— Елена, каким было ваше первое выступление? Как Вы впервые оказались на сцене?

— Первый раз публично я выступила в 10 классе на празднике конституции в школе. Я попросила поставить мой номер последним, как самый лучший номер. Ожидала, что буду самой выдающейся на этом концерте. Но не учла одного: что мои репетиции на чердаке дома — это одна история, а быть на публике я просто не умела. Я страшно переживала. И не зря — это был классический провал.

— А с чего началась ваша музыкальная история?

— Вот жизнь каждого человека в итоге заложена теми впечатлениями, которые он получил с детства. Впечатления первых дней влияют на всю последующую жизнь. В моем провинциальном украинском городке Хмельницке, где прошло мое детство, меня всюду окружала музыка. Было радио, которое не смолкало. Помню до сих пор трио бандуристов, эстрадных певцов Шульженко, Великанову, Утесова. Сейчас я очень жалею, что Шульженко, потом, когда мы встретились, я не сказала, что выросла на ее песнях.

В детстве я считала себя не просто поэтом, а великим поэтом. Рассуждала вот так: был Пушкин, а вот теперь пришла я и заняла место где-то рядом с Пушкиным. Мой талант заключался в том, что я рифмовала все подряд. Когда меня в детстве называли хорошим чтецом-декламатором, я жутко расстраивалась, считала что чтец — это что-то второстепенное, а главный всегда автор. Только когда я поняла, что рифмование не имеет никакого отношения к поэзии, писать стихи я перестала. Рифмовать может каждый второй или первый, а образное мышление — это дар.

Раневская сказала: "Деточка, у вас такой же недостаток, как у меня. Нет, не нос. Скромность"

— У вас цирковое образование, но вся жизнь связана с театром. Как вы оказались в профессии?

— Когда пришло время получать образование, я оказалась в Киеве. Робость не позволила мне сразу пойти в театральное училище и решила идти во что-то связанное со сценой. В итоге я стала учиться в институте легкой промышленности. И лишь спустя многие перипетии я очутилась в Москве. Вот здесь, в 20 лет начинается новая серия впечатлений.

Я оказалась в эстрадно-цирковом училище. Училась на эстрадном отделении и моя группа была экспериментом. С нами занимались педагоги из Щукинского училища. Параллельно с нами ребята учились на клоунов, акробатов, жонглеров. Наблюдение за цирковыми ребятами давало мне очень сильные впечатления: я видела, что вот это настоящий труд.

Потом в моей жизни произошло еще одно чудо: на радиостанции "Юность" я записала первую песню. И с этой песней, которая уже забыта, связана легендарная Фаина Раневская. Тогда я и представить не могла, что когда-то буду с ней общаться. И вдруг в свои 22 года получаю от нее письмо. Она по радио услышала мою запись и написала мне, что ей понравилось исполнение.

— Позже вы общались с Фаиной Григорьевной ближе и неоднократно с ней встречались. Расскажите, пожалуйста, о ней.

— Когда она написала мне письмо, мне не пришло в голову ее разыскивать и благодарить за это. Только через несколько лет по абсолютной случайности мой знакомому нужно было навестить ее по рабочим вопросам. Он знал историю с письмом и спросил, хочу ли я поехать с ним. Когда мы появились в доме Раневской, она было очень недовольна. И то, что в ее дом привели непонятную и незнакомую ей девушку, ей очень не понравилось. Она наклонилась ко мне и спросила, кто я. Тут я робко что-то начала говорить про письмо. Она, перебив меня, воскликнула: "Деточка! Хорошо, что вы не фифа!". И в этот же день, уже в конце нашего визита, она сказала: "Деточка, у вас такой же недостаток, как у меня. Нет, не нос. Скромность". Спустя время я пришла к ней еще раз, чтобы подписать для кого-то письма. С этого визита и началась, если так можно сказать, наша дружба. Протекцией стала ее собачка. Я обожаю животных и ее собака, которая мало кого принимает, приняла меня за свою. После того, как Раневская увидела, что как мы играем, сказала, что я могу приходить всегда. Мы встречались в перерывах между гастролями. Последние четыре года ее жизни я часто ее навещала. Когда она уже не могла ездить по городам, я приезжала к ней почти каждый день и счастлива была, что разрушала ее одиночество. Фаина Раневская была чудом в моей жизни.

Я никогда не была придворной певицей

— В советское время вас считали комсомольской певицей. Как вы себя при этом чувствовали?

— Мне удалось записать на радио "Юность" сразу 13 песен. Даже по сегодняшним меркам это невероятно. Я сразу приобрела студенческую аудиторию. Мне писали письма со словами "Раньше мы любили Эдиту Пьеху, а теперь любим вас". Меня тогда не интересовало, в каком политическом климате я живу. И почему то, что очень нравится мне и многим другим людям, вдруг все стало антисоветским, антинародным. Даже во время, которое называют оттепелью, проще не стало, а сама эта "оттепель" оказалась миражом. Из всех записанных мной песен на радио продолжили звучать только две: "Гренада" и "Орленок".

Песню "Орленок" всегда считали комсомольской. Ее все время транслировали в исполнении детского хора, который пел ее, как марш. Я прислушалась к стихам и поняла, что поется о трагедии: мальчик не хочет думать о смерти в 16-ть мальчишеских лет. Про это захотелось спеть совсем по-другому. И в моем исполнении это получился почти плач. Когда я сдавала свою программу на утверждение, именно она вызвала больше всего споров и нареканий. Мне говорили, что это боевая песня и я ее интерпретирую совершенно неправильно. Однако запись в моем варианте шла в эфире.

И "Гренада" шла. Я еще поражалась тому, что эту песню вообще не зарезала цензура. Если бы хорошенько разобрались те, кто занимался цензурой, то ее в первую очень не надо было пускать. Вчитайтесь в стихи Михаила Светлова: молодой поэт едет сражаться за то, что в Гренаде, не в нашей стране, а где-то далеко за ее пределами идут войны. А еще вот строчка: "Отряд не заметил потери бойца и „Яблочко"-песню допел до конца". И далее — "Лишь по небу тихо сползла погодя на бархат заката слезинка дождя...". Получается, только природа оплакала смерть героя. И я все поражалась, как они не видят все это.

Действительно, для очень большого количества людей я считалась комсомольской певицей, хотя, от комсомола получила больше всего ударов. Ролан Быков однажды спас меня из сложной ситуации и помог получить звание лауреата премии московского комсомола. Из-за этого звания на гастролях ко мне были особые претензии. Меня отчитывали за то, что весь мой репертуар несоветский.

Благодаря этим трудностям сформировался мой характер. Я научилась терпению.

Духовность есть, но люди не очень знают, где ее место

— Вы исполняете песни Кима, Окуджавы, Матвеевой, Ахматовой, Пастернака?.. Как воспринимали такой репертуар зрители времен СССР и как воспринимают его сегодня?

— Раньше мне было легко работать в студенческой аудитории, я чувствовала себя как дома, а в концертном зале чувствовала себя белой вороной. С репертуаром из Юлия Кима, Булата Окуджавы, Беллы Матвеевой в эстрадном концерте я была совершенно чужой. Но, несмотря на уговоры спеть что-то на потребу, я не соглашалась. Это было бы предательство. Но всегда у меня были единомышленники во всей стране. Единомыслие — это основа жизни. Важно знать, что ты не один и что не ты один говоришь "Земля вертится!".

Какое-то время в стране была даже мода на поэзию. Люди шли не на исполнителя, а на фамилии, которые значились в программе. Люди могли не понимать, но идти на чтения, на литературные журналы.

Однажды в одном из глубоко провинциальных городков был такой случай — и грустный, и смешной. Меня и музыкантов в глубинке встречает администратор и удивленно спрашивает: а что это, вас четверо? Я говорю, да четверо и должно быть. Он мне возмущенно: читать я умею! И рассержено показывает на афишу: ну вот написаны же Ким, Матвеева? И перечисляет мне все 20 фамилий авторов, которых я исполняю. То есть для него эти имена ни о чем не говорили.

Сегодня не так все плохо, и уверена, многое из того, что снимается и пишется через два-три поколения будут смотреть, читать и слушать. Духовность есть, но люди не очень знают, где ее место.

Раньше в Москве, в университете на Ленинских горах я выступала раз шесть в году с сольными программами, меня слушали студенты. Выступления длились по четыре часа, приглашали лучших солистов, певцов, артистов. Сегодня я там совсем не выступаю. Я начинала работать тогда, когда огромное влияние имела поэзия. Поэзия была даже модой, целые стадионы собирались, чтобы слушать поэтов. В Политехнический было невозможно попасть, на проходившие там литературные журналы. Нужно только начать, окружить себя поэтическим словом, качественной музыкой. И если ты уже вошел в эту историю под названием "поэзия", то обратного пути нет. Если читаешь это, то уже не сможешь читать бульварную литературу.

Сцена — место магическое

— В этом году вашему театру Музыки и Поэзии исполняется 15 лет. С чего начинается история театра?

— Театр появился в самое стяжательное время. В 1992 году мне удалось получить помещение для театра музыки и поэзии — это невероятно. Когда я сражалась за этот театр, была похожа на солдата, у которого за плечами три ружья и он изображает, что за ним целый взвод. Была только вера в то, что все получится. Сегодня со мной выступают два музыканта Олег Синкин клавишник и Слава Голиков на гитаре. В театре работает удивительный режиссер с большой фантазией, ученик Петра Фоменко, Ваня Поповски. Сегодня мои талантливые молодые коллеги из театра музыки и поэзии, которыми я руковожу, на гастроли выехать практически не могут. Огромные деньги нужны на гастроли, да и на авторов уже не идут. Сейчас ходят на исполнителей. Несмотря на эти трудности, на сцене театра в Москве ставим такие спектакли, как "P. S. Грезы" — это концерт-фантазия по песням Шумана и Шуберта, "Абсент" на музыку Дебюсси, Равеля, Форе, "Капли датского короля" — посвящение Булату Окуджаве. У нас в театре проходят концерты Елена Фролова, Сергей Никитин. Весной мы снова покажем зрителю мой любимый спектакль "Здравствуйте, Жак Брель!". Он же был и первым спектаклем в репертуаре театра. Жак Брель, сам того не зная, поселил во мне любовь к песне и театру.

— Елена Антоновна, расскажите историю знакомства с Жаком Брелем?

— Когда я увидела выступление Жака Бреля, была потрясена. Я начала чувствовать, что такое песня. Это был для меня революционный вечер. Мне было 24 года, я впервые в Москве. Тогда в Россию приезжали французские шансонье. Когда услышала Жака Бреля, вещей пять-шесть не могла понять, что происходит на сцене. Когда зазвучала песня "Амстердам", со мной что-то произошло. С нее началась моя пожизненная любовь к песне. Я увидела благодаря ему, на что способна песня своей выразительностью, накалом, она может сказать больше, чем целый спектакль. Я испытала самый настоящий катарсис. Ведь для чего рожден театр? Для очищения души. Вот это и было у поэта и исполнителя Бреля. Через его творчество я прикоснулась к золотому времени французской песни. Бреля давно нет на земле, но для меня он совершенно жив.

— Как отбираете материал и готовитесь к выступлению?

— Мне предлагается огромное число песен. Я слушаю и сразу отметаю, если по первым строчкам понимаю, что не мое. Если хорошие стихи и плохая музыка, можно доработать, а если наоборот — текст хромает, я не возьму в репертуар, потому что стихи не доведешь до ума.

Всегда слушаю, что подсказывает песня. Часто выхожу на сцену с нерешенными песнями. Сцена — это такое магическое место, где в тебе обостряются все чувства. Это экстремальная ситуация, в которой можно сделать даже то, чего от себя не ожидаешь. Вот, например, в "Доме" Высоцкого у меня появляется народная краска в голосе. До выхода на сцену я не знаю, какой она будет. И вот во время прочтения она вырывается из меня сама. Или в балладе "О смерти Ивана Грозного" откуда-то брались сами тембры, которыми говорит умирающий Иван. Это придушенный, хриплый голос, глотающий пустоту. Не знаю, откуда оно рождается, но это приходит во время выступления само.

Песня — это живое существо, летящее во времени и пространстве. В одной почве песня может вырасти, в другой — погибнуть.

Во многих сегодняшних песнях нет мысли

— Каково ваше отношение к современным исполнителям? К сегодняшнему песенному жанру?

— Я не выношу грубость в любой ипостаси ни на улице, ни в театре, ни в музыке. Сегодня очень много грубых эмоций, красок. Подозреваю, что много не знаю, но многое из того, что сегодня слышу и вижу, быстро мною забывается. Например, в рок-поэзии я не нашла того, что было бы здорово. Вот то, на чем в свое время вышел Борис Гребенщиков было не им написано. Например, "Город золотой" — это не его песня. А то, что появилось у него позже, это навеяно восточной философией. Мне очень нравится его внутренняя манера. Я послушала с большим удовольствием диск, где он исполняет Окуджаву. У него голос вибрирует. Для меня человеческий голос тогда существует, когда он способен на вибрацию. У него это есть.

Большинство песен, которые есть в эфире, строятся из пяти-шести слов при этом третья строчка не знает, о чем две первые. Вот так и представляешь, как сидит человек под кайфом и у него бродят в голове слова. Сегодня слушателю важно не то, про что песня, а ощущение общего драйва.

Как мне кажется, за этот драйв любят много лет Шевчука. Любят поверхностно. Я была одним из первых его слушателей. Я гастролировала в Уфе и ко мне подошли несколько бардов. Пригласили послушать их. От скуки я умирала. Последним пел Юра и своей энергией сразу разбудил меня. Спустя много лет он пригласил меня на концерт в Лужники. Когда я пришла в его зал, увидела, что он по-прежнему ярок и выразителен, но атмосфера зала была настолько не моя, что хотелось сбежать.

— Расскажите о вашей дружбе с Кобзоном?

— Мы знакомы, но друзьями я бы нас не называла. Когда я первый раз пришла на радио, на самую первую запись, меня пригласили спеть дуэтом с Кобзоном. Я очень волновалась, он меня успокаивал. В итоге я очень плохо спела и когда услышала песню по радио, поняла: мой голос перезаписали. Поставили другую певицу.

По поводу современных исполнителей и авторов: у меня часто мужества не хватает все современное изучить. Слушая или читая это, я расстраиваюсь. Мне интересны песни те, которые написаны человеком пронзенным чем-то и с талантом от Господа, через который он выражает потрясшее его. Чаще всего король голый. Лучше я возьму и в который раз перечитаю Пушкина.

Я верю в силу слова

— Елена Антоновна, вы, похоже, идеалист?

— Думаю, неплохо быть идеалистом. Я представляю себе общество, в котором духовность будет сердцевиной и от нее будет все произрастать. И это возможно. Конечно, может наступить и гораздо страшнее время, к этому тоже надо быть готовым. Главное, что меня сегодня беспокоит, это стержень, который выбит у огромного числа людей. Но я все равно выхожу на сцену. С мыслью: ты такая маленькая, а перед тобой такие масштабы. Вот на концерте в Липецке полный зал был, много молодежи. Для неокрепшей души важно слушать классику в самом широком ее понимании. В сложных ситуациях окрепшая душа будет поступать как должно, а не как удобно, вот по этим самым 10 заповедям. А для неокрепших душ губительны отрицательные впечатления. Ты не замечаешь, как вошел в жизнь одним человеком, а выходишь совершенно другим и часто не помнишь себя. Вот часто бывает на концертах состояние. Когда зритель не помнит себя. Меня спрашивают, вам не обидно, что вы выступаете в таких маленьких залах. Отвечаю: нет. Я верю, что удельный вес моих зрителей не сравниться с большим залом. Что душа во время наших встреч она вибрирует, она живет, не спит. В то время как в спортивном комплексе души у зрителей спят, она где-то совершенно в другом месте. Там совершенно другая история. Я чувствовала, что на концерте в Липецке обратная связь с залом была, что наши души вибрировали. Это удивительно.

Я верю в силу слова и в то, что энергетически оно может действовать не только в пределах зала, а распространяется шире и дальше, чем мы можем себе представить. Поэтому каждый выход на сцену он для меня такой космический. Кажется, что в космическое пространство уходит каждый звук. Это может быть не так, но с этой верой я живу. Живу с ощущением, что я участвую во вселенской жизни.