Гоголи и Жуковские за нас заступники...

Б. К. Зайцев

Если бы не было жизни в книгах —

В жизни бы не было книг...

Н. Матвеева

Всего несколько десятилетий назад известная русская поэтесса Новелла Матвеева написала стихотворение, ставшее знаменитой песней, где был такой запев: "Когда потеряют значенье слова и предметы...". Как поразительно быстро, однако, сбываются нынче самые неожиданные пророчества. Впрочем, подобное случалось и во времена Шекспира, обронившего однажды: "Еще мы спим, а сны уже сбылись!.." Просто масштабы эпох и происходящих в них событий несопоставимы.

К концу ХХ века нас обольстительно легко и даже радостно, словно облагодетельствовав, приучили к мысли о том, как благодаря "прогрессу" и "цивилизации" с быстротой шагреневой кожи скукожилось повсеместно географическое пространство, как до размеров оруэлловского скотного двора уменьшился, стал ничтожно маленьким наш земной шар. Почти одновременно открылись беспрепятственные возможности для кругосветного передвижения (со скоростью тьмы, не света!) капиталов и террористов; для глобалистских замыслов нового мирового правительства и для пошлости массовой культуры с ее порнокопытными идолами и кумирами; для так называемых "общечеловеческих ценностей", насаждаемых не мытьем, так катаньем натовских бомб; для наркотиков; для армии мигрантов, в необъявленной латентной войне шаг за шагом осуществляющей захват и передел мира; для политического проходимства соросов всех мастей (больших пропагандистов политкорректности и "толерантности"); для легиона сектантских миссионеров, новоиспеченных "лжехристов и лжепророков". Таковым в общих чертах оказался итог победы "цивилизации" над культурой, грубого материализма — над духом. Приходится признать, что современный мир, в котором мы живем, пребывает в кризисной точке истории своего развития.

Означенная "победа" привела в том числе и к исчезновению поэзии (на Западе почти полному, в России — пока частичному). Можно с абсолютной уверенностью констатировать: в мире стало меньше поэзии. Само слово сузилось (сплющилось!) до структурной единицы мертвого текста, до коммуникативной функциональности. Наступил предреченный Новеллой Матвеевой момент, когда "слова и предметы" утратили свой высший поэтический смысл. Хотя еще живо, не вымерло окончательно поколение, которое помнит, что именно поэзия делала мир необъятным, объемным, безграничным. Прав был Хайдеггер, утверждавший, что "бытие оправдывается только в слове". Сколько морей и рек, неба и деревьев, стран и путешествий, пейзажей, дорог, людей, эпох, сюжетов, мелодий, песен в творчестве одной только Матвеевой!.. Если здесь уместна математическая терминология, то в своем сложении (в сумме) многоязычная поэзия разных времен и народов расширила кругозор человека до бесконечности задуманного небесным Зодчим мира. "Кремнистый путь", над которым "звезда с звездою говорит" или "горний ангелов полет и гад морских подводный ход" — действительно вне времени и пространства, ибо, как сказано поэтом XX века, "от моря лжи до поля ржи дорога далека". Неслучайно же в самой великой и самой поэтичной книге человечества рассказывается о том, как для преодоления всего одной пустыни целому народу потребовалось 40 лет!..

Этот конфликт двух пространств, цивилизационного и культурного, где одно — великое, бескорыстное, живое, космически огромное — попирается, пожирается другим — утилитарным, плоским, мертвым, исчисленным, усредненно-мелким, — и есть философская и культурософская драма, которая досталась в наследство ХХI веку. И все напряжение этого конфликта, этой сложнейшей мировой драмы становится главным и едва ли не единственным мотивом в творчестве Новеллы Матвеевой последних лет, в ее многообразной прозе (в прекрасно выраженной формуле "Мяч, оставшийся в небе") и в поэзии (символичная формула которой обозначена стихами "Штормовое предупреждение"). Все остальное уже как бы не имеет значения, теряет смысл перед лицом неотвратимого морального выбора между спасением и добровольным самоубийственным безумием, между добром и злом, между ценностями вечными и преходящими, сиюминутными. А предупреждение для заигравшихся, как раньше говорили, в "неиграемое" на самом деле грозное:

...Им Кассандра — ничто.

Им посмешищем — Лаокоон;

(В змеях вязнущий, —

вязнет теперь в непристойностях он)...

"Близок день —

и погибнет священная Троя" — был глас.

После вас — хоть потоп, говорите?

А если — ПРИ ВАС?

("Штормовое предупреждение")

И здесь выявляется существенная эволюция в творчестве Матвеевой (взять хотя бы ее любимую "морскую" тему). Конечно, от чудесной матвеевской песни "Какой большой ветер", даже в известном форсированно-драматизированном ее исполнении молодым Владимиром Высоцким, до "Штормового предупреждения" — "дистанция огромного размера". В раннем стихотворении было все-таки что-то завораживающее, тайно обнадеживающее, несмотря на "большой ветер", который "напал на наш остров". Само происшествие выглядело как некое приключение: "...А шквал унес в море // Десятка два шлюпок, // А рыбакам — горе, // Не раскурить трубок. // А раскурить надо, // Да вот зажечь спичку, // Как на лету взглядом // Остановить птичку".

Странный этот ветер не только разрушает, но и по-своему созидает: "...Сломал ветлу ветер, // В саду сровнял гряды — // Аж корешок редьки // Из почвы сам вылез. // И, подкатясь боком // К соседнему саду, // В чужую врос грядку // И снова там вырос".

Разумеется, было предчувствие тревоги и в тех, давних стихах и песнях Н.Матвеевой, но их экспрессивные краски скорее относились к свободной стихии моря, чем к предвестию общечеловеческих бед и катастроф: "В закатных тучах красные прорывы... // Большая чайка — плаваний сестра — // Из красных волн выхватывает рыбу, // Как головню из красного костра..."

Или, помните: "Шел кораблик по летним морям, // Корчил рожи последним царям, // Все ли страны в цвету, все ль на месте, — // Все записывал, все проверял". Забавным мультиком покажется теперь история про "кораблик" рядом с потрясающей скорбью горьких строк "поздней" Новеллы Матвеевой о новейшей нашей истории:

Такой туман ехидный,

Как будто сожгли в нем резину...

Такое впечатленье,

Что в море подлили бензину...

Какое странное море! —

Ни белое, ни голубое...

Такое впечатленье,

Что сдан Севастополь без боя.

Неужто лиходеи

От праведной кары закляты?

Такое впечатленье,

Что крепости — подлостью взяты!..

Решусь ли оглянуться

На шум заповедного флага?

Такое впечатленье,

Что льется из глаз моих влага...

("Такое впечатленье")

Конечно, подобная "перемена" в творчестве поэтессы не могла пройти незамеченной. Современная критика (назовем ее "лагерной", пишущая по принципу: ихний лагерь против не ихнего) была начеку. Вот один из характерных, не заставивших себя ждать откликов (окриков!): "Прирожденный лирик с дыханием свободным и легким, Матвеева упорно пытается писать стихи публицистические; результат не нулевой даже, а отрицательный" (Ремизова М., Урицкий А. Независимая газета. 16.08.2000). Столь утонченным эстетам либо никогда не доводилось читать публицистические стихи "прирожденных лириков" Пушкина, Тютчева, Некрасова, А.К. Толстого, прежде которых был и Василий Тредиаковский, задающий тон этой теме стихами: "Начну на флейте стихи печальны, // Зря на Россию чрез страны дальны". Или взять беспощадные стихи на злобу дня "прирожденного лирика" Марины Цветаевой, ну хотя бы ее знаменитые "Читатели газет", увы, не потерявшие актуальной остроты и до сего дня: "Кто наших сыновей // Гноит во цвете лет? // Смесители кровей, // Писатели газет!" или ее "Стихи к Чехии": "...Отказываюсь — быть. // В Бедламе нелюдей. // Отказываюсь — жить. // С волками площадей // Отказываюсь — выть". Либо патентованным либеральным ценителям прекрасного доставляет особое удовольствие упиваться высоким искусством (так же как и подлым хохмачеством концептуалистов), когда под ногами горит земля, когда "крепости — подлостью взяты", когда государство унижено предательством власти, когда демократия в стране работает с неутомимостью газовых печей Освенцима, освобождая от земных тягот по миллиону человек в год. "Тут уж пир — не ВО ВРЕМЯ чумы, а ВО ИМЯ чумы", — как сказано у Новеллы Матвеевой, для которой, по ее признанию, "не участвовать в кораблекрушении" есть принципиальный этический и эстетический императив. Тотальная деградация в мире, игра "на понижение" болевого, морального, психологического порога слишком опасны, чреваты цепной реакцией взаимоуничтожения, обоюдоканнибализма. Н.Матвеева так описывает это скатывание в пропасть: "с дороги — на тропинку, а с тропинки... уж и не знамо куда (бывают ведь еще и канавы!). От Достоевского — к Арцыбашеву, от Александра Островского — к Т.Уильямсу, от героев Александра Грина — к ведьменку Гарри Поттеру, летающему на метле; от "Капитанской дочки" — к мерзостям про девочку Лолиту (помоями политу); от честности — к непрошеной откровенности; от Галины Улановой к ... От Михаила Плетнева — к ... И одним словом — уж обязательно от Моцарта — к Сальери!" ("Сюжеты на манжетах"). Клиническое привыкание к крови, убийствам, трупам на экране, на сцене, в литературе давно перешло не только грань христианской морали, но и все пределы человеческого одичания, предупреждает поэтесса. ""Гибель Титаника" — это не мистика. //Не развлекаловка. Не беллетристика... // ...Что ж вы никак НАГЛЯДЕТЬСЯ не можете // На беспокойное, на безысходное? // В чем-то и с нашими бедами сходное?.." ("Неслышимая сирена"). И расплата не заставила себя ждать. Диагнозом, поставленным современному человечеству (не пожелавшему услышать "штормовое предупреждение"!), можно считать реакцию композитора-авангардиста Карлхайнца Штокхаузена на события 11 сентября в Нью-Йорке, назвавшего нападение на манхэттенские башни-близнецы "величайшим в мире произведением искусства". Факт (по нравственной глухоте мало кем замеченный), после которого человечеству падать ниже уже некуда. Тут, как говорится, точка возврата пройдена, дальше только болезнь к смерти, только дорога в ад, только возвращение неиспользованного билета Богу.

В творчестве Н. Матвеевой никогда не было противоречия между формой и содержанием: эстетическое начало отстаивает этическое в жизни, а этическое всегда на стороне прекрасного, эстетического. Любители поэзии знают, с каким совершенством владеет Матвеева "Ювеналовым бичом" — сатирой, иронией, как остроумны и опасны ее эпиграммы, памфлеты, политические инвективы. Ее дифирамбы, пасторали, гимны — природе, небу, человеческой порядочности, униженным и оскорбленным. Ее сатира, публицистика — вызов подлецам и негодяям, низменному, унижающим и оскорбляющим, клеветникам России, пошлякам и растлителям, всем тем, кто

...вместо клятвы Гиппократа

Дает вам клятву Герострата...

С годами сатира Матвеевой становится жестче, непримиримее:

Прощать врагов приспела нынче мода

И в том числе врага людского рода!

О том же в свое время предупреждал великий русский философ Иван Александрович Ильин: "никто не вправе прощать чужие (курсив И. И. — Г. К.) обиды или предоставлять злодеям обижать слабых, развращать детей, осквернять храмы и губить Родину", ибо действительно "только для лицемера или слепца равноправны Георгий Победоносец и закалываемый им дракон".

Особое замешательство у "лагерной" критики вызывает то обстоятельство, что Н. Матвеева своим творчеством решительно опрокидывает распространенное мнение о якобы невнимании нашей литературы (в отличие от западной) к форме художественных произведений. С таким-то артистизмом, да с таким моцартианским "свободным и легким" дыханием, да с такой европейской культурой ей вроде как на роду написано принадлежать к либеральному лагерю "чистых", свободных от докучных социальных, национальных, державных, моральных предрассудков или, упаси Бог, от "имперских", а пуще — патриотических взглядов, для этого есть темные литературные смерды, лаптем щи хлебающие, квасом запивающие.

К сожалению, мы и сами распространяем тот же миф о собственной ущербности, "недотянутости" (ну конечно же!) до мировых стандартов: "родственная русской литературе черта — жертвовать законченностью формы, если в ней не умещается "дело"" (П.Палиевский). Н.Матвеева с блеском доказывает (практически и теоретически!), что это не так:

Есть клады ценных слез, есть копи, есть

пещеры

Алмазных вымыслов и фактов золотых,

Но муза не придаст им ни малейшей веры,

Пока отделки блеск не заиграл на них.

Как часто темная певца терзает сила!

Как песня бы его страданья облегчила!

Пой, торопись, Орфей! Твой дар тебя

спасет!

Уж весь подземный сонм его за платье

ловит...

Он может умереть, пока слова готовит!

Но не готовых слов он не произнесет.

("Есть вопиющий быт, есть вещие примеры...")

В своей прозе Новелла Матвеева, вспоминая младенческий возраст, приоткроет неожиданно глубокий философский смысл невозможности для себя произнесения "не готовых слов": "Задержусь лишь на том, как жадно я хваталась за первые о б р а з ы бытия, на собственном горьком опыте успев понять, что все самое страшное идет от бесформенного или неопределенного" ("Мяч, оставшийся в небе").

Покажется анекдотом, но в прежние времена тогдашняя, по-отечески пристальная, критика нередко вменяла Новелле Матвеевой в вину именно виртуозное владение формой, словно предполагая в этом скрытый идеологический подвох, а проще — невозможность для себя в силу малообразованности своевременно углядеть фигу, глубоко замаскированную в излишней, как они считали, "книжности" и "литературности" поэтессы. И хотя нельзя не согласиться с неистовым Лютером в том, что "истина сильнее красноречия", но традиция европейской поэтической культуры, утвержденная Пушкиным и продолженная Лермонтовым, Тютчевым, Блоком, Белым, обоими Ивановыми — Вячеславом и Георгием, — подняла русскую поэзию на мировую высоту, доказав, что истина становится доходчивее и убедительнее, если она отчеканена в идеальной форме. Говоря о виртуозном поэтическом мастерстве Новеллы Матвеевой, уместно вспомнить латинский корень этого слова: virtus, что значит "доблесть", "добродетель", "подвиг". Кстати, тут поэтесса и заносчивым европейцам может дать сто очков фору. Когда, к примеру, знаменитый испанец Рамон Гомес де ла Серна иронизирует по поводу ее любимой стихотворной формы, называя сонет "бархатным жилетиком поэзии", во-первых, видишь усталость и старческую апатию западноевропейской литературы, забывшей о "суровом Данте", "не презиравшем сонета", о Шекспире с его могучими четырнадцатистрочными скрижалями!.. Для Матвеевой же, у которой, кажется, более половины стихов написано в данной классической форме, сонет скорее кольчуга, латы, рыцарская амуниция, но уж никак не "жилетик"! Прочтите ее знаменитые сонетные циклы в защиту Шекспира (целые поэтические трактаты, достойные ученой степени британской академии!), стихи о Кристофере Марло или ее, как всегда, остроумное эссе "Сонет, не презирай поэта!" — и вы увидите, что эта форма в русской поэзии ничуть не устарела, она дисциплинирует мысль, оттачивает слово, требует от фразы бесстрашной лаконичной остроты и гибкости. Поклонники поэзии Новеллы Матвеевой знают, с какой благородной отвагой бросается она в бой то на защиту Шекспира, то на защиту детских душ от телевизионных и книжных Ставрогиных, то на защиту русского леса от нуворишей, то на защиту маленького человека (не случайно любимые ее герои — чаплинский персонаж, бедняки из трущоб всех времен и стран). Невольно приходит на память давно написанный ею сонет "Жорж Санд":

Учтив, спокоен, храбр, великодушен,

Не столь плаксив, не всем ветрам послушен,

Один Жорж Санд — мужчина среди всех.

Ужель это та самая Матвеева, от светлых романтических стихов которой когда-то был в восторге Корней Чуковский, человек изысканного и неподкупного вкуса? Рассказывают, как однажды, услышав очаровательного матвеевского "Солнечного зайчика", по-детски импульсивный, в радостном порыве, он даже принялся прыгать через стул. (Так же эмоционально, бегая по комнате со словами: "Гоголь, новый Гоголь явился!.." — встречал Чуковский в начале ХХ века появление в литературе Евгения Замятина!) Однако тот же Корней Иванович, блестяще знавший русскую поэзию и писавший о самых великих поэтах ХХ века, называл Новеллу Матвееву "уходящая". Почему? Во-первых, в эти слова вкладывался буквальный смысл — "уходящая", поскольку по врожденной деликатности Новелла Матвеева старалась "не обременять" старого писателя своим присутствием и чаще всего не задерживалась в доме, и без того полном обожателей и почитателей. Но не мог не слышаться в этом многозначном слове и некий дополнительный смысл, обозначающий, как теперь сказали бы, своеобразный "эскапизм", что в переводе на пушкинский язык значит "задумал я побег" — от реальности, от действительности в мир фантастический, в мир грез. Подразумевалось, что романтика, в которой тогдашняя критика прописала музу поэтессы, слишком старомодный для новой эпохи предмет, "уходящая натура", как Россия Чехова, Анненского, Блока. А быть может, в "уходящесть" все-таки вкладывался иной подтекст, вполне открывшийся только с годами? Ведь многие давние произведения Новеллы Матвеевой, как перевернутые нынешней эпохой айсберги, обнаруживают свою невидимую до поры ("уходящую" от глаз) суть, ранее прикрываемую видимой романтической надводной "одною третью". Ведь в те годы и прозвучало недвусмысленно, для чего приходят на Землю поэты: "Их тоска над разгадкою скверных, // проклятых вопросов — // Это каторжный труд суеверных // старинных матросов, // Спасающих старую шхуну Земли".

Неспроста С. Маршак говорил о ее лирике как о "рыцарски щедрой, поскольку она не ворчливо умудренная, а детски мудрая и всегда на стороне самого беззащитного". Вот и дом у "девушки из харчевни" в знаменитой ее песне не богат своим бытом, иначе бы плащ не "висел на гвозде", вколоченном в стену. И след от гвоздя исчезает в том доме "под кистью старого маляра", а не благодаря буржуйскому евроремонту или, помилуй Бог, "феноменологической редукции", как померещилось ученой голове Л.Аннинского ("У нашей героини любимый редуцируется до плаща, потом плащ редуцируется до гвоздя"). Да и сама Новелла Николаевна по своим детским снимкам не случайно так похожа на девочку с картины К.Маковского "Дети, бегущие от грозы". В стихах она декларирует это со всею определенностью: "...Поэзия есть область боли // Не за богатых и здоровых, // А за беднейших, за больных" ("Поэзия").

В эссе "Почему у нас гениев нет?", написанном в начале 90-х годов прошлого века, в самый разгар катастрофы очередной, теперь уже либеральной, революции, Новелла Матвеева высказывается о роли художника в обществе с той предельной нравственной мерой, какой, пожалуй, трудно припомнить со времен "Дневника писателя" Ф. М. Достоевского: "Обосновываем, утверждаем и подтверждаем правду. Каждый свою. Но каждый — минуя вопросы земного богатства и земной бедности. Как будто это что-то второстепенное. Как будто на путях правды бывает что-нибудь другое, кроме этих двух проблем. Как будто их как-нибудь этак обойти можно. Сделать вид, что не от них все, буквально все остальные вопросы! Проблемы! Беды! При всяком новом успехе этой маленькой хитрости убавляется нечто важное в каждом человеке, в каждой судьбе, в каждой профессии — везде, где эту хитрость применили. Но самое необратимое происходит, конечно, с художником, закрывающим глаза на самое вопиющее: на богатство одних и на бедность других, и вот почему (таланты у нас есть, но...) гения нет и не может быть". И все чаще отчаяние прорывается в творчестве поэтессы, пытающейся, как герой какого-нибудь ненаписанного романа "Тихий Дон Кихот", бороться с ветряными мельницами: "Народу — гриб сорвать нельзя. // Все можно — для элиты! // Страна разграблена. Не вся. // Но нет у ней защиты" ("На приватизацию русских лесов").

Чтобы понять истоки "всемирной отзывчивости" таланта Новеллы Матвеевой, нужно для начала попытаться понять причину обаяния тех песен, которые невозможно отделить от тайны, таящейся в ее легком, почти детском голосе. Пусть это покажется неправдоподобно странным, но есть что-то неожиданно роднящее голос русской поэтессы Новеллы Матвеевой с голосом русской певицы Евгении Смольяниновой. Она тоже поет почти как ребенок, как, наверное, пела услышанная Блоком девушка "в церковном хоре" — "о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою". (А ведь это не только тема поминания "плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих", но и один из повторяющихся сюжетов поэзии Матвеевой!) О манере исполнения Смольяниновой известно, что это русская школа народного пения, которому певица училась у старых крестьянок. Видимо, есть какой-то генетический код, который связывает, казалось бы, столь далекие друг от друга камерный стиль уникального авторского исполнения и изысканное народное пение!..

Неслучайно, пожалуй, именно это народное естество интуитивно уловил в песнях поэтессы такой интеллектуал, как Альфред Шнитке, композитор с мировым именем. Когда-то, отвечая на вопрос о популярности Владимира Высоцкого, он заметил: "Я считаю, что Высоцкий был одной из пяти примерно фигур... Но именно на него легла тяжесть, которая могла бы лечь и на Булата Окуджаву, и на Новеллу Матвееву, о которой сейчас мало говорят. Тяжесть легла на него не только потому, что он рано умер и сразу стал легендой, но и потому, что именно в нем было больше всего "центральных" качеств". Не будем взвешивать на субъективных весах вкусовых оценок, в ком "больше", а в ком "меньше" тех или иных качеств, к тому же в эстетике количественное измерение не всегда является критерием истины. Тут важно для нас, что под "центральными" качествами, надо полагать, справедливо подразумевается глубинный прорыв в иррациональную стихию народной культуры и психологии. Но если народная природа песен у Новеллы Матвеевой чаще всего скрыта за внешним книжно-культурным и даже экзотическим антуражем, то у Владимира Высоцкого она выражена прямо, что называется, "весомо, грубо, зримо". Шнитке говорит: "Дело не в элементарных нотах. У него есть песни с очень хорошими мелодиями. Например, песня про волка. Или песня, где появляется птица Алконост... И ты замечаешь, что это не обычный его интонационный уровень, а тот, следующий, — куда он лишь иногда выходил".

С точки зрения профессионального музыканта, "следующий" уровень — это и есть то непостижимое, что никакими Гарвардами, никакими консерваториями не возьмешь, что дается только изнутри культуры твоего народа, из глубины и мелодической протяженности родного слова, родного пейзажа, родной истории. В "этот уровень" безоговорочно "выходят" лучшие песни Новеллы Матвеевой "Какой большой ветер...", "Цыганка-молдаванка", "Горизонт", "Мой караван шагал через пустыню...", "Девушка из харчевни", "Окраина", "Адриатика", "Ехал солдат лесом...", "Следы", "Капитаны без усов", "Луна", "Ах, как долго, долго едем...", "Платок вышивая цветной", "Когда потеряют значенье слова и предметы..." и десятки других, разлетавшихся по всей стране сначала на магнитофонных бобинах, а затем на грампластинках, звучавших с эстрады и в кинофильмах*.

Кстати, есть прелестный эпизод в воспоминаниях Н. Матвеевой о том, как в детском саду вместе с другими детьми она пела песню о Щорсе: "наш хор выстраивался на ступенях. И с определенного мгновения где-то надо мной, в верхнем ряду поющих, начиналось тихое цоканье — подражание удаляющейся коннице. Это некоторые, специально отведенные для такого дела ребята принимались ритмично щелкать языками. Помню свое удовлетворение, что я-то не в цокающем ряду!.." ("Из песни слова не выкинешь"). Трудно себе вообразить Новеллу Матвееву с ее одиноким голосом не для хора, поющей коллективно!.. И как прекрасно, как точно явлена здесь черта ее характера: не быть "в цокающем ряду"!..

Написанная в последние годы Н. Матвеевой проза, собственно, и есть исповедь о том, как человек, прожив долгую и трудную жизнь в разных эпохах, при разных политических режимах и правителях, будучи по большей части страдательным субъектом истории ХХ и теперь уже ХХI века со всеми их войнами, трагедиями, идеологиями, разломами цивилизационных систем, распадом империй, духовными и экологическими катастрофами — смог сохранить в чистоте бессмертную свою душу, свой не агрессивный, но твердый голос, свое отдельное, пусть и продуваемое всеми ветрами, место на Земле не в "цокающем ряду" и не в толпе кричащих: "Распни Его!.."

Воспоминательно-эссеистический жанр этой прозы можно определить словами самого автора как "личный эпос". Сколь бы велико и величественно-эпично ни было движение Большой Истории, Большого Времени, внутри него у каждого из нас есть своя собственная история, свой "личный эпос", даже свое отношение с обычным временем (как, например, в сказке у Н.Матвеевой: "У меня не было часов ни на руке, ни на башне!"). Хотя и образ Большого Времени еще в начале творчества, как мне кажется, выражен у нее невероятной, космической метафорой — "Выселение из Вселенной". Такими масштабами в поэзии мог мыслить еще разве что Уитмен.

Жизненные обстоятельства, в которые попадал автор, были нередко таковы, что Новелле Матвеевой, описывая их, приходится порой как бы заранее оправдываться перед читателем: "Ах, боюсь меня опять посчитают злою! Что, по мнению некоторых людей, слишком не соответствует моему творчески-беззащитному облику и нежной, как фиалки, манере письма" ("Дама-бродяга"). Но как описать "фиалковыми" красками "неприветливую, неуютную, осыпанную матом и щепками детдомовскую территорию", где "на все приютские воротники ставятся клейма — то есть имена и фамилии обвиняемых в сиротстве, уличенных в беззащитности"? ("Пастушеский дневник").

Как идиллическим языком "Дафниса и Хлои" Лонга передать реальную историю гонений, клеветы и преследований, которыми мелкие грызуны советской номенклатуры буквально изживали со свету (выселяли из Вселенной) двух беззащитных поэтов — Новеллу Матвееву и Ивана Киуру, ее мужа? "В моем истерзанном воображении Иван Семенович, — как человек бесстрашный и слишком неосторожный, — при всякой его отлучке из дома погибал тысячу раз!.. Куда бы то ни было, я — в мирное для всех время — провожала Ивана Семеновича как на фронт! Как на войну, видную, казалось, нам одним, слышную — нам одним, тайно объявленную — для нас одних. Я боялась, что его... покончат с собой!" ("Дама-бродяга").

Так было, свидетельствую об этом, поскольку именно в те годы (начало 80-х) мы как раз и познакомились с Новеллой Николаевной и Иваном Семеновичем и вся эта криминально-абсурдистская история разворачивалась на моих глазах. Мне приходилось быть свидетелем сцен, подобных описанному в "Даме-бродяге" сюжету, происходивших на внешне благополучных для постороннего взгляда тропинках того самого Дома творчества. "Не вздумай с ними связаться, — потихоньку предупреждала я Ивана Семеновича при их приближении. — Им ведь только того и надо!" "Выпрямись! — отвечал мне он. — И не вздумай уступать им дорогу!" Их же — одаривал таким взглядом, что (надобно отдать им должное!), не выдержав, они отводили взоры".

Присутствие Ивана Семеновича Киуру на страницах прозы Новеллы Матвеевой столь же значительно, сколь значительно было присутствие этого во всех отношениях удивительного человека и поэта в ее жизни. Вместе они составляли настолько гармоничную, цельную, дополняющую друг друга пару, что, глядя на них, нельзя было усомниться в истинности утверждения о том, что браки совершаются на небесах. В сущности, это были два странника, два божьих человека на земле, рожденных для поэзии, далеких от "шума повседневности" (Н.Матвеева), от мирской суеты, от свары за место под солнцем. И в этом была вся их трагедия, ибо, как поется у Новеллы Матвеевой: "Но колбасникам, тайным и явным, поэты противны". Неудивительно, что в наиболее драматические моменты на страницах ее воспоминаний, как античный хор в трагедиях древнегреческого театра, возникают стихи Ивана Киуру, как, например, эти глубоко символичные строки: "Нерв звенящей натянут струною, // И дрожат на нем горькие слезы. // То не Лорки ли песню они отразили // И трепещут, сорваться готовы? // Не сорвутся. Вы соли их не раскусили // И подумали вовсе не то вы".

В этой прозе много снов, самых различных: от снов-расследований, снов — Шерлоков Холмсов (блестящее эссе-сновидение "Опыт грез" о разгадке убийства Кристофера Марло), до снов — режиссеров, постановщиков трагедии о Ясоне ("Дама-бродяга", где страшная, как сон, явь перемешана с не менее ужасающим сновидением). В снах вообще не бывает прозы, сны сами по себе всегда поэзия, а в рассказанных снах Н. Матвеевой это еще и поэзия, на которой лежит золотой отблеск художественного опыта Гофмана, Кафки.

В яркой традиции политических памфлетов Д. Дефо, Д. Свифта написано эссе "Страшный кондитер", о трансгенных (генетически измененных) продуктах. С такой бы великолепной речью к народным защитникам в Госдуму. Но там и Солженицына не услышали, осмеяли, посчитав себя семипядистей во лбу, чем Александр Исаевич. И разве услышали бы наши думцы такой вот глас вопиющего: "Господь создавал этот мир как гениальное стихотворение. Никто не вправе редактировать Господа! А тут явились целые бизнес-кланы редакторов хлеба нашего насущного" ("Страшный кондитер")?

В большой работе "Сюжеты на манжетах" на каждой странице россыпь открытий, отточенных мыслей: "Есть люди, которым ужасно нравится думать, что у нас в России чего-то нет! Ну, хоть чего-нибудь пусть в России не будет — и то уже им приятно. Канальство, — как легко их сделать счастливыми!.." или: "Можно считать порчу концом всего. Однако н а ч а л о м всего порчу считать я отказываюсь", "мелодия — это СЮЖЕТ МУЗЫКИ, а сюжет — это МЕЛОДИЯ ПРОЗЫ"... И сколько еще подобных драгоценных находок у Новеллы Матвеевой повсюду: "Был бы грех — оправдание сыщется", "Упоение — враг анализа", "Благородство, даже испорченное легкомыслием, даже не во всех точностях в себе уточненное, но ИСКРЕННЕЕ И ПЫЛКОЕ, тоже может одерживать блестящие победы над временем" ("Именем короля!.."); "а неплохое было бы название для журнала — "Веселый экономист"? ("Страшный кондитер")"; о "Бегущей по волнам" А. Грина: "Слов нет: "Алые паруса" Грина совершенны, но по мне "Бегущая" лучше. Здесь больше приключений, пространства, тайны. Больше догадок о душе человека. ...Быть может, я скажу неожиданность, но "Бегущая по волнам" это СВОЕГО РОДА гриновское "Преступление и наказание"! ("Не скучно ли на темной дороге?")". (Собрать бы эти изречения Новеллы Матвеевой вместе с бесчисленными поэтическими максимами из ее стихотворений — какой дивный сборник афоризмов мог бы сложиться, не хуже знаменитого "Карманного оракула" Балтасара Грасиана-и-Моралеса!).

Читая классическое эссе Матвеевой "Над омутом лузы...", убеждаешься, что все разговоры о "конце русской литературы" не более чем чья-то злоумышленная выдумка. Так же как и воспоминания "Мяч, оставшийся в небе"; это повествование, посвященное "утреннему свету детства", наполнено той красотой и таинственностью, той чистой доверчивостью и мудростью неведения, той открытостью незнакомому миру и впервые возникающими в юной душе вечными вопросами бытия, которые помнятся нам как незабываемая радость от чтения лучших страниц о детстве С.Аксакова, Л.Толстого, А.Н. Толстого.

Что же видно с высоты детства, какая правда про нас и нашу жизнь открывается оттуда? Что здесь существует мир реальный, без неба, где кругом униженность бедности, алчность богатых, злобность преследователей? Но ведь НАД ВСЕМ этим всегда, во веки веков, был и будет прекрасный, необыкновенный, незабываемый "Мяч, оставшийся в небе"! Послушайте — в небе! — а не провалившийся же в бездну, в тартарары или в преисподнюю, — какими бы там жестокими и трагическими ни были "тридцатые", "сороковые" прошлого века! Ведь это там свершилось чудо рождения поэта Новеллы Матвеевой! Это там, по ее свидетельству, был у нее "первый перехват горла перед явлением настоящей поэзии". И виной тому были "не только сами стихи, но и то, как читала их моя мать". Это там, как теперь сказали бы, в "тоталитарной", "не идеальной", грубой эпохе, слух будущей поэтессы "был навсегда и с п о р ч е н музыкой Идеала и ничего иного больше не принимал". И как же не подумать после этого — не есть ли вся наша последующая взрослая история всего лишь обратный путь в поисках утраченного мяча, оставшегося в небе?

P.S. Будь жив А.С. Пушкин, он непременно внес бы в свой "Table-Talk" историю о том, как автор старинной новогодней песни про "Золушку" ("Я раздуваю пушинку огня, // Пламя бушует и варятся щи, // Если за печкой не сыщешь меня, // То уж нигде не ищи") попала однажды наяву, ну, не в царский дворец, а в Кремль, на вручение Государственной премии. И как, проходя по красной дорожке, чтобы получить из рук президента премию, потеряла туфельку (буквально с ноги у нее едва не слетела босоножка!). Но то был бы не более чем повторившийся сказочный случай, если бы... Если бы Новелла Матвеева не написала когда-то еще одну пророческую песню, в которой предсказала новый поворот темы своей Золушки, весьма подходящий к ее кремлевскому происшествию: "Но портить подошвы ходьбой // Не так по душе мне, // Я лучше приду к вам босой — // Так будет дешевле" ("Платок вышивая цветной").

Но еще поразительнее, что многие удивились этому государственному признанию ее творчества — одни из зависти (почему она, а не мы?), другие из раздражения (уж слишком любит Россию, того и гляди, станет российским Киплингом, певцом империи!). А Новелла Матвеева, вопреки всему и всем, продолжает свое великое духовное странствие в мире, где почти уже не осталось места для поэзии. Вы видели когда-нибудь, как ходят по земле "певцы империи"? У Новеллы Матвеевой это очень хорошо описано: "Свернуть бы? Да было некуда. Промедлить? Не имело смысла. У меня уже выработалась походка бродяг — людей, которым спешить некуда, но и остановиться нельзя".

_____________________________

Геннадий Николаевич Красников родился в 1951 году в г. Новотроицке Оренбургской области. В 1974 году окончил факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова.

Автор нескольких поэтических книг, культуролог, эссеист, литературовед.

Около двадцати лет трудился вместе с Н.Старшиновым в альманахе "Поэзия".

За первую поэтическую книгу "Птичьи светофоры" (1981) удостоен премии им. М.Горького.

Живет в г. Лобня Московской области.