Песни на зоне

Чего уж там греха таить — были и мы когда-то молодыми и дурашливыми – всяческие буйства кипели в нас и выплёскивались каждый раз, как сбежавшее молоко у нерасторопной хозяйки – то мы гоняли на водных лыжах по рыбацким удочкам на каком-нибудь подмосковном водохранилище, то прыгали на байдарках по порогам северных рек, то схватив в охапку горные лыжи, оказывались на Алибекском леднике, и как пел один замечательный бард, так и не прощённый за свои песни ни советской, ни её преемницей – российской властью:

"И на солнечных вершинах

Наши бедствия сгорят..."

Наши бедствия незамедлительно сгорали под мартовским кавказским солнцем, а по вечерам родная старенькая Алибекская хижина слушала наши нехитрые песни под гитару.

Тогда, в конце шестидесятых, теперь уже прошлого века, эти песни, выплеснувшиеся прямо из душ и сердец бардов, раскованные и свободные, были красивы и чисты, их хотелось пить, как ключевую воду после долгого трудного пути, пить жадными большими глотками, взахлёб, вовсе не опасаясь, что песен на всех не хватит.

После уродливых и лживых рупоров официоза каждое слово бардовских песен воспринималось, как откровение, как пришествие истины:

"Вслед за песней позовут ребята

В неизвестные ещё края

И тогда над крыльями заката

Вспыхнет яркой звёздочкой мечта моя..." —

пела серебристым голоском маленькая фея с гитарой.

А мы, наивные романтики и энтузиасты, работали до одури, любили, строили семьи, рожали детей и идеи, защищали диссертации и мотались по бесконечным командировкам, с превеликой радостью покидая хоть на время опостылевшие КБ, ОКБ, СКБ и прочие подобные заведения.

В одну из зим, после возвращения то ли из Приэльбрусья, то ли из Домбая, начальство запендюрило меня, загореленького и размягчённого горным февральским солнцем, прямо на наш знаменитый северный полигон с напутственным пожеланием слегка поостыть под стужливым архангельским небом в течение последующих трёх-четырёх месяцев командировки. Куда я, получив бумаги, и отбыл под укоризненные взоры жены.

Скорый поезд "Москва-Архангельск" набирал ход, преодолевая заснеженные пространства Подмосковья, а мои соседи по купе в хорошем темпе заставляли стол различными домашними припасами и бутылками совсем не с молоком. Скоро выяснилось, кажется после второй, что я попал в компанию прям таки поэтическую: что постарше – поэт Молчанов, помните:

"Прокати нас Петруша на тракторе

За околицу нас прокати..."

Второй, что помоложе, тоже оказался специалистом по советскому стихосложению, и по их словам, ехали они оба в творческую командировку от Союза поэтов. После очередного тоста поэтов разобрал поэтический зуд, и они, вскакивая поочерёдно на нижнюю полку и, размахивая руками, начали выкрикивать свои стихи. Было уже поздновато, и видимо пассажирам соседних купе их стихи мешали спать, потому что в стены нашего купе с обеих сторон начали стучать. Потом неожиданно и резко открылась дверь купе, подумалось, что сейчас нас будут бить, но в дверном проёме стоял сухопарый старик невысокого роста в полувоенной форме времён Куликовской битвы. Появлению старика поэты оказались весьма рады, что подтверждалось их оживлёнными воплями. Поэты рассказали, что старик когда-то партизанил в архангельских дебрях против Антанты, и с поэтами был хорошо знаком. Возлияния продолжились, и через какое-то время мне, как самому молодому, было поручено доставить захмелевшего партизана до его места в поезде. Путь лежал через несколько вагонов, в которых путешествовал контингент пассажиров весьма специфический, ибо весь маршрут поезда "Москва-Архангельск", особенно в его северной части, густо покрыт кружочками и квадратиками зон и лагерей различной степени строгости режимов.

В каждом вагоне, через который мы проходили, дед продолжал партизанить, мои извинения плохо помогали и всё, что полагалось ему, доставалось мне. Партизан был доставлен на место, и признаться, мой обратный путь не был устлан розами, а некоторые граждане, синие от покрывающих их торсы наколок, предприняли попытку выкинуть меня из поезда.

По приезду на место назначения я был поселён в небольшую гостиницу, из которой ещё с осени не выветрился запах жареных грибов, которых здесь, по словам старожилов, величайшее множество.

Не могу сказать, что жизнь "промышленников", как нас здесь называли "козырьки", так уж весела. Скромный гостиничный быт, работа в условиях сурового климата, долгие вечера, которые трудно чем-либо заполнить, редкие "промышленницы" горды и недоступны, алкогольные забавы, так же, как и книги, быстро приедаются и надоедают, да и для здоровья вредно, особенно книги. Иногда выручал Дом офицеров, куда заглядывали заезжие гастролёры из Москвы и Питера, которым здесь хорошо платили, но зал никогда не заполнялся полностью.

Моим соседом по гостиничному номеру оказался симпатичный парняга по имени Андрей, который, также как и я, был сослан в командировку без права возвращения. Обращала на себя внимание хорошая гитара, стоявшая в углу у изголовья его кровати.

"Играешь?" – поинтересовался я.

"Да так, тренькаю помаленьку от скуки на досуге" – в рифму ответил Андрей и засмеялся – "Тут так намёрзнешься за день, что пальцы рук как деревянные. Тремоло только зубами выколачиваешь".

Однако оказалось, что играет-то он всё же неплохо. "Не Ойстрах" конечно, но слушать его было приятно. В один из вечеров, день как раз выдался выходной, после небольшой, по здешним меркам, выпивки, он взял гитару и вдруг запел. Негромкий, с небольшой хрипотцой от мороза и спирта, голос рассказывал о чём-то грустном, несбывшемся, о таком близком и понятном:

"С тобой похожи мы, река

Мы всё шумим на перекатах

Когда на наших берегах

По вечерам поют девчата..."

Есть у песни, особенно в минорных тональностях, необъяснимое воздействие на сердца и души людские. Роки и коки всегда вызывают экспансию, агрессию; и напротив, как мне кажется, старинные или цыганские романсы, лирические песни, что хватают за душу, делают людей добрее, мягче, человечнее. Кто из нас не грусти, слушая:

"Степь, да степь кругом

Путь далёк лежит..."

А потом вдруг спохватывался: "Я же маме давно не звонил, как она там? И жену вчера ни за что обидел, осёл!"

Или:

"Я встретил Вас и всё былое

В отжившем сердце ожило..."

И вспомнишь ту тоненькую девчушку в зелёном платье с крупными белыми горохами, которая прижавшись к стене школы, когда-то отвергла твои признания. А что, разве никогда, даже у мужиков, не наворачивались слёзы на глаза, слушая Песни или Романсы. Нет, не те нюни, когда остаётся выяснить у собутыльника, уважает он тебя или нет. Нет! Слёзы очищения, слёзы возрождения духа, слёзы радости возвращения.

Как-то вечером, когда за бортом гостиницы мела метель, а мороз подбирался к 35 по Цельсию, уж очень по особенному сиделось и пелось, потому что у нас в номере сидели две симпатичные "промышленницы" и они не спешили уходить, и даже вида такого не делали. И Андрей пел по-другому, и гитара звучала проникновенней и глуше. Наверно это было вдохновение, которое принесли с собой наши гостьи.

"Был мороз и ветер тоже

Расшумелся, как на свадьбе

На чужом пиру похмелье

Улетаешь, улетаешь..."

Господи! Чего только не сделаешь во имя женщины, а если она ещё любима тобой, и ты любим...

Но всё когда-нибудь кончается, хорошее это, плохое ли, кончился и этот чудесный вечер. Наши гостьи мило распрощались и ушли, оставив запах французских духов и неясные надежды, а мы с Андреем разговорились. Сейчас, за давностью лет, трудно, конечно, вспомнить всё, о чём мы с ним тогда говорили, но вот что действительно – мир тесен. Помню, я поинтересовался:

"Андрей! Некоторые песни, которые ты поёшь, мне хорошо знакомы, либо я их знаю.

Скажем, песня о карельской реке, или романс, который ты сегодня пел:

"Огонь свечей колеблется и тает

Глядит в окно прозрачный лик луны

Здесь всё молчит и тихо увядает

Печальный звук нетронутой струны..."

И я назвал ему ещё несколько песен, которые я и сам напевал, безбожно перевирая мотив, потому что Господь поскупился для меня на музыкальный слух. Слышал я эти песни и в своей московской компании, и у костров наших походов, звучали эти песни и на горнолыжных базах, где мне удалось побывать.

Андрей застенчиво улыбнулся:

"Ты знаешь, Сергей, в общем-то, это мои песни. Как-то вот так получилось, что я начал писать их. Стихи я пописывал ещё в школе, потом сам освоил гитару и попробовал петь. Ребята послушали и сказали: "Давай, Андрюха, жми вперёд, и отступать тебе уже нельзя!"

И тут я хлопнул себе ладонью по лбу и непроизвольно засмеялся, смутив Андрея. Как же я раньше-то не врубился – это же Андрей, Горлов Андрей! Вот уж свела судьба! Горлов Андрей, альпинист из Питера, это я его песни бубнил, сам того не зная.

Наверно часто так бывает: оторвалась песня от автора и зажила самостоятельной жизнью, стала сама собой. А автор – безвестный инженер, геолог, физик, педагог и знать не знает о судьбе творения его ума и сердца. Поди, доказывай потом, что ты не слон. Я слышал истории о том, как члены Союза композиторов запросто заимствовали мелодии у самодеятельных авторов.

Потом разговор повернул на общую для нас обоих тему – горы, которые мы оба страстно любили. Немыслимо стать хорошим альпинистом, скалолазом, отчаянно мчаться с горы на лыжах, если ты эти горы, как говорится "в гробу видал". И когда мы заговорили о горах, то оказалось, что у нас целая куча общих знакомых. Андрей хорошо знал по горам моего старого друга-приятеля Стаса, увлечённого горнолыжника и спасателя, он хорошо помнил случай, когда в Цейском ущелье снежная лавина накрыла молодую жену другого моего друга, и только чудо спасло её. В ту ночь мы так и не уснули, рассказывая о своих, тогда ещё не очень-то долгих жизненных скитаниях.

Наша командировошная компания постепенно расширялась – вечерние посиделки, разговоры, песни Андрея, всё это скрашивало наш непритязательный быт, да и "промышленницы" стали не столь пугливы, задерживаясь иногда допоздна. Однажды один из наших новых знакомых предложил:

"Андрей! А почему бы тебе не выступить в Доме офицеров. Твой репертуар достаточно обширен для того, чтобы сделать хороший песенный вечер. Всё равно вечерами делать нечего. Давай, соглашайся, не отнекивайся. А мы тебе гарантируем аплодисментное сопровождение по высшему классу. Такой аплодис устроим, уж будьте любезны, люстры будут качаться".

Последний, решающий аргумент, с недоумённым поднятием плеч, был выдвинут двумя "промышленницами", сказавшими томно и нараспев: "Ну, Андрю-у-у-ша!" Сражённый таким аргументом, а больше неотразимыми глазами одной из "промышленниц" по имени Майя, Андрюша выбросил белый флаг.

Выбрав свободное время, Андрей направился на Большую площадь в Дом офицеров, где на первом этаже располагался приличный зрительный зал и небольшое уютное кафе. Поднявшись на второй этаж, Андрей быстро разыскал дверь с красной табличкой: "Начальник Дома офицеров" и постучавшись, вошёл. В дальнем левом углу комнаты за большим столом с телефонами сидел грузный человек в военной форме с погонами и дремал.

"Здравия желаю!" — искренно пожелал Андрей грузному военному человеку.

"Ну что у Вас там?" – вместо ответного приветствия произнёс "козырёк". Андрей разъяснил цель своего прихода, окончательно разбудив этим "козырька". Тот воззрился на Андрея и поинтересовался:

"А ты что, консерваторию кончил, или филармонию какую?" – съехидничал "козырёк". На что Андрей, нисколько не смутившись, ответил: "Да нет, бард я".

"Кто, кто? Бард? Это что ещё такое?"

"Ну-у-у, сам пишу, сам играю, сам пою".

"Это как Высоцкий, что ли?" — вдарил интеллектом начальник Дворца культурных офицеров – "А ты вообще, откуда взялся-то такой?"

"Я здесь в командировке уже более двух месяцев, живу в гостинице №7, можете поинтересоваться".

"Это мы и без тебя знаем, чего нам делать". – "Козырёк" покрутил диск телефона –

"Зайди-ка, Алексей Николаевич".

Зашёл "козырёк" званием пониже.

"Тут у нас какой-то бард объявился, предлагает концерт в Доме офицеров устроить. Чтобы он нам действительно не устроил "концерта", покажи-ка ему наш магнитофон, пусть напишет, чего он тут петь собирается. Послушаем, в политотделе посоветуемся, а там решим, чего нам с этим бардом делать" – принял решение Начальник.

Через некоторое время Андрей вручил Большому "козырьку" магнитофонные записи своего репертуара, в свою очередь тот попросил его заглянуть к нему через денёк-другой. Через пару дней позвонили в гостиницу и попросили Андрея Горлова зайти к начальнику Дома офицеров.

"Ну, вот что, бард" – обратился к Андрею Начальник: "Мы решение пока не приняли, подумаем ещё чуток. Песни ты, конечно, хорошие поёшь, понравилось нам, только не все их с нашей сцены петь можно, но об этом потом. А пока вот что: наша агитационная бригада едет с концертом, здесь, неподалеку. Съезди-ка с ней, себя покажешь, на тебя посмотрят".

"Так, что ли, Алексей Николаевич?" – спросил Начальник.

"Так точно, товарищ подполковник" – подтянулся Алексей Николаевич.

Как потом рассказывал Андрей, в один из вечеров субботнего дня агитбригада в полном составе загрузилась в небольшой автобус ПАЗ и растворилась в северном морозном тумане.

По зимней тряской дороге ехали долго, но весело. Агитбригадный народ подобрался бывалый, да и съездить куда-то тоже в радость, всё развлечение какое-то. Быстро сообразили насчёт выпивки, пригласили Андрея, о котором бригада была уже извещена, тем более что в автобусе с ними вместе трясся и Алексей Николаевич. Потом остановились у ярко освещённых ворот, правда, через замёрзшие стёкла автобуса ничего толком нельзя было разглядеть. Проехали ещё немного и окончательно остановились.

"Выгружайсь, приехали!" – подал команду Алексей Николаевич. Выгрузились и пошли по коридору встречавших военных к низкому бревенчатому строению, которое, по всей видимости, было клубом.

"Воинская часть, однако" — отметил Андрей – "Что это они все с оружием, даже солдаты с автоматами".

В маленькой комнатёнке, которая служила и артистической, и гримёрной, и всем, чем угодно, топилась печь и было тепло. Зашёл офицер с двумя просветами и тремя звёздами на погонах, поприветствовал прибывших, поговорил о чём-то с Алексеем Николаевичем, пожелал творческих успехов бригаде, улыбнулся и вышел:

"Служба! А вы угощайтесь пока" – и кивнул в сторону скромно накрытого стола.

"МВДэшник, похоже" – подумал Андрей – "Интересно, что за часть такая, МВДэшная здесь?"

К Андрею подошёл Алексей Николаевич:

"Андрей! Я сейчас пойду пару слов залу скажу, а ты давай, после меня сразу выступать будешь, первым, споёшь им песни три-четыре и достаточно. У бригады программа большая, чтоб нам часа в полтора уложиться".

"Первым, так первым" – согласился Андрей, подстраивая гитару. И как всегда в такие моменты, в горле стало пересыхать, колени слабеть и подрагивать, а сердце – бухать. Сколько бы раз Андрей не выступал и каждый раз одно и тоже: в горле – Сахара, а сердце проваливается куда-то в живот.

Но вот вернулся Алексей Николаевич и настал черёд Андрея вылезать из окопов под пули десятков пар глаз. Раздвинув занавес, Андрей вышел на сцену и... остолбенел оттого, что предстало его глазам: ровные ряды стриженых голов одинаково одетых людей с бирочками на груди и руками за спиной. Вдоль бревенчатых стен, местами покрытых инеем, стояли автоматчики в полушубках, некоторые из которых держали на поводках овчарок. Около сцены, лицом к залу, тоже стояли автоматчики с автоматами на изготовку.

"Мать честная, так это же зона, как же я раньше-то не додул. Чего я петь-то им буду, начинать-то с чего?" – закрутились, заклубились мысли в мгновенно разбухшей Андреевой голове. Пока он говорил о том, что он сейчас споёт песни, которые написаны вовсе не профессиональными композиторами и поэтами, в голову пришла, даже не пришла, а всплыла, как спасательный круг, песня Юрия Визбора про капитана ВВС Донцова:

"А тридцать второй кричит: "На брюхо

Сажусь, и делу хана,

А пенсию официантке Валюхе –

Она мне вроде жена..."

Как много зависит от первого шага, от первого слова, от первого аккорда, сможешь ли ты найти так необходимый контакт со зрителями, и тогда перестают дрожать колени, сердце возвращается туда, где ему и положено быть. Или наоборот: глаза, в упор глядящие на тебя, как бы говорят:

"Слушай, парень, ты ещё не устал? Шёл бы ты отсюда, куда подальше". А какая-нибудь сука ещё и свистнет в придачу, и приехали, сливай воду.

Когда отзвучала эта простая, немного грубоватая песня, контингент дружно посмотрел в сторону офицера, стоявшего справа у стены между солдатами. Офицер разрешающе кивнул головой, после чего контингент повытаскивал руки из-за спин, и тепло зааплодировал, при этом солдаты явно напружились, а собаки привстали и натянули поводки. Каким-то шестым чувством Андрей ощутил, что слово, это верное, нужное слово найдено, взят верный тон, который и рождает вот эту невидимую нить душевного контакта.

Спасибо тебе, Юра Визбор! А аудитория, поаплодировав, позасовывала руки обратно за спины, успокоив тем самым и солдат, и собак. Бесхитростные, незамысловатые слова песен, которые пел Андрей, как капли дождя падали на закаменевшую почву душ этих людей, сидевших в зале. А срока, как он потом узнал, тянули здесь огромные, и от этого дождя распрямлялись лица, с них сходило выражение ожесточения и смертельной тоски.

Спев последнюю песню, Андрей поблагодарил зал и под аплодисменты собрался уходить, да не тут-то было: попросили спеть на "бис" – спел. Попросили ещё – спел и пошёл за занавес, откуда уже выбегали две бойкие девицы и два парня в костюмах а-ля рюсс, с гармошками и балалайками. Но случилось неожиданное: зал засвистел, зашикал, затопал ногами и категорически потребовал вернуть на сцену Андрея. Вмешательство Алексея Николаевича не помогло, и а-ля рюсс вынуждены были удалиться. Ни офицер, ни солдаты, ни собачки в происходящее не вмешивались, потому что руки у контингента оставались в положенном месте. Под недовольство и брюзжание членов агитбригады Андрей снова вышел на сцену. Кто-то попросил спеть какую-нибудь блатную песню, на что Андрей, понимая, что перед этими мужиками не очень-то покрутишь, сказал прямо, что его блатная романтика никогда не привлекала. Контингент встретил отказ сдержанно, но с пониманием и прямоту ответа оценил.

Так и не довелось в этот вечер выступить агитационной бригаде, и когда руки Андрея окончательно закоченели, а голос сел до хрипоты, Андрей был отпущен под благодарные аплодисменты и одобрение зала.

А потом был хороший Вечер песни в Доме офицеров, и не было свободных мест, и сидели даже на ступеньках в проходах, но это уже совсем другая история.

2002г.