надо петь именно "Из ливерпульской гавани..." Но кое-кого — в том числе, смею надеяться, и меня — надо слушать медленно. Искусство как никогда не принадлежало, так и не думает принадлежать народу: рынок забит невероятно. Потому рядом с богами неизбежно оказываются те, кому меньше повезло – ну, делайте выбор, покуда инициативные творческие люди не представили вас широкой публике. Наблюдая за жанром всю жизнь, но со стороны, я сожалею, что безвестность скрыла от широких масс таких, например, гигантов, как Володя Бережков или покойный Фред Солянов. Вот видите, на последнее имя вы едва реагируете – между тем, это был автор стихов и музыки, который вместе с Михаилом Анчаровым поднял весь – весь! – спектр тем, использованных потом Галичем, Высоцким, Кимом...

— А когда родились первые ваши стихи?

— Писал давно, еще подростком, но хорошо, по-настоящему – лет с тридцати. Однако сейчас порой сам удивляюсь, даже пугаюсь: как же я такому количеству людей мозги запудрил? Горжусь тем, что могу назвать своими учителями Евгения Рейна и Владимира Корнилова: здоровались они со мной отнюдь не из вежливости

— Кем же вы были в этой жизни?

— Легче перечислить, кем не был: заключенным да депутатом. А рабочим в котельной, геологом, санитаром в психушке – это уж как все творящие, предначертание.

— Что было в череде событий самым драматичным?

—Драматичный разрыв отношений с родиной. Это не стало акцией протеста или громогласной эмиграцией – кем я тогда был, пацаном лет четырнадцати... Но уже тогда понял, что она, сука, нас не любит, что любой способный головастый человек в ней – мешает. Эта драма длится по сей день: я могу эту землю презирать, могу ненавидеть, не могу лишь одного – жить без нее! Вот такой парадокс "лысого выкреста в монашеской рясе"...

Длится больная тризна,

Множатся пустыри.

Это – моя Отчизна,

Черт ее побери.

— Насколько дальше поэтического чертыхания заходило ваше несогласие со страной, где "рядят в маршалы паяца"?

— Вы про борьбу? Избави бог. Есть ситуация, при которой остаться порядочным можно только не влезая. Я ходил в дома, за которыми следили, и даже писал пронзительные строки типа "за предательский выстрел "Авроры"... Знал – не шапочно — таких диссидентов, чьи имена даже упоминать вкупе со своим считаю неловким – Петра Якира, Алика Гинзбурга, Вадима Делоне — людей огромного мужества и невероятной красоты. Но – не спешил в сомкнутые ряды...

Он намеренно избегает более подробных биографических вопросов. Живописание земного пути – для предисловия ли к собственному поэтическому сборнику, для диалога ли со сцены – табу, замешанное на железной убежденности: к факту творчества они отношения не имеют. И о былом не говорит – скорее, проговаривается:

Я был в броне покрепче стали

И не боялся ничего,

Я был одним из вольной стаи,

Где двести рыл – за одного.

Или – о том же:

Тот дом живуч и безутешен

И каждым нервом оголен,

Своей безжалостностью грешен,

Чужою злобой обелен.

Как нечасто глагольная рифма бывает такой взрывной и точной, подобно выстрелу... Вот и означена веха – детдом. Дальнейшее, страшное как провал – тоже явно не из рассказов соседа: "А ты мне снишься по ночам...Чужой ландшафт, жара, траншея...", "А в каких-нибудь десяти шагах, В пыльном сухом ковыле, С кровью во рту и звоном в ушах Я валялся ничком на земле"... О гробах из Афгана и целых участках кладбищ, на которых с надгробий улыбались пацаны (в нашей Азии, откуда везти на бойню было ближе, таковых оказалось ну просто много), помнит всяк. Молчим. Потом он сам продолжает диалог:

— Что делал? Пытался по возможности жить прилично. По части ремесла сюда входило многое – в том числе и создание текстов песен для эстрады: писал для Малежика, Алены Апиной, Талькова, Кальянова, Илоны Броневицкой. За принадлежность к тому цеху в кругах авторской песни принято предавать анафеме – вот это уж глупости. Профессионализм не есть подлость, чистоплюйства не выношу — я не усатого прославлял, а то, что входил в творческое объединение "Первый круг", доказывает, из какой я стаи.

— А чем заняты сейчас?

— Когда в Москве – провожу литературные семинары, вечера. В Германии, где живу большую часть времени, читаю лекции со страшным названием "Психосоциальные аспекты российской литературы пятидесятых – двухтысячных годов. В силу своей назидательности литература уже социальна – особенно русская. Про Евтушенко в этом плане можно говорить все что угодно – но он написал ключевые строки: "Поэт в России больше, чем поэт..." В какой-нибудь замечательной Северной Европе такого не почувствуешь и не выразишь нет там никакого "больше", метафизики как таковой нет...

— Но когда российская метафизика оказывается неотделимой от гиблой земли и спившегося народа – это греет?

— Повторю то, что уже говорил: могу презирать эту землю, ненавидеть могу – только жить без нее не получается.

"Будьте счастливы!" – надписал он мне свою книжку и – по ошибке ли или намеренно — поставил после сего пожелания вопросительный знак. Увидев явный ужас на моем лице, быстренько превратил его в пузатый жизнеутверждающий "восклик". Такая вот диалектика души. Поулыбались на прощание. Его сборник называется "Ни ожидания, ни боли". Сколько боли сконцентрировалось, сгустилось под мягкой обложкой, можно ощутить, лишь прочитав: имеющие силу да читают — и слушают диск.

Бэла ГЕРШГОРИН