Новелла Матвеева умеет жить в обществе, будучи свободной от него. За что принудительно выселена в прошлое

Если кто-то из ваших знакомых хоть немного интересуется авторской песней, попросите его перечислить наиболее значительных, по его мнению, бардов. И когда он, исчерпав известный ему запас имен, замолчит (или, если он человек сведущий, зайдет на третий десяток), спросите: "А Новелла Матвеева?"

И ваш собеседник, страшно смущаясь, начнет сбивчиво говорить, что, мол, конечно же, она классик и основоположник, что ее песни очень много значат для него лично, а не назвал он ее по чистой случайности, необъяснимому выверту памяти. Все прозвучит очень искренне, да и на самом деле является чистой правдой. С одной поправкой: этот "необъяснимый выверт" делает память едва ли не каждого, кому предлагают этот нехитрый тест.

Этот странный эффект распространяется не только на круг любителей песни. В любом справочнике, на любом сайте биографические сведения о Новелле Матвеевой заканчиваются в лучшем случае серединой 90-х, обычно же последняя дата относится еще к 80-м. Словами "в последние годы" начинаются упоминания о том, что происходило лет тридцать назад. А после словно бы ничего и не было – даже на довольно неожиданное присуждение ей в прошлом году Государственной премии не отозвался никто, кроме какого-то патриотически-антисемитского сайта. Судя по всему, нечто подобное ждет и юбилей поэтессы, приходящийся на эту неделю.

Все это можно было бы объяснить "выпадением из литературного процесса" (хотя, заметим, речь идет о литераторе, чьи новые сочинения в последние несколько лет регулярно публиковались в одном из самых авторитетных "толстых" журналов – "Знамени"). Или, скажем, вопиющим несоответствием стихов Матвеевой – как старых, так и новых – требованиям современной литературной моды. Или просто ленью и нелюбопытством критики. Но чем объяснить ответ соседки поэтессы по дачному поселку корреспондентам "Еженедельного Журнала": "Да, это ее дом, но она тут в этом году ни разу не появлялась, да и в прошлом, кажется, тоже" – когда Новелла Николаевна, как обычно, провела на даче все лето?

Видимо, дело все-таки в самой Новелле Матвеевой, сочетающей ярчайшую поэтическую индивидуальность с качествами человека-невидимки.

СХОДНЕНСКАЯ ЗАТВОРНИЦА

В кратком изложении биография Новеллы Матвеевой выглядит благополучной, символичной и бедной событиями. Родилась 7 октября 1934 года не где-нибудь, а в бывшем Царском Селе и будущем городе Пушкин. Почти все детство и юность провела в Подмосковье. Работала в детском доме – не воспитателем, а разнорабочей в подсобном хозяйстве. 1 ноября 1959 года проснулась знаменитой: в этот день "Комсомольская правда" вышла с полосой ее стихов. Потом была учеба на Высших литературных курсах при Союзе писателей СССР, подаривших ей не только диплом и право на профессию, но и знакомство с выпускником Литинститута Иваном (Хейно Иоханнесом) Киуру, за которого она вышла замуж в 1963 году, чтобы не разлучаться до самой его смерти в 1992-м. Дальше – только даты выхода книг и пластинок.

И совсем недавно – награды: Пушкинская премия в 1998 году и Государственная – в 2003-м.

Если вглядеться повнимательнее в самое начало ее биографии, можно увидеть удивительную семью энтузиастов, мечтателей, читателей, почувствовать мироощущение людей, дававших своим детям имена Новелла, Роза-Лиана и Роальд. (Насколько можно судить, у Новеллы Николаевны во всей России нет ни единой тезки.) Можно представить маленькую девочку, полуслепыми от авитаминоза глазами проглатывающую Диккенса и Марка Твена. А отсюда уже легко вывести и знаменитую "книжность", и экзотико-романтический антураж сочинений Матвеевой, особенно заметные на фоне "молодой поэзии" 60-х.

Юная Новелла так и не стала пионеркой. Это, конечно, вряд ли было ее выбором. Но трудно считать это обстоятельство незначительным, зная, что позже, едва ощутив возможность литературного заработка, она немедленно распрощалась с регулярной службой. И потом, в тяжелые годы, существуя на редкие и случайные переводческие гонорары, даже не помышляла о поисках постоянной работы. Это не было художественным или политическим жестом. Самые старшие из "поколения дворников и сторожей" еще ходили в школу, а наиболее независимая часть интеллигенции выражала несогласие с происходящим в основном в форме знаменитых коллективных писем против того-то или в защиту сего-то. Новелла Матвеева, как все порядочные люди, регулярно подписывала такие письма, да и вообще так и не овладела искусством вовремя промолчать. Но в целом она оставалась вполне лояльной советской подданной.

В ее упорном отстранении от любых организаций, коллективов и должностных обязанностей выражалось отношение не к Системе, а к себе самой. "От трусости, наверное, от страха, – говорит сегодня Новелла Николаевна о своей тяге к уединению, появившейся еще в детстве. – Я – человек дикий, вести себя не умею. Мне очень легко выглядеть смешной. Поэтому я стараюсь быть как-то отдельно..."

Необходимость "быть как-то отдельно" выливалась в стремление старательно избегать любых форм публичности. Фотографии Новеллы Матвеевой 60-х годов – времени ее оглушительной славы как автора песен – можно буквально пересчитать по пальцам. Да и сами выступления были нечасты и непредсказуемы, а с годами становились все реже. Бесстрашная и изящная в стихе и мелодии, на сцене, в лучах софитов, под взглядами сотен незнакомых людей и под прицелом объективов, Матвеева выглядела скованно и неловко.

Интровертность (таково истинное имя матвеевской "дикости") нередко свойственна творцам, они платят ею за мощь и живость воображения. Но для автора песен, сочинителя и исполнителя она оборачивается пыткой вынужденного контакта с публикой. Люди того же психического склада, но с более решительным характером могут запретить съемки в зале, притемнить сцену – Матвеевой же было легче просто отказаться от выступления. Тем более что ко второй половине 70-х жизнь как-то наладилась. Сборники стихов начали выходить более или менее регулярно, а дисков Матвеевой в доперестроечный период вышло, кажется, больше, чем всех остальных бардов, вместе взятых. Правда, если пластинки еще можно было купить, то книжки Новеллы Матвеевой на прилавках не то что не залеживались, а не появлялись вовсе.

Отъединению Матвеевой от мира невольно способствовал и Иван Киуру, взявший на себя львиную долю ненавистного ей общения с редакциями, издательствами и прочими конторами. И если ему временами удавалось что-то доказать равнодушным литературным надсмотрщикам, то она не сумела защитить его от инстанции более беспощадной – публики. С начала 70-х Матвеева пишет песни на стихи Киуру, вместе с ним выступает в концертах (пожалуй, единственная попытка Новеллы Николаевны как-то использовать свою популярность). Но большинство поклонников так и не разделило ее восхищения творчеством мужа: справедливо или нет, но поэт Иван Киуру так и остался в тени поэта Новеллы Матвеевой.

В 1992 году Киуру умер. Три года спустя неожиданно и нелепо погиб Михаил Нодель – молодой журналист и поэт, ставший в 90-е секретарем и литагентом Новеллы Матвеевой, а фактически – посредником между ней и миром. На несколько лет Матвеева просто замолчала (хотя стараниями ее поклонников продолжали выходить книги). Новые стихи (но не песни!) стали появляться лишь в самом конце 90-х. Сама же Новелла Николаевна окончательно выпала из всякой публичной жизни, проводя почти все время зимой в городской квартире, а летом – на той самой даче в Сходне, где соседи могут месяцами не замечать ее присутствия.

ЛАСТОЧКИНА ШКОЛА

В любом разговоре о поэзии Новеллы Матвеевой не позже второй фразы неизбежно всплывает слово "романтика". Ее песни и стихи, переполненные морем, кораблями, харчевнями, парусами, кружевами, шпагами, словно нарочно провоцируют упреки во вторичности и "книжности". Ее героев и ее сюжеты встречают буквально "по одежке". И не замечая ни явной насмешки (как в песне "Платок вышивая цветной..."), ни прямой брезгливости ("Но... романтику они символизируют – хоть за это спасибо подлецам!"), абсолютно серьезно говорят, что Новелла Матвеева – эскапист, променявший наше время на мир придуманной, условной старины. (Примерно так в свое время живописца и проповедника Честертона восприняли как автора детективов.) Да она и сама с готовностью принимает ярлык романтика.

Стихи Новеллы Матвеевой обращены к внутренней жизни души – "что в тихом сердце его творилось и что варилось в его котле". Ее умение удерживать поэтическое напряжение при полном отсутствии действия просто поразительно – взять хотя бы песню про то, как старый негр хочет спать. Но совершенно немыслимо у романтика яростное, азартное отстаивание прописных истин, которые сам автор прямо именует "Трюизмами":

Все едино? Нет, не все едино.

В дебрях нет повторного листочка!

Потому что если "все едино" –

Значит, "все дозволено"! И точка.

Попыток "прописать" Матвееву в любой другой литературной традиции было немало. Ее причисляли к шестидесятникам (на сугубо хронологических основаниях), выводили прямо из Серебряного века. Каждая из таких попыток отчасти справедлива: Матвеева наследует всем этим традициям сразу, не присягая ни одной из них. Она не принадлежит ни к какой школе, ни один известный поэт не может считаться ее учителем. (Иногда в этом качестве называют Маршака, но перед Самуилом Яковлевичем предстал уже сложившийся поэт, которому он и помог выйти к читателю.) Сама она называет только одно имя – своей матери, Надежды Матвеевой (Орленевой), напечатавшей за всю жизнь лишь несколько стихотворений.

А в стихах отвечает прямо и определенно: "Нас ласточка петь научила, и полно о том толковать!". Сказано не мимоходом: на этой строчке зиждется название стихотворения, ставшее именем одного из важнейших сборников Матвеевой – "Ласточкина школа".

Современное искусство провозгласило оригинальность высшим достоинством произведения и автора. Но, столкнувшись с талантом, действительно ни на кого не похожим и ни за кем не следующим, оно не нашло для него ни места, ни слова.

И предпочло его просто не видеть. Упорное молчание критики, навязчивое употребление по отношению к Матвеевой прошедшего времени – свидетельство не заговора, а беспомощности. Никто не знает, как быть с этим экзотическим фруктом, вдруг выросшим на древе русской поэзии.

Но он есть – и с этим уже ничего не поделаешь.