Вспоминая бардов

"Барды, давайте сыграем в нарды!"

Группа "Палево",

пародия на группу "Министерство любви"

Телевизионная рощинская двухсерийка "Старый Новый год" построена, как многие помнят, на сопоставлении обитателей двух квартир благополучного блочного дома. В одной проживает интеллигенция (точнее было бы сказать — буржуа, но И.Мирошниченко в хлестком халатике как раз постулирует: "Это я — интеллигенция", поверим); в другой — шукшинские крепкие мужики со свежей городской пропиской и последствиями в виде необузданного телефона, плохо идущей в многоэтажках водки и обвинительных речей о космосе. Между сюжетообразующими жилыми площадями курсирует алкаш Адамыч-Евстигнеев — блуждающий конденсат условно простого народа.

А на лестнице стоят они — барды.

Девушки поют.

То есть буквально — пока развиваются какие-никакие события, на лестнице торжествует авторская песня в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Приходит время, люди головы теряют, и это время называется весна. Песня торжествует совершенно параллельно — меня с самого детства ("Старый Новый год" застиг лет в восемь) слегка зачаровывали эти восторженные спевки среди лестничных пролетов именно своим несовпадением с собственно процессом. Это был совершенно не саундтрек (хотя тогда таких слов не знали), но, скорее, эскорт. Барды (а на лестнице, вне всякого сомнения, расположились именно они) были как бы не вполне от мира сего — вот и песню они поют почему-то про весну, хотя на дворе 13 января. Даже алкаш Адамыч к ним не суется, не говоря уже о более принципиальных действующих лицах. Махровые интеллигенты-буржуа воют песню про березовый сок (из кинофильма "Мировой парень", кстати), а вовсе даже не "Поднявший меч на наш союз". Шукшинские же крепкие мужики, даже несмотря на присутствие в их квартире певца Трошина, вообще ничего не исполняют, за исключением каких-то частушек, а также "Собачьего вальса" в версии киноактера Б. Щербакова. Иными словами, никак не реагируют на происходящее на лестничной клетке.

Так барды и шли по жизни — вполне бравурно, вполне многочисленно, но все же — лесенкой.

Все же — в курилке. Все же — у лифта.

Как говорится, резервация — здесь.

Авторская песня — вообще довольно странное явление. Это стиль, от которого негласно открестились все непосредственные зачинщики. В самом деле, деды-основатели — Окуджава, Галич и тем паче нынешний юбиляр ВВ (вот уж кто лютой ненавистью ненавидел бардов, по крайней мере, так мне говорил режиссер Дыховичный) совершенно не ассоциируются с пространством Грушинского фестиваля etc.

Барды вообще — история без лидера. Собственно, само множественное число, вынесенное в заглавие стиля, настраивает более на перечислительную интонацию, нежели на апломб по поводу чего-то из ряда вон. В восьмидесятые так и писали на кассетах — "барды". Не припоминаю, чтобы кто-то царапал на кассетах слово "рокеры" или "рэперы". Слово "эмигранты" — встречалось.

В общем, барды все время находились между этажами — явление вроде бы повсеместное и одновременно — экономически неуспешное (внешне, разумеется); как будто бы для балагурящих физкультурников с их рюкзаками и "пенками" и в то же время для тихих неспортивных аспирантов; с одной стороны, разумная актуальность, с другой — весь этот потусторонний таежный эскапизм в форме столпотворения.

Посмотрев "Старый Новый год", я начал неспешно — пока все нормальные одноклассники до умоисступления изучали Manowar и Accept — отслушивать искомых бардов с лестницы. Продолжалось это лет примерно с десяти и до тринадцати — в такие времена, как правило, все равно нечем заняться. Не припоминаю ни отдельного восторга, ни специального раздражения от этих прослушиваний — мне скорее нравилась межеумочность этого искусства (и не стихи, и не музыка, и не распалиться, и не вздремнуть). Иногда это походило на детские виниловые мюзиклы (что, в общем, неудивительно, поскольку в искомых мюзиклах многие из цеха отметились — тот же Ким, те же Никитины).

До сих пор сквозь толщу воспоминаний на куда более благодарные темы артрока, постпанка, эйсидхауса и какой-нибудь новой немецкой волны ко мне пробиваются акустические пузыри тех детских лет. Взять, например, джазмена Дольского с его боссановой "Я глуп" и настропаленным хитом "Жестокая молодежь". Взять Лореса с его каштановым голосом и страданиями про поселок Перловка. Взять Дулова с его муштрованными переложениями Ходасевича. Взять Городницкого с его опорной интонацией американского частного детектива сороковых. Взять Кукина с его таежными романами и анекдотическим ореолом. Взять Мирзаяна с его неудачной перепевкой Бродского. Взять Клячкина с его удачной перепевкой Бродского. Взять Луферова с его шизоидной одой бузине. Взять Сергеева с его негаданно сильной "Колоколенкой". Взять хоть бы и Смогула — впрочем, я уже не помню, с чем его взять.

Почему-то всю эту шатию не получается забыть. Дело, видимо, еще и в том, что вся эта публика оказалась предтечей несколько более увлекательных, хотя и столь же беспочвенных музаций. После бардов можно было с логичной легкостью переключиться на так называемый рок-н-ролл в понимании Гребенщикова, Науменко и Мамонова, что я и проделал в тринадцать с чем-то лет. В сущности, разница была невелика — разве что гитара полагалась электрическая, и то, кстати, далеко не всегда — при первом удобном случае русский рок норовил соскользнуть в акустику, и не надо говорить, что это следствие режимных ограничений. Это — врожденное. Вон Гребенщиков не зря же называл Клячкина в числе главных своих ориентиров.

Рокеры были веселее, потому что — успешнее. Разница между бардами и рокерами в те годы была такая же, как между деланием денег и коллекционированием монет.

Барды были с одной стороны ограничены рокерами, с другой стороны — блатарями. Впрочем, все эти грани были зыбкими и глупыми — так, бретер Костя Беляев весело и склизко пел Окуджаву, а Кукин, напротив, соорудил жиганскую припевку: "Переводим мы любовь с итальянского".

Я давно забыл про них про всех думать, как вдруг несколько лет назад в Америке началось движение неофолка, которое невольно напомнило мне акустические поползновения прошлых местных лет. Довольно удивительно, как все эти Девендры Банхарты, Мариссы Надлер и группы типа Rings напоминают Галину Хомчик или Веронику Долину. Я думаю, что если кому-нибудь из молодых адептов неофолка дать на внимательную прослушку сухановскую "Зеленую карету", то в рецензии точно не обойдется без слова "психоделия", и слово это будет снабжено эпитетом столь восторженным, что я не возьмусь ему подражать. Однако Надлер и прочие Orion Rigel Domisse все же не барды. Не по той линии. (Дилан потому и стал великим американским поэтом, что изначально ориентировался на великую американскую музыку — в отличие от всех наших, которые в первую очередь уповали на рифмы). Потому что барды обладали совершенно особенной энергией невольной профанации. Их всегда можно узнать по формуле — вроде бы все верно, и все совершенно не в кассу. Они привыкли обходиться без рисовки, а интеллигенция, их заслуженная поточная аудитория, никогда не прощает скромности обаяния. Не прощает из элементарного самоедства.

Иногда я возвращаюсь в ту самую квартиру, где двадцать с лишним лет назад смотрел этот несносный "Старый Новый год". Иногда я выхожу на лестничную клетку, которая с каждым годом кажется все меньше и меньше — выкинуть быстрый скудный мусор. Иногда я думаю — вдруг вот так выйдешь, а на лестнице стоят они.

Барды.

© 2007—2009 "Русская жизнь"