После легендарного "Пастернака" наш Дюматолстой посмел обратиться к сакральной фигуре Булата Окуджавы, чем вызвал резкие, порой глумливые, замечания критиков и прочих ценителей той или иной персоналии. Что и понятно. Слишком живая тема. Немузейная эпоха. Кровоточащие смыслы. Со смыслами, прежде всего художественными, попробуем разобраться, не топча поляну Данилкина со товарищи.

"От реального к реальнейшему", "реальное сквозит мировым" – эти ивановско-блоковские постулаты как нельзя кстати объясняют основы поэтики Окуджавы в версии Дмитрия Быкова. Мерцающая природа слова, где форма – оболочка двоящегося, троящегося смысла, сближают Окуджаву с эстетикой символистов. Однако вопрос о теодицее, соловьевский вопрос о софийном предмете как посреднике между лирическим героем и творцом в художественном мире Окуджавы не прояснен. Не последний вопрос для символистов. Прекрасная Дама и Ваше Величество Женщина – как бы не одно и то же, при кажущейся Быкову зеркальности. Посыл символистов – знаковое общение посвященных (Андрей Белый) и диалог с Богом (Блок-Иванов) – в практике окуджавовских текстов одномерен. Это всегда диалог посвященных, диссидентствующих, классово-чуждых, инакомыслящих и инакоговорящих, аристократичных, но и кухонно-своих.

Рамочность песен, стихов, полости свободной ассоциативности, пустоты, они же глубины смысла, объясняются Быковым эпизодом в рассказе "Как Иван Иванович осчастливил целую страну". Герой рассказа делает деревянные рамки для картин "не на продажу и для души" и раздаривает их знакомым. Каждый волен вставить свою картину в рамку и умилиться! Вот и президент японской фирмы остался доволен своей картиной в рамке от Ивана Ивановича. Чужой рамке.

Таким образом, осваивая форму, читатель-слушатель Окуджавы придает ей свое содержание. Синий троллейбус, голубой шарик, бумажный солдат и т.п. присваиваются личностно и становятся этакими ментальными универсумами. Рамки этих ментальных универсумов по-достоевски широки, амбивалентны, оксюморонны. Можно найти параллели с блоковским стихотворением "Грешить бесстыдно, непробудно", где национальное бытие распадается на благость и святость, милосердие и черствость – неизменные тормоза русского духовного движения.

Эта особенность отмечается и Быковым, например, в "Надежде Черновой" (имя характерно): "Сплошной оксюморон: соседствуют "два венка терновых" и "два звонка медовых"". Окуджава эти планы и противопоставляет, но и романтизированно сближает. Отсюда аристократизация не только поведенченская, но и речевая: комсомольская богиня, комиссары в пыльных шлемах, кавалергарды, юнкера, гусары, прочий гумилевско-киплинговский фон лирического метасюжета.

Универсальность слов, надмирность и внебытовой характер стихов опираются на аристократизм поэта, о котором не писал только ленивый. Аристократизм как естество, но и поза, принцип, но и роль... Быть аристократом в стране повторяющегося апокалипсиса (1918 и 1993), по Быкову, смертельно. За этим упраздненным театром, как в случае Блока, так и в случае Окуджавы, ничего нет.

"Все русское – печально", – замечал Розанов. "И ничего не меняется", – вторит Быков.

Автора поэтической биографии упрекают в графомании, сценарности, концептуальной повторяемости. Культурно-исторические параллели "Блок-Окуджава", "Высоцкий-Есенин", "1918-1993" – не только судьбоносно апокалиптичны, но и обнадеживающи. "Мой конец – это чье-то начало" (Высоцкий). "Нет ничего нового под небесами" (Экклезиаст). Ничего, кроме гения. Блока ли, Окуджавы ли... Высокая планка, гамбургский счет. Спасибо Быкову. Миф состоялся и прирос. Что еще нужно поэту?! А тем более – графоману?!

© "Книжная витрина", 2009.