Мои последние две недели прошли под знаком барда Тимура Шаова: диски его слушала, материалы о нем читала. Обратила внимание на то, что журналисты неизменно называют Тимура "врачом с гитарой". Вспомнился анекдот: "У меня был один знакомый молдаванин, так он троллейбус водил".

— Тимур, неужели ты — единственный врач, играющий на гитаре?

— Мне самому непонятно, почему сей факт так поразил твоих коллег. Их, кстати, удивляет и другое. Множество раз приходилось слышать: "Как, вы не москвич? Из провинции? А откуда у вас язык такой?" Я и не предполагал, что только москвичи хорошо владеют русским языком. Снобизм — он и есть снобизм, и московский, и, извини, журналистский. А уж у московских журналистов он вообще двойной. Впрочем, в последний год от штампа отошли: к сожалению, врачом уже не работаю.

— Нарушил клятву Гиппократа?

— Нет, не нарушал: в клятве не сказано, что я должен заниматься медициной. Там сказано другое: "не навреди" и "помоги ближнему". Вот и вожу с собой всюду аптечку и фонендоскоп.

— Что-то я себя плохо чувствую...

— Раздевайтесь, ложитесь... Раньше даже тонометр с собою возил — разные ситуации бывают. Например, однажды в поезде у человека случился тяжелый гипертонический криз.

— И ты его вывел из этого состояния?

— Конечно — чего там выводить?

— Я читала, что ты — врач высшей категории.

— Да, категорию мне присвоили за несколько месяцев до того, как я бросил медицину.

— Не жалеешь, что бросил?

— Естественно, жалею, но ведь надо кормить семью. В принципе, медицину и песни я любил одинаково, мне было очень приятно эти два дела совмещать.

— Допускаешь возможность возврата в медицину?

— Знаешь, глядя на то, что сейчас в нашей медицине делается, возвращаться не хочется. Да и квалификацию теряешь, хотя, можно, конечно, проспециализироваться. Я — эндоскопист, а ручная работа входит в привычку... Нет, вряд ли вернусь.

— Концерты сегодня кормят?

— В России — да. Кормят и неплохо.

— А шефские концерты бывают?

— Конечно! У Сережи, гитариста моего, сахарный диабет — как не дать концерт в больнице? Я же не разгружать вагоны должен, а поехать и спеть — ради Бога! В Дубне, где я поселился, собирали деньги девочке на операцию. Никогда им не прощу: ходил я, как ишак, по инстанциям и предлагал: "Ребята, я спою. Денег мне не надо, только предоставьте зал". Представляешь, не нашли площадки: даты, видите ли, не совпали... К ученым поехать в Пущино, спеть сольный концерт, — да с удовольствием! Мне приятнее выступить перед кайфовой публикой, чем заработать деньги в чужих залах. Бывает, сидят с кислыми физиономиями — никак не расшевелить.

— Тимур, ты всего год назад перебрался из Черкеска в Москву. Как провинциал чувствует себя в столице?

— Я уже не провинциал: переехал в столицу.

— Как себя чувствует провинциал, переехавший в столицу?

— Не скажу, что пришлось пробиваться с боем и треском: все шло плавно и естественно. Началось с того, что продюсеры фирмы "Московские окна" Женя Вдовин и Володя Розанов объявили конкурс "Открытие молодых талантов", дабы прошерстить на предмет этих самых талантов нашу страну. Очень мудрая, в принципе, была затея. Через "Комсомолку" попросили присылать кассеты с пятью песнями. Я и не собирался — жена послала. А я в 1995 году стал лауреатом Грушинского фестиваля и решил, что это — вершина карьеры, а дальше мне нужно заниматься своим непосредственным делом: больных лечить. Но после того как ребята меня вызвали на этот конкурс, я несколько раз в год ездил туда-сюда, а в последний раз уже приехал на готовое место. Думаю, все благополучно сложилось потому, что мной занялся хороший продюсер — Евгений Вдовин.

— Здорово ему тебя "раскручивать" пришлось?

— Раньше Вдовин звонил, предлагал, теперь уже ему звонят. Часто бывает, что люди приходят на концерты или диски слушают, а потом знакомым рассказывают. Матвей Гонопольский сейчас новогоднюю комедию снимает, пригласил меня три песни ему написать. На радио "Эхо Москвы" он делает очень популярную передачу "Бомонд". Мне нравится Матвей — человек открытый, не козел, не жлоб, что для меня очень важно. Знаешь ведь, сколько у нас жлобья развелось, которое имеет много денег и считает, что может всех купить. "Э, давай мы тебе доплатим — еще поиграй".

— А ты?

— "Нет, — говорю, — у меня концерт закончился. Хотите еще — приходите завтра". Уважать себя надо.

— Резонно. Хочешь сказать, что не принимаешь приглашений на всякие "новорусские" тусовки?

— Почему, когда зовут, с удовольствием откликаюсь. Иногда среди нуворишей оказываются нормальные люди, с которыми приятно общаться. В Киев недавно приглашал самый крутой торговец автомобилями. Я думал, это будет жлоб, а оказался такой эрудированный человек... Начинал вторые-третьи пласты в моих песнях искать: "Правда, ты имел в виду именно это?" А позавчера концерт посетил нефтяной "король" — замечательный человек, бывший военный, прекрасную книгу мне презентовал. Бывают же люди, елы-палы! Я думал, что среди них — одни бандюки. Понимаю, конечно: что-то, может, он и нажил нечестно, но такой человек приятный, что у меня к нему душа лежит. Мне же от него ничего не надо!

— Как "ничего-? А деньги?

— Да, Вдовин подходил, на клип просил — он с удовольствием пообещал. Но в рот-то я ему не заглядывал?

— А зачем, когда у тебя есть Вдовин?

— Да, это — мое счастье. Звонят, приглашают куда-то — отсылаю к Вдовину. Мы во многом характерами схожи. Он абсолютно честный человек, и я тоже никогда не стану "крысятничать", утаивать от него сотню-другую долларов. В противном случае уважать себя перестану, понимаешь? Когда я переезжал, Женя отнесся ко мне как старший брат. Перевез, примчался посмотреть, как мы устроились, пошел в школу к детям. Какая ему, в принципе, разница, где мои дети учатся? Просто такой человек. Земляки мои рассказывают: "Мы ринулись в Москву, как в омут головой; рискнули, все поставили на кон". А я — как сыр в масле катался.

— Ты тоже бежал в Москву от известных событий?

— Ни от чего я не бежал. Собирался переехать еще в 1998 году, но случился этот кризис жуткий, деньги превратились в прах. От чего бежать? Ты же сейчас почему-то не бежишь из Израиля? У меня была та же ситуация. Как у Жванецкого: "Какая вредность? Я ее не чувствую". Чечня-то, извиняюсь, ближе к Киеву, чем к нам. Я не бежал, а спокойно переезжал, зная, что Вдовин меня не бросит. Так и случилось. Приехал я в Москву с двумястами рублями, тут же примчался Женя, навалил мне денег... Не было у меня акклиматизации, стресса переезда.

— К тому времени ты был известен в Москве?

— Тогда еще не очень. Вот в Питере, благодаря радио, меня уже хорошо знали. А сейчас в Москве открылся питерский филиал этого же радио "Шансон" и они по старой памяти своего любимого Шаова начали крутить, а радио это слушает пол-Москвы. И в последние месяцы аншлаги пошли — раньше я беспокоился, придет ли вообще кто-то на концерт, а сейчас друзей посадить не могу.

— Ох, и приятно, наверное, петь в полных залах!

— Конечно, приятно. Но еще приятнее, когда люди приходят после концерта с благодарностью. Причем, люди разного возраста: от девятилетних детей до семидесятилетних бабушек.

— Да, я читала одно интервью, где ты заявляешь, что именно люди пенсионного возраста твои самые благодарные слушатели. Наверное, это адресовано именно им:

— Но я песню написал, назло врагам,

Как одна возлюбленная пара

У костра, в палатке, под гитару

Получила пламенный оргазм!"

— Между прочим, зря иронизируешь. В Петербурге мне прислали записку: "Мне 70 лет. Спасибо вам: вспомнила молодость и оргазм". Когда я зачитал данное послание, зал просто лег... Я не думаю, что кого-то шокирую. Это ведь козел или ханжа во всей песне слышит только слово "жопа". Нормальный человек понимает, что существует контекст. На концертах все зависит от атмосферы в зале. Иногда сидят люди с детьми, а я чувствую: можно петь все, что угодно, — никто шокирован не будет (всегда предупреждаю, кстати, чтобы мои кассеты детям не давали, и своим не даю, но они все равно находят и слушают). А бывает зал напряженный; замечаю в третьем ряду какого-нибудь дедушку с каменным лицом, думаю: "Спою про оргазм — обидится". А если даже один человек в зале обидится, мне будет неприятно.

— Почто же искушаешь? Ведь в русском языке есть достаточно других красивых слов.

— Их я тоже знаю и употребляю. Но не могу же сочинять песню с мыслью о том, чтобы, не дай Бог, не использовать то или иное слово! Также нельзя изначально думать о том, какая именно аудитория будет слушать песню. Я пишу для Мишки, для Вовки, еще для трех-четырех моих близких друзей. Если это нравится кому-то еще — замечательно. Если не нравится, значит — я провалил песню. И все дела.

— А бывает, чтобы песня никому не понравилась?

— Не бывает. То, что не получается, — оправляю в корзину самостоятельно.

— "Но пораженье от победы ты сам не должен отличать".

— У меня есть продюсер.

— Продюсер — истина в последней инстанции?

— Во всяком случае, к советам его всегда прислушиваюсь. Вдовин обожает котов. В самом начале нашего общения он подарил мне котенка и сказал: "Не могу работать с человеком, у которого дома нет кота". И вот недавно я написал "Кошачий блюз". Женя послушал и заявил, что песня говенная.

— Так у тебя же про это есть:

За многие ночи бессонные

Я песню одну написал.

Она получилась говенная,

Я спел ее и зарыдал".

— "Говенная песня" родилась именно после жестокой критики Вдовина. Так что, нет худа без...

— ...говна?

— Здорово. Можно использовать?

— Дарю. Тимур, на вопросы о творчестве, ты отвечаешь загадочной фразой: "Судьба сломала мне ногу, и я начал писать стихи". Любовью к слову ты обязан лишь сломанной ноге?

— Маме с папой спасибо. Мама у меня была директором Карачаево-Черкесского института филологии и литературы, отец в молодости писал прозу. Правда, стеснялся этого и так до конца жизни мне не признался — я нашел рассказы уже после его смерти. Ни мамы, ни отца нет: они умерли в один месяц... В доме была прекрасная библиотека, мама имела доступ к дефициту, всегда покупала по две одинаковых книги: Мурату и Тимуру, старшему и младшему. У нас с братом практически одинаковые библиотеки: мать позаботилась об обоих.

— Мурат, кажется, — врач?

— Да, работает в Дубне. Потому я и решил туда переезжать, дабы с братом воссоединиться. Воссоединились... Что же до любви к слову, постоянно твержу детям: книги нужно читать.

— Песни ты стал писать вдруг?

— Собственно, я начинал не с песен, а со стихов. Сочинял их своим друзьям к дням рождения и разным прочим датам.

— Ну, окказиональные стихи и я сочиняю.

— А на гитаре играешь?

— Сейчас — нет. Когда-то знала три аккорда.

— Так попробуй! Или, может, ногу тебе сломать — у меня все с нее началось?

— Типун тебе на язык! Итак, ты начал со стихов к датам. А дальше?

— Дальше произошел плавный постепенный переход к сцене и записи дисков.

— Как-то все у тебя слишком плавно и гладко. Хоть какие-то недоразумения случаются?

— Да, и все они, в основном, связаны с тем же оргазмом. Подошел ко мне перед концертом один человек и спросил, не могу ли я заменить это слово. Мы с гитаристом Сережей даже объявили конкурс, нам такие синонимы слали! Жаль, что я записки не привез: прямо перед объездом выложил, жену попросил спрятать.

— Кто у нас жена?

— Жена у нас — преподаватель: английский и немецкий языки. Классическая семья: врач и учитель. Работает моя половина в школе, где учатся наши дети.

— Детям сколько?

— 8 и 12.

— Мальчик и... мальчик?

— Мальчик и девочка — как положено.

— Дочь, конечно, — твоя любимица?

— Откуда ты знаешь?

— Давно живу. Самому-то сколько лет?

— Много: 36. Мой молодой вид многих вводит в заблуждение.

— Дети твои тоже, небось, прикольные?

— Да, дети сумасшедшие. Очень живые, излишне эмоциональные, друг друга убивать начинают прямо с утра. Папа защищает, естественно, младшую: "Она же маленькая, а ты здоровый лоб!" А мама, конечно, кричит: "Она, ехидная, его провоцирует!" Оба играют на фортепиано. Я, между прочим, жалею, что сам не учился. Сейчас бы на старости зимними долгими вечерами при камельке поставил бы горячий грог и наяривал. Гитара — не тот инструмент.

— А ее ты где освоил?

— Мы с ребятами ходили в музучилище, где студенты старших курсов учили нас играть — такая у них была педпрактика. Я долго не выходил — пару лет выдержал, а потом перевесил вокально-инструментальный ансамбль. Там же танцы, девушки с горящими глазами!..

— Как ансамбль назывался? "Знамя", "Пламя", "Поющие сердца"?

— Ну да! "Эльфы" назывался, а не какие-нибудь там "Голубые струны". Девушки хоть на шею и не вешались, но, по крайней мере, смотрели на меня восторженно. И то дело: фактура у меня была не та. Я и сейчас-то — не гренадер, но уже забурел. А тогда... Зато было внутреннее ощущение, что ты что-то умеешь. Я рад, что сын учится играть. Они же все пытаются в компании чем-то выделиться. Или покрасят себе "хаяр" (волосы, значит), или — за "Спартак" идут болеть, морды бить друг другу. Так пусть мой малый лучше выделится тем, что умеет играть на "фоно" и в теннис. Акселерат, девки свидания уже назначают. Он у меня, слава Богу, фактурой и красотой — не в папу. Замечательно сказала моя тетя: "Ой, вылитый Тимур, только красивый".

— А младшенькая что поделывает?

— Младшенькая на гимнастику ходит. И на "фоно" играет, хотя слух у нее мамин. У сына, слава Богу, папин слух, даже лучше.

— С солидными сольными гастролями ты в Израиле впервые, но уже не единожды к нам приезжал, выступал на фестивалях. И как тебе местный зритель?

— Для меня было совершенно удивительно, что в Израиле люди меня так замечательно принимают: мои вещи, думаю, глубже понятны российскому зрителю, чем нашим бывшим.

— Считаешь, ностальгирует "бывший наш народ"?

— Видимо, да. Или, возможно, приятно лишний раз удостовериться в правоте своего выбора, — мне трудно мне об этом судить. Скажу только, что приезжаю к вам с неизменным удовольствием. На первых концертах меня осторожно спрашивали, не еврей ли я. И я придумал формулировку: "я — еврей по друзьям". Давно уже пребываю в восторге от вашей страны — может, потому, что приезжаю туристом. Ребята мои, живущие в Израиле, жалуются на тяжелую жизнь... А мне кажется, что здесь может быть трудно, но беспросветно быть, по-моему, не может. Вот скажи, ты ощущаешь Израиль как свой дом?

— Естественно. А твой дом где?

— В данном случае — в Дубне. Но, признаюсь, год после переезда дождаться не мог лета, когда возьму всю семью и поеду домой: туда, где родился, где вырос... Приехал — готов был камни целовать, настолько соскучился. Но прошел месяц — "в Москву, в Москву!" В общем, для меня дом там, где семья. Я очень семейный человек. И очень диванный.

— Что для тебя важнее: семья или диван?

— Это то же самое: приходишь в семью, ложишься на диван, вокруг детки шуршат, жена шуршит, а ты лежишь и смотришь наши проклятые новости — где там еще чего взорвали... Это — мое, я уже никуда оттуда не денусь.

— С дивана?

— Из России. И, естественно, с дивана. И — от своих гор.

— Расскажи про свои горы.

— Когда, живя в Черкеске, я видел туристов, которые ехали хрен знает, откуда, через полстраны, чтобы с пятидесятикилограммовыми рюкзаками подняться в горы, — они казались мне полубольными людьми. Вершины, горные озера, водопады, источники — я во всей этой экзотике вырос. Последние 12 лет я жил в Архызе, а рядом, в Домбае, ежегодно проходил слет авторской песни "Горные вершины". Народ съезжался со всей страны, а я сел в машину и за полтора часа просто переехал из одного ущелья в другое. С друзьями из Краснодара мы всю ночь пели песни, что-то пили, лег я только часов в пять утра. А в семь уже ломятся в дверь: "Вставай, посмотри, какой вид из окна! Пошли побродим по горам". Я их чуть не убил: "С ума, что ли, посходили? Я тут живу, извините, тридцать лет, у меня из окна такой же вид, только — с другой стороны".

— Ты неисправимый неромантик.

— Неисправимейший! Знаешь, почему мне очень нравился Нижний Архыз? Там был синтез: многоэтажный дом с лифтом, квартира с телевизором, мягким диваном. В воскресенье берешь детей, жену, выходишь из подъезда — вот тебе горы, вот тебе река, вот тебе ели. Такие путешествия мне нравятся. Но — не пятидесятикилограммовый рюкзак, ночевка в палатке... Однажды я повез несчастную жену куда-то на фестиваль на поляне. Она переночевала одну ночь в палатке и сказала: "Спасибо, я все поняла, больше с тобой никуда не поеду". Понимаешь, у меня все было под боком: и экзотика, и комфорт, и семья, и работа — чего еще человеку надо?

— И действительно — чего? Что ты еще любишь?

— Много чего люблю. Пиво, хорошее чтиво — в основном, эссеистику. Руки, жаль, не доходят: лежит кипа книг, которые надо прочесть. Газеты прочитать успеваю. Обычно покупаю их всех направлений, чтобы составить целостное представление. Люблю послушать музыку — "Битлз", "Роулинг стунз", Сайман и Горфункель, "Двери". Брат, ставший к старости бетховеноманом, "посадил" меня на Бетховена... Друзей своих люблю — их у меня много.

— Разве так бывает?

— Еще как бывает! В молодости я был таким козлом — мог себе в воскресенье бросить дома беременную жену и умчаться к друзьям в Ставрополь на какой-нибудь сабантуй. Ко второй беременности я уже немножко повзрослел и понял, что к чему... Детей люблю. Не только своих — всех. Когда смотрю по телику ужастики или в газетах читаю про каких-то детоубийц, ужасно расстраиваюсь. Настроение портится, как у альтиста Данилова, когда его обрекли на то, чтобы он через себя пропускал чужие боли... Довлатова очень люблю. У нас с гитаристом Сережей традиция — перед концертом обязательно произносим: "Ну, с Богом", — как говорил зека Хамраев, отправляясь на мокрое дело"... Еще я очень люблю женщин. Однажды на концерте пришла записка: "Почему вы так неуважительно отзываетесь о женщинах? Неужели вы не любите умных и хорошо одетых женщин?" Я ответил, что люблю женщин умных, не умных, хорошо одетых, плохо одетых, совсем не одетых. Феминистки в зале рвали и метали. Потом, правда, подходили и благодарили... Знаешь, никогда не замечал явно отрицательного отношения к себе. Воспринимаю это как величайшее благо: мне очень важно, что люди про меня думают. Могу сильно обидеться на гадость, прямое хамство.

— Приходилось сталкиваться?

— Однажды в прямой эфир "Эха Москвы" позвонил радиослушатель: "Кого вы приглашаете? Он же бездарь!" Я сначала "обломался". А потом подумал, что любой человек имеет право на собственное мнение. Сам я не считаю себя бездарью, хотя отношусь к себе очень критично. До сих пор не понимаю, как я могу выходить на сцену в тысячном зале и петь свои песни. А к концу концерта вижу, что все идет нормально. Мне, как барышне, всегда очень хочется понравиться. С другой стороны, я глубоко убежден, что любить себя надо, но относиться к себе, любимому, следует без излишнего пиетета. С юмором нужно себя воспринимать: "Козел ты, дурачок. Это всего лишь песенки — что ты из себя корчишь?" Знаешь, что я еще люблю? Делать людям красиво. Чтобы звучало красиво, чтобы не один я выступал, а с хорошими музыкантами, чтобы звук красивый был. Чтобы стол был красиво накрыт, чтобы женщины были красивые...

— Жена твоя красивая?

— Красивая. Ее отец — грузин, а еще в ней — греческая, еврейская, русская крови. Сам же я — наполовину черкес, наполовину ногаец. И кто, спрашиваю тебя, мои дети?

— Тебе виднее.

— Спасибо маме моих детей за то, что получились они у нас красивые и умные. А знаешь, откуда я жену привез? Из Германии.

— Угнал?!

— Все было проще. Мы с друзьями оправились в турпоездку. Гитара, пиво, Германия — нам было очень хорошо. Только в поезде на обратном пути, когда закончились все марки, пить было нечего, мы обратили внимание на женщин. От "безысходки" я пристал к красивой девушке. А она потом говорила: "Когда я вас увидела первый раз, подумал: "Господи, какие шумные, какие противные. А самый противный — тот, в очках". А потом мы поженились.

— В твоих песнях часто фигурирует жена.

— Смешно, что люди не понимают разницы между мной и лирическим героем. Даже коллеги жены спрашивали у нее: "За что ж он тебя так не любит?" Она им — про лирического героя, про то, про се... Не верят. На днях, буквально перед моим отъездом в Израиль, я ляпнул на концерте: "Хочу спеть песню, посвященную моей жене, которая сегодня присутствует в зале". Тут начали кричать с места: "Покажите, кому это так повезло! Где она — пусть встанет!". Вдруг встает мой друг Вова: "Ладно, я пошел, не буду смущать", — и вышел. Зрители обалдели. А в Риге нас с Вдовиным уложили на большой, но один диван. Утром хозяин спросил: "Так значит, слава приходит через постель продюсера?" Только, пожалуйста, добавь: "Это шутка!"