Анализируются элементы поэтики в прозе зрелого Окуджавы и позднего Набокова, взаимные оценки этих художников, литературная репутация их в СССР и отражение этих факторов в литературной позиции Б.Окуджавы, который манифестирует мотив творческого наслаждения, связанный с позицией В.Набокова. Анализируются попытки официозной критики компрометировать Окуджаву в качестве эпигона Набокова, опираясь на репутацию первого как "гитариста", а второго – как "литературного щеголя и безродного перекати-поля". Делаются выводы о многоаспектном значении взаимной цитации этих писателей, о причинах повышенного внимания Окуджавы и его сторонников к освещению в печати документальных источников "Путешествия дилетантов" (опровержение инсинуаций) и о том, что знакомство с "Лолитой" дало импульс к творческому использованию сюжета, известного Окуджаве по статье П.Е. Щеголева и ряду опубликованных документов.

Ключевые слова: Литературная репутация, литературная позиция, цитация, документальный источник сюжета, В. Набоков, Б. Окуджава, П. Щеголев.

В конце 1950-х – 1960-х годах к советскому читателю набирающим силу потоком движется литература русского зарубежья. Нередко она попадает к нашим соотечественникам непосредственно из рук зарубежных издателей. Обстоятельства, при которых это происходило, позднее были воссозданы в рассказе Булата Окуджавы "Выписка из давно минувшего дела" (1991). По всей видимости, они относятся к пребыванию поэта в 1968 г. в Западной Германии:

"На следующий день под вечер явился Эдик с большой сумкой, набитой книгами. Четыре тома Гумилева Иван Иваныч сразу же отложил в сторону [для попутчика-поэта. – С.Б.] <...> Пальцы дрожали от вожделения и фантастичности происходящего. "Портреты революционеров" Л. Троцкого, "КГБ" Д. Барона, "История русской смуты" А. Деникина, "Смысл истории" Н. Бердяева, "Лолита" В. Набокова и множество других, столь же прекрасных и бесценных!" [1].

С этим сообщением совпадает, например, воспоминание С. Б. Рассадина: "<...> первая набоковская книга в моей библиотеке, донельзя зачитанная "Лолита", была подарена именно им, Булатом..." [2].

К 1960-м относится и свидетельство Беллы Ахмадулиной – дерзкой паломницы в Монтре[3] – о своих тайных набоковских чтениях: "<...> я уже имела начальные основания стать пронзенной бабочкой в коллекции обожающих жертв и гордо сносить избранническую участь"[4].

Хотя "поклонники набоковского таланта (они появились в Союзе уже в шестидесятые годы благодаря нелегально привезенным изданиям его романов) не имели возможности свободно высказаться в печати<...>" [5], официальная пресса не стала полностью замалчивать "донельзя зачитанные" в нашем отечестве новости мировой литературы. В 1970 году в "Литературной газете" вышла статья на полполосы, которую мы бы назвали образцовым ликбезом. В ней были освещены биография и творчество Владимира Набокова в целом, кратко проанализированы "Защита Лужина", "Приглашение на казнь", "Лолита", "Ада", упомянута и процитирована лирика мастера ("Благодарю тебя, отчизна...") и приведен ряд обоснованных обобщений, например: "Набоков – мистификатор и литературный щеголь"; "Герой всех романов Набокова, излюбленный его тип – одинокий чудак во власти творческого воображения <...>" и мн. др.[6].

О да, статья завершена уничижительным выводом про "жалкий удел" безродного "перекати-поля", дающего антисоветские интервью; да, главка об изгнанничестве, вопреки здравому и своему собственному смыслу, озаглавлена "Без корней". Но работа основана на интерпретации творчества, и в ней налицо откровенная увлеченность предметом рассмотрения, например: "Однобокие души – отдушина Набокова (нечаянный каламбур – словесные игры заразительны)". А что касается ритуальных идеологических ярлыков, то их легко снять, как пакет с покупки.

В этой связи Н. Мельников писал: "Литературная репутация В. В. Набокова в СССР – тема для особого разговора; это отдельная сюжетная линия – весьма любопытная, даже если учесть, что в советской печати отзывы о Набокове – "писателе, лишенном корней, отвернувшемся от великих традиций родной литературы" (В. Пронин, А. Чернышев) – были немногочисленны и не отличались ни особой вдумчивостью, ни дружелюбностью, ни разнообразием"[7]. Однако мы задаемся вопросом: а какая может быть "дружелюбность" к нераскаянному эмигранту в подцензурной газете в 1970-м? Статья Пронина и Чернышева, появление которой, очевидно, было мотивировано идеологически, действительно указывает на значимость его литературной репутации в СССР. Имеются, кстати, свидетельства об интересе самого В.В. Набокова к этой публикации[8].

Заслуживает внимания еще одно обстоятельство. "На фоне подобных критических опусов [т.е. статьи 1970 года. – С.Б.] верхом "полит-" и прочей корректности предстает статья О. Михайлова и Л. Черткова, опубликованная в пятом томе "Краткой литературной энциклопедии" <...> где писателя вяло поругивали<...>"[9]. В итоге можно сказать, что непротиворечивого отражения в печати не нашли ни позиция официоза (для читателя ее излагали увлеченные знатоки), ни точка зрения знатоков набоковского творчества, которые, составляя тексты, вынужденно прибегали к эзопову языку. Последний, естественно, оставляет место для разночтений, в то время как позиция официоза (спорадически обозначаемая в прямых высказываниях) поддается прямому цитированию.

Попадая негласно на территорию СССР, художественные произведения приобретали характер альтернативного чтения – одного из важнейших культурных знаков эпохи. Литературная репутация Набокова в читательской аудитории "тамиздата" мотивирована именно этим. Список привезенных книг из рассказа Б. Окуджавы (см. выше), в этом отношении знаменателен, но неполон. Важным элементом, так сказать, нелегального ликбеза был еще ряд высокохудожественных текстов. По мнению одного из филологов-современников, "Три главных "кита" потаенного чтения 60-70-х годов – это Солженицын, "Доктор Живаго" и Набоков. Три испытания духа, три погружения в глубину. И, надо сказать, эти "три источника" высшего читательского образования в нашем сознании той поры спокойно и гармонично сочетались <...> столь непохожие друг на друга классики ХХ века не противопоставлялись нами друг другу, ибо каждый из них по-своему помогал раскрепоститься, вырваться за пределы идейных стандартов эпохи"[10]. Здесь обозначена важная деталь: эстетическое своеобразие произведений, их связь со своей культурной парадигмой, с литературным процессом, а также элементы поэтики, обуславливающие художественное своеобразие произведений, – все это зачастую игнорировалось читателем, которого в первую очередь интересовал факт идейной и стилевой альтернативности. "Архипелаг ГУЛАГ" и "Лолита" оказывались для читателя в одном ряду! – такова логика литературной репутации в тамиздате. Однако общая нонконформистская интенция каждым читателем, естественно, конкретизировалось по-своему.

Булат Окуджава заполучил "Лолиту" уже в конце 1960-х. Но прямое упоминание имени Владимира Набокова в беседах поэта со слушателями появляется значительно позже: в опубликованных расшифровках выступлений оно возникает в 1980-м: "Ну, если говорить еще о прозаиках русских, я мог бы назвать Владимира Набокова... Я думаю, что со временем, так же, как Бунин, он придет к нам тоже. Это замечательный стилист, кроме всего. У него есть чему поучиться, и есть что у него взять для себя"[11]. В более поздних выступлениях имя Набокова звучит уже регулярно. В перестроечные годы поэт использует возможность прямого высказывания; так, в марте 1987 на пресс-конференции в советском посольстве в Париже он говорил "о публикации произведений изгнанников Иванова, Ходасевича и Набокова"[12].

Таким образом, Набоков для Окуджавы – это классик русской и мировой литературы, образец изящной словесности: "Есть целый ряд литераторов, классиков, которые меня, сами того не подозревая, выпестовали как могли <...> я их очень люблю, ценю и у них учился всегда. Это Гофман Эрнст, это Лев Николаевич, Александр Сергеевич, Пастернак, Набоков"[13].

Владимир Набоков, в свою очередь, был знаком с творчеством Окуджавы. Б. Носик рассказывает об этом так:

"Всякий, кто внимательно читал "Аду", заметил, наверное, песню, которая наряду с известнейшими русскими романсами исполняется в русском ресторане, где ужинают герои романа. "Солдатские частушки безвестного русского гения", – роняет о ней лукавый конспиратор Набоков, однако даже не зная английского, по одному только звучанию строки в этом удивительном – и далеко не "буквальном" – переводе можно узнать знаменитую песню Окуджавы <...>В письме непонятливому французскому переводчику Набоков запросто объяснял, что это песня Окуджавы "Надежда, я вернусь тогда..." <...> Набокову не помешали даже ненавистные (и трагические) "комиссары в пыльных шлемах""[14].

На отечественного читателя, естественно, большое впечатление производит эта весть из другого литературного мира:

"Далекий от политики, ненавидевший коммунизм Владимир Набоков поклонялся словесности и был требовательным ценителем высокой поэзии<...> Стихи заставили Набокова забыть о том, в какой армии сражался герой "на той далекой на гражданской" <...> Во всяком случае признание окуджавского дара классиком Набоковым, к которому сам Окуджава относился как к учителю, преодолело все границы[15] – идей, судеб, миров и времен"[16].

В русском зарубежье, как и в самой России, песни Окуджавы распространялись в фонограммах, поэтому акцент, который Набоков ставит в своем переводе именно на звучании "Сентиментального марша", представляется естественным. Сам словесник и поэт, автор "Ады" погружает первые строки "Сентиментального марша" в присущую его роману стихию литературной игры, связанной с пере-певанием, пере-иначиванием:

Nadezhda, I shall then be back,

When the true batch outboys the riot...[17]

Что переводчик интерпретирует так: "Надежда, я вернусь тогда, / Когда горстка верных мужеством одолеет мятеж..."[18].

Да, первая строчка английского двустишия представляет собой точный перевод из "Сентиментального марша", а вторая – импровизацию, эквиритмичную и эквифоничную оригиналу (true batch – трубач; outboys the riot – отбой сыграет), но не передающую смысл строки оригинала. Эта литературная шутка Набокова свидетельствует о высокой оценке окуджавовской звукописи. В то же время образ "горстки верных", готовых, так сказать "перемужествовать" (так можно бы перевести авторский неологизм Набокова "to outboy") вооруженное выступление противника, – этот образ отражает смысл "Сентиментального марша" в целом – ведь в нем говорится об отряде бойцов, одержавших прежде всего моральную победу.

Приведенные в романе "Ада" строки – это лишь фрагмент набоковского стихотворного перевода. "<...>В начале февраля [1966. – С.Б.] он перевел "Сентиментальный марш" Булата Окуджавы – первое произведение советского автора, переведенное Набоковым из уважения, а не из презрения[19] <...> Теперь же Вера Набокова отправила перевод из Окуджавы в "Нью-Йоркер"<...>"[20]. Итак, судя по самому факту этого перевода, Булат Окуджава для Набокова был поэтом по преимуществу.

Такой отзыв был Даром для певца. Набоков в своей оценке закономерно поднялся выше литературной репутации Окуджавы в СССР, репутации, которая не отвечала литературной позиции этого советского писателя, будучи излишне жестко привязана к его песенному творчеству.

Актуализация древней и естественной связи между поэзией и музыкой, с одной стороны, помогла стихотворцу в свое время обрести собственный поэтический голос и обновить лирический жанр. "С древнего "пою" и всего, что с этим связано, начиналась когда-то любая национальная поэзия, – напоминал по этому поводу Сергей Аверинцев. – У Окуджавы мелодический облик задает поступательное интонационное движение, которое, в свою очередь, делает внутренне необходимым, эстетически необходимым объем каждого стихотворения"[21].

С другой стороны, прочная ассоциация Окуджавы с гитарой привела к недопониманию, недооценке его поэзии со стороны сотоварищей по поэтическому цеху и широкой публики. "Вы думаете, меня будут читать? Нет. Петь, может быть, будут, читать – нет"[22], – с горечью говорил поэт своим друзьям. Но заграничный писатель Владимир Набоков был свободен от этого предрассудка: он безошибочно и безоговорочно увидел в певце Поэта. Это отвечало литературной позиции самого Окуджавы, который всегда подчеркивал приоритет слова в своих поющихся произведениях, создавал стихи, не предназначенные для пения, последовательно стремился включать их в свои выступления и т.д.

Вышеозначенные обстоятельства, а именно двойственные литературные репутации Окуджавы и Набокова в СССР, сложившиеся к концу 1960-х, и взаимные оценки этих художников, образуют своеобразную систему координат, в которой развернутся для Окуджавы дальнейшие литературные события, связанные уже с романом "Путешествие дилетантов".

Роман стал вершиной успеха Окуджавы – прозаика у читающей аудитории. Созданный в 1971–1977 годах, он был опубликован в 1976 и 1978 гг. в "Дружбе народов", журнале, с которым связан выход к читателю и "Бедного Авросимова" (1969), и "Похождений Шипова" (1971). Художник во всеоружии мастерства: форма его прозы, опирающейся на материал исторических документов, сложилась и выдержала проверку, – в первую очередь, в глазах самого мастера. Опрос читателей выявил среди прозаических произведений Окуджавы "явного лидера: 75% респондентов читали роман "Путешествие дилетантов" и 30% из них отметили, что он произвел на них наибольшее впечатление. Такого результата можно было ожидать <...> и благодаря художественным качествам романа с его вечно щемящей идеей гонимых влюбленных"[23]. Причины успеха далеко не исчерпываются названными выше – роман в различных своих аспектах очень точно соответствовал запросам инакомыслящей интеллигенции 1970-х.

Однако именно "вечно щемящая тема гонимых влюбленных" послужила предлогом для критических инсинуаций на очередном этапе нападок на поэта – нападок, которым, как известно, "была свойственна определенная цикличность. Они возобновлялись почти в каждом десятилетии, так сказать, на новом историческом витке"[24]. Данный этап считают третьим по порядку (после первого в начале 1960-х и второго, связанного с исключением из КПСС в 1972); внешне он выразился в критической атаке на "Путешествие дилетантов" в статьях В. Бушина и С. Плеханова. "Подоплека полемики Бушина с Окуджавой изначально была внелитературной. Журнал "Москва" сделал этот ход для того, чтобы отстоять одного из "своих" – исторического романиста В. Пикуля <...> выставив для баланса в качестве критической мишени автора из другого лагеря <...>"[25].

Действительно, одиозные бушинские статьи, что называется, нашумели в окуджавознании. Однако атака на "Путешествие дилетантов" началась не с них. Из числа зоилов первым по времени выступил критик С. Плеханов в традиционной для "Литературной газеты" той поры "двойчатке" – полосе, представляющей два несовпадающих отклика на одно и то же событие (противостоял С. Плеханову разбор романа Яковом Гординым, не утративший и поныне своего научного значения). В своей атаке критик опирается на официальные литературные репутации. Булату Окуджаве он "рекомендует" вернуться в область песенок, мол, "Это звучало мило, трогательно" ("Песенка о ночной Москве").

А главное – критик как бы уличал поэта в "незаконном" литературном влиянии: разбирая с неудовольствием образ главного героя, князя Мятлева, он писал: "Да и вкусы князя говорят за себя – надо ведь быть довольно необычной и, конечно, весьма утонченной натурой, чтобы увлечься "лолитой" с острыми ключицами"[26]. Тем самым, он пытался дискредитировать Окуджаву, указывая на связь его прозы с Набоковым, имея в виду официозную литературную репутацию последнего как безродного "перекати-поля", антисоветского человека "без корней".

Печатная констатация такого рода выглядела доносом на тамиздат-читающего писателя, поэтому и прозвучала в отклике зоила (да и то в виде намека, не в полный голос – в противном случае обвинение Окуджаве подчеркнуло бы собственную "незаконную" начитанность).

В интервью собеседнику-другу Булат Окуджава опровергает и высмеивает эту версию на ее поверхностном, так сказать, фабульном уровне:

"Не знаю, какого сорта женщины импонировали тому же критику, но он в азарте отрицания воскликнул, демонстрируя эрудицию, что князь увлекся "лолитой" с острыми ключицами". И вновь горячность подвела. Ничего себе Лолита – 22-летняя женщина, готовая пожертвовать собой ради любимого человека!"[27].

Действительно, утверждение о сходстве главных героинь "Лолиты" и "Путешествия дилетантов" является беспочвенным. Лавиния, правда, вспоминает себя самое – двенадцатилетнюю, обращаясь к возлюбленному: "Ведь девочки в двенадцать лет очень наблюдательны <...> Вы ведь, познакомившись с господином ван Шонховеном, вернулись, позевывая, в дом, а господин ван Шонховен отправился в путешествие по жизни, и в сердце у него уже были вы<...>"[28]. Возраст героинь здесь совпадает, но ничего общего с Лолитой эта девочка, как видим, не имеет.

Однако критическая атака на якобы про-набоковских "Дилетантов" в целом была не лишена подоплеки, поскольку сходство между романами на различных уровнях в самом деле просматривается.

В области персонажной системы соотнесенность можно наблюдать на периферии. Так, в прозе Набокова находим множество "отрицательных" женских персонажей: "Лживые, вероломные, недалекие женщины претендуют на главные и центральные роли; романы Набокова заполнены жеманными, соблазнительными, малолетними, похотливыми и холодными секс-бомбами"[29]. Эти слова подходят к жене Мятлева Натали, которую по ее непринужденному распутству можно бы сравнить с Марфинькой из "Приглашения на казнь", с Магдой из "Камеры обскуры" – ее любовники тоже образуют своего рода дуэт – и т.п. Ряд подобных сопоставлений легко продолжить, и не исключено, что они заслуживают рассмотрения.

Но наиболее важные сопоставимые элементы романов видны в области сюжета, композиции и проблематики.

Вычитанная Окуджавой скандальная история николаевских времен сама по себе совпадала в ряде важных деталей с фабулой "самого яркого из всех существующих путевых романов"[30]. Там и здесь поначалу вынашиваются мечты о запретной любовной связи, а потом – дорога, бегство любовников, которое в конце пресекается, и герой несет свою кару. Поэтому совпала с "Лолитой" и канва "Путешествия дилетантов".

Вполне очевидно и сходство проблематики: если "Лолита" – "книга не о причудливой страсти к "нимфетке", а о феноменологии страсти как таковой"[31], то ведь и "Дилетанты" – о том же. В рецензии, помещенной журналом "Континент", об этом говорилось:

"О чем роман? О свободе. О праве на выбор. О праве на заблуждение <...> Абсолютное и полное отсутствие детерминизма: вот где начинается война между автором и критикой. Вернее – между автором и целым конгломератом правил – писаных, неписаных и предписанных <...> роман-то в конце концов о любви. О любви и верности"[32].

Фабульные совпадения прозы Окуджавы с Набоковым не исчерпываются "Лолитой". Так, концовка "Путешествия дилетантов" – тоже не выдуманная, а взятая из исторических источников – соответствует фабульному завершению "Ады": это позднее, свободное от былой страстности, соединение любовников, которым на протяжении всего романа препятствовали в этом. В обоих романах герои скрывают истинную, любовную основу своей запоздалой новой жизни: Ада и Ван Вин селятся вместе будто бы как брат и сестра, Лавиния – как экономка Мятлева, "Шахоня".

Однако наиболее убедительное, с нашей точки зрения, свидетельство прямой связи Окуджавы с зарубежным мэтром мы находим предельно замаскированным, запрятанным в тексте. Это цитирование "Ады", представляющее собою уникальный в своем роде казус.

Английская "Ада", содержащая в себе перевод двух строк "Сентиментального марша" и лестную характеристику их автора, вышла в 1969 году; Окуджава получил возможность "тихо гордиться ролью цитаты в романе самого Набокова"[33]. Русские переводы хроники появятся только в середине 1990-х. Это не помешало знакомству Окуджавы по крайней мере с фрагментами ее.

По-английски Набоков назвал Окуджаву – "singular genius"[34], т.е. необычайный, исключительный, своеобразный гений. Но в переводческой трактовке, знакомой по книге Б. Носика, – это "безвестный русский гений". Именно это выражение находим во второй части романа "Путешествие дилетантов". В доме Ладимировского молодая жена Лавиния слышит в душе голос Мятлева, стоя "среди кресел, обитых свежим, любимым ею вишневым шелком, под потолком, разрисованным безвестным гением, в окружении стен, напоминающих почему-то давешнюю толпу" (235). Эта цитация не попадала в поле зрения зоилов.

Критическая атака, обозначенная "Литературной газетой", вынудила поэта опровергать версию о прямом фабульном влиянии "Лолиты" на "Путешествие дилетантов". К счастью для Окуджавы, при добросовестном отношении к фактам опровержение не вызывало затруднений. Сюжетная канва действительно была взята из статьи П.Е. Щеголева "Любовь в равелине" (1920). Поэт рассказывал: "Я прочитал опубликованную уже в советское время <...> статью историка Щеголева о князе Сергее Васильевиче Трубецком <...> это был главный документ <...> А потом я читал письма людей XIX века, мемуары"[35].

Соотношение между романом и источником, "Путешествием дилетантов" и "Любовью в равелине", по характеру совпадает с соотношением между "Похождениями Шипова" и статьей И. Ильинского о филере Шипове и о жандармском обыске в Ясной Поляне[36]. Однако, насколько нам известно, этот последний, как и многие другие документальные источники Окуджавой в публичных выступлениях обыкновенно не указывались. А как раз в связи с "Дилетантами" поэт, напротив, давал по возможности подробные комментарии, например, сообщал, что Хромоножка из романа – "это Петр Владимирович Долгоруков, известный в свое время князь-бунтарь, друживший одно время даже с Герценом за рубежом"[37], а герой-рассказчик, поручик в отставке Амиран Амилахвари, напротив, "персонаж вымышленный. Амилахвари – распространенная княжеская фамилия в Грузии, поэтому я использовал ее"[38], – пояснял писатель.

В печатном интервью Окуджава рассказывал даже о содержании одного из своих второстепенных источников, сравнивая персонажа с прототипом: "<...> Мятлева я попытался сделать фигурой более интересной, чем был в тот период своей жизни князь Сергей Трубецкой – прообраз Мятлева. Одна любившая Трубецкого дама писала в своих воспоминаниях, что князь был очень милый, добрый, из тех людей, которые до глубокой старости продолжают оставаться Сержами, Мишами, Колями"[39]. Здесь поэт сочувственно цитирует воспоминания графини А.Д. Блудовой, писавшей, что для нее Трубецкой "и остался Сережей, и был особенно несчастлив, или неудачлив (хотелось бы выразить понятие unlucky, которое так прискорбно к нему идет)"[40], что "у него было теплое, доброе сердце и та юношеская беспечность, с каким-то ухарством, которая граничит с отвагой и потому, может быть, пленяет"[41]. (Современники вообще не поскупились на иноязычные эпитеты, стремясь передать оригинальную суть своего знакомца. Так Ф.И. Тютчев называл С.В. Трубецкого "cet absurde homme"[42], что переводчик обозначил как "этот нелепый человек"[43]).

Таким образом, комментарии романиста к проблеме документальных источников и прототипов "Путешествия дилетантов" сами по себе говорят о том, что именно эта сторона вопроса получала особую нагрузку.

Можно быть уверенным, что сопоставление "Путешествия дилетантов" с "Лолитой" возникало у современников задолго до приведенного "разоблачения" (1979), и отразилось в печати косвенно. Скорее всего, ранее возникала и необходимость опровергать версию о прямом влиянии "Лолиты" – с учетом сходства фабулы, с одной стороны, и официозной репутации Набокова – с другой. Вероятно, с этим связан был материал в журнале "Наука и жизнь" где уже в конце 1977 года, поместив главу из "Путешествия дилетантов"[44], ниже перепечатали статью "Любовь в равелине" П. Щеголева[45], в которой хорошо просматривается все-таки основной для романа источник сюжета.

Упомянутый Окуджавой творческий интерес его к Набокову выражался, разумеется, не в переписывании фабулы, имевшей независимое происхождение. Более точное направление поисков задает нам, например, проницательное замечание Нины Берберовой. Она опирается на послесловие автора к одному из американских изданий "Лолиты", где, в частности, Набоков писал:

"Для меня литературное произведение существует постольку, поскольку оно дает мне то, что я простейшим образом называю эстетическим наслаждением, т.е. такое ощущение, при котором я где-то как-то нахожусь в соприкосновении с иными состояниями сознания, для которых искусство (иначе говоря: любопытство, нежность, доброта и восторг) является нормой"[46] (перевод с англ. Нины Берберовой).

Н. Берберова ставит на этом высказывании Набокова важный акцент: "Признание сделано: он пишет для наслаждения, т.е. так, как писали Сервантес и Шекспир, Пушкин и Шиллер, Бодлер и Блок"[47]. Она противопоставляет далее этот способ письма литературе социалистического реализма и той части классики, из которой соцреализм закономерно вытекал: "Скоро сто лет, как целые толпы людей, от Чернышевского до Дудинцева, в России, пишут так, как если бы не было никакого Шиллера, и будут, вероятно, еще долго писать, как если бы не было никакого Набокова"[48].

Знакомый или нет с этими выкладками, Окуджава как бы поднимает перчатку: Набоков был. Собрание заветных рассказов Окуджавы на автобиографические сюжеты открывается полемически выделенной темой творческого наслаждения, "Предисловием литературного эгоиста", который, в ответ на требование думать о своих читателях, заявляет: "Только рассказы, только рассказы! Пока я ими наслаждаюсь. Я думаю лишь о собственном наслаждении. Я настолько озабочен этим, что, если окажусь на необитаемом острове, все равно буду писать автобиографические рассказы до тех пор, пока писание их дает мне наслаждение<...>"[49]. Согласно вышеприведенной "классификации" Нины Берберовой, такое признание Окуджавы недвусмысленно говорит о сделанном выборе между социально ангажированной литературой ("от Чернышевского до Дудинцева"), с одной стороны, и Шекспиром и Блоком – с другой.

И еще одна черта несомненного схождения между Набоковым и Окуджавой – ирония как стилистическая доминанта. "Искусство Набокова не допускает трагедийных кульминаций, в нем всегда присутствует ирония, оттененная то насмешливостью, то лиризмом"[50]. Отмеченные иронией, насмешливостью и лиризмом, зрелые романы Окуджавы, со своей стороны не исключают, однако, трагедийную кульминацию.

Подводя итоги, можно, с одной стороны, отметить многочисленные черты сходства поэтики прозы Окуджавы и Набокова на уровне сюжета, композиции и проблематики. Но приписать эти черты влиянию старшего художника было бы ошибкой. С влиянием Набокова следует связывать только мотив, так сказать, творческого гедонизма, наслаждения процессом создания прозы, что Окуджава уверенно манифестирует в своих произведениях разных жанров.

Официозная критика стремилась скомпрометировать Окуджаву в качестве эпигона Набокова, опираясь на репутацию первого как "гитариста", а второго – как "литературного щеголя и безродного перекати-поля". Неубедительные заявления о якобы заимствовании Окуджавой образа Лолиты не справились с задачей, и дальнейшая атака (В. Бушин) была произведена на другом направлении.

Непосредственное влияние "Лолиты", прочитанной в конце 1960-х, конкретно на "Путешествие дилетантов", скорее всего, выразилось в том, что набоковский роман-путешествие дал импульс к творческому использованию сюжета, известного поэту уже по статье П.Е. Щеголева и другим документам, к тому, чтобы претворить все это в роман о любви и о преодолении несвободы, в роман-бегство.

Что касается прочих сопоставимых элементов поэтики, то усматривать прямое текстовое влияние Набокова мы соглашаемся только в том эпизоде, когда Окуджава цитирует в романе (в неточном переводе, известном по русскоязычной критике) отзыв литературного мэтра об авторе "Сентиментального марша" – "безвестный гений".

В пользу этой гипотезы говорят и более поздние стихи Окуджавы:

Все влюбленные склонны к побегу

по ковровой дорожке, по снегу,

по камням, по волнам, по шоссе,

на такси, на одном колесе,

босиком, в кандалах, в башмаках,

с красной розою в слабых руках.[51]

Здесь все совмещено: ковровая дорожка (бал), снег (маленькая Лавиния пробирается в гости к соседу), кандалы (Алексеевский равелин) – из "Путешествия дилетантов", шоссе – из "Лолиты". А "роза красная"... – ну, это всем известно.

Примечания

1 Окуджава Б. Ш. Заезжий музыкант. М., 1993. С. 323.

2 [i]Рассадин С. Б.[/i[ Книга прощаний: Восп. о друзьях и не только о них. М.,

2004. С. 413.

3 Ср.: "В начале марта [1977. – С. Б.] в Монтре побывала Белла Ахмадулина, ведущая советская поэтесса, – она не знала, каким энергичным был Набоков два года назад, и думала, что он здоров и бодр: как всегда, он изо всех сил старался развлекать и дразнить и друзей, и посторонних" (Бойд Б. Владимир Набоков: американские годы: Биография / Пер. с англ. М.; СПб., 2004. С. 790).

4 Ахмадулина Б. А. Миг бытия. М., 1997. С. 20.

5 Мельников Н. Г. Предисловие // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: Критические отзывы, эссе, пародии / Под общ. ред. Н.Г. Мельникова. М., 2000. С. 10.

6 Пронин В., Чернышев А. Владимир Набоков, во-вторых и во-первых... // Литературная газета. 1970. 4 марта. С. 13.

7 Мельников Н. Упущенный сюжет, или pro sine contra // Книжное обозрение. 1997. 25 ноября. С. 5.

8 Ср., например, слова Вл. Солоухина на первом набоковском "круглом столе" в "Литературной газете": "Однажды еще при жизни Набокова "Литературная газета" опубликовала большую статью о нем. И он очень рад был: пусть ругают, но хоть в России, на родине, большая статья о нем. В той статье его назвали литературным щеголем" (Владимир Набоков: Меж двух берегов: Круглый стол ЛГ // Литературная газета. 1988. 17 августа. С. 5).

9 Мельников Н. Г. Предисловие. С. 11.

10 Новиков Вл.И. Раскрепощение: Восп. читателя // Знамя. 1990. № 3. С. 212.

11 Окуджава Б. Ш. "Я никому ничего не навязывал..." М., 1997. С. 170–171.

12 Цит. по: Голос надежды: Новое о Булате. Вып. 4 / Сост. А.Е. Крылов. М., 2007. С. 20. Приведенный перечень возвращенных классиков примечателен: здесь (Юманите. 1987. 1 апр. б/п) в соседстве с Набоковым кряду упомянуты его друг и недруг в литературе. Литературные баталии вокруг Сирина/Набокова в русском зарубежье в данном контексте не имеют никакого значения.

13 Окуджава Б. "Я никому ничего не навязывал...". С. 173.

14 Носик Б. Мир и Дар Набокова. СПб., 2000. С. 513. Здесь и далее курсив в цитатах наш. – С. Б.

15 С.Б. Рассадин прокомментировал эти слова: "Автор заметки хватает лишку, не исключая, будто Набоков мог предположить: в своей песне Окуджава уподобляет себя не бойцу Красной Армии, а белогвардейцу <...>". (Рассадин С. Книга прощаний. С. 414).

16 Рисин В. [Альтшуллер В.] "Надежда, я вернусь тогда..." // Булат Окуджава. Спец. вып. [Лит. газ.]. 1997. С. 16.

17 Vladimir Nabokov. Ada or ardor: a family chronicle. McGraw-Hill Book Company. New York. Toronto. 1969. P. 412. Ср. перевод романа: Набоков В. Ада, или Радости страсти. Пер. с англ. Сергея Ильина. М., 1996. С. 376.

18 См.: Рисин В. [Альтшуллер В.]. "Надежда, я вернусь тогда..."

19 За исключением отрывков из повести Юрия Олеши "Вишневая косточка", которые он переводил для своих студентов в Корнеле. – Прим. Б. Бойда.

20 Бойд Б. Указ. соч. С. 604.

21 Аверинцев С. Поэзия, сохраняющая тепло человеческого дыхания // Булат Окуджава: его круг, его век: Материалы Второй международной научной конференции. 30 ноября – 2 декабря 2001 г. М., 2004. С. 30, 31.

22 См.: Белая Г. Он не хотел жить с головой, повернутой назад // Булат Окуджава. Спец. вып. ["Лит. газ."]. 1997. [21 июля]. С. 15.

23 Чайковский Р. Милости Булата Окуджавы: Работы разных лет. Магадан, 1999. С. 133.

24 Босенко В. И. "Ату его!", или Окуджава как объект общественно-политической травли // Миры Булата Окуджавы: Материалы Третьей международной научной конференции. 18-20 марта 2005. Переделкино. Сб. М., 2007. С. 56.

25 Там же. С. 58.

26 Плеханов С. Анатоль Курагин, возведенный в Печорины? // Литературная газета. 1979. 1 января. С. 5.

27 Окуджава Б. С историей не расстаюсь / Беседовала И. Ришина // Литературная газета. 1979. 23 мая. С. 4.

28 Окуджава Б. Путешествие дилетантов: Из записок отставного поручика Амирана Амилахвари. М., 1990. С. 292. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

29 Шифф С. Вера (Миссис Владимир Набоков): Биография / Пер. с англ. О. Кириченко. М., 2002. С. 217.

30 Там же. С. 199.

31 Новиков Вл. Указ. соч. С. 212.

32 Иверни В. "Когда двигаетесь, старайтесь никого не толкнуть" // Континент. 1980. Т. 24. С. 259.

33 Рассадин С. Указ. соч. С. 414.

34 Ср.: "<...>And that obscurely corrupted soldier dit of singular genius<...>" (Nabokov Vladimir. Ada or ardor. P. 412).

35 Окуджава Б. "Я никому ничего не навязывал..." С. 92.

36 Подробно см.: Бойко С. С. Гротеск в литературе и в действительности: Булат Окуджава. "Похождения Шипова" // Поэтика русской литературы: Сб. статей к 75-летию проф. Ю.В. Манна. М., 2006. С. 401–422.

37 Окуджава Б. "Я никому ничего не навязывал..." С. 92–93

38 Там же. С. 106.

39 Окуджава Б. С историей не расстаюсь.

40 Блудова А. Записки графини Антонины Дмитриевны Блудовой // Русский Архив. 1872. № 7–8. С. 1235.

41 Там же. С. 1236.

42 Тютчев Ф. Письма Ф.И. Тютчева к его второй жене (перевод и оригинал) // Старина и новизна: Исторический сборник. Кн. 18-я. СПб., 1914. С. 27.

43 Там же. С. 28.

44 Окуджава Б. Писатель работает над исторической темой: [Беседа с кор. журн.] // Наука и жизнь. 1977. № 12. С. 132.

45 Щеголев П. Любовь в равелине // Наука и жизнь. 1977. № 12. С. 138–145.

46 Берберова Н. Бородин. Мыс бурь. Повелительница. Набоков и его "Лолита". М., 1998. С. 344.

47 Там же.

48 Там же. С. 345.

49 Окуджава Б. Заезжий музыкант. С. 4.

50 Зверев А. Набоков. М., 2004. С. 374.

51 Окуджава Б. Стихотворения. СПб., 2001. С.573–574.