— С чего для тебя все начиналось? Я понимаю, что с роддома, но все-таки.

— А почти оттуда. В детстве была какая-то тяга к романтической гармонии. Я чувствовал музыку и в моменты, когда натыкался на хорошую мелодию, аж до слез прошибало. Начал пробовать сочинять под гитарку я довольно-таки рано — лет с 10— 12.

— Помнишь свои первые опусы?

— Позорные? Конечно, помню. Ужас! Из ранних песенок только одна до сих пор сохранилась. Она скомпонована из мифов нашего класса. Это "Замочила мама в бочке геркулес" — песенка 71-го года (мне было тогда 16 лет).

— Уже тогда тебя тянуло на серьезные темы...

— Да. Мне захотелось взять что-то такое глобальное, космическое.

Я очень рано начал путешествовать. Сейчас, вспоминая, не могу понять, как это могло происходить. Почему родители не замечали, как они позволяли? Что в это время в школе творилось? Я пропадал неделями в лесах! Не увязывается.

— Ты довольно много знаешь и пишешь о Москве, о ее истории. Расскажи свою историю в этой связи.

— Я коллекционный москвич. Все мои предки жили в Москве, а папа даже принимал участие в реконструкции центра. Он после войны возродил старинное русское бронзовое литье (когда переделывали улицу Горького и Кузнецкий мост). Тогда это было очень нужно, а делать никто не умел. Вся бронза, которая сейчас в Елисеевском магазине, в "Подарках" и т.д., — это работа моего отца.

— Расскажи о нем.

— Папа очень интересный человек. У нас большая разница в возрасте. Он родился в 1912 году и успел захватить все-все-все. Всю жизнь ему приходилось заниматься выживанием. Тем более, что он был сыном полицейского, начальника части. Мать его была баронессой из бывшеньких и делать особо ничего не умела. Поэтому он рано начал работать. Папка был очень хорошим человеком, интересным невероятно! Я не могу понять, как он все это пережил... Дважды, разумеется, отсидел в тюрьме. Но была какая-то хватка — он всегда чувствовал, что нужно делать!

— Ты хорошо знаешь семейную историю?

— Я бы не сказал, что хорошо. Я просто интересовался, пытался что-то запоминать. Почему-то людям несвойственно интересоваться тем, что было. А я как-то любопытствовал всегда. И у меня получилась картина больше мифологическая, чем документальная. По воспоминаниям выстроенная, по рассказам. Надо было пойти в архив, посмотреть документы. Я пошел, и просидел там два месяца — на большее не хватило. Это огромная кропотливая работа. Я нашел документы, которые касаются фамилии Капгеров вплоть до 1715 года. Капгеры, они из Литвы сами...

— С какого же года началась московская династия?

— С середины 19 века видно кое-что. Поколений семь приблизительно.

— Есть какие-то места, связанные с твоей семейной историей?

— Прежде всего, почти сто лет мы просидели на Патриарших прудах, не меняя адреса. С 1911 по 1991г., — 80 лет продержались. Это была огромная семикомнатная квартира Капгеров и казалось, что этот космос — мир, который никуда не может уйти.

— Что с ней случилось?

— Что случается с такими квартирами в советское время? Началась эпопея обменов, выселений. И вот, когда я остался из Капгеров один (еще соседи по коммуналке), я уже рассматривал это как протест реконкисты. Как испанцы отдали сначала Испанию арабам, а потом 700 лет возвращали себе провинцию за провинцией в непрерывных войнах. Я думал так: "У меня огромное количество соседей, но я всех пересижу!"

Дедушка присмотрел этот дом еще когда его строили. Он даже принимал какое— то долевое участие в строительстве дома и занял третий этаж именно для того, чтобы там была квартира семьи. У меня возникла романтическая задача все поставить на место. Я подумал, если мне удастся освоить эту квартиру, тогда и в мире все станет на свои места. Если хотя бы один человек, как катализатор, выполнит свою задачу, то все будет хорошо. Но у меня не хватило сил.

Причем, я даже такое заклятие произнес году в 87-м: ежели меня выгонят из квартиры, то от этого мира ничего не останется! Переезд был назначен на 21 августа 1991 года. Случился путч! Пришлось переносить переезд на 3 сентября — машина не смогла пройти к Малой Бронной. Может, это просто улыбка мироздания, шутка надо мной?

— И часто с тобой такое происходит?

— Постоянно. Я скажу такую строчку: "Бьется в подземной темнице второе столетье царевна Неглинка..." и открывается речка Неглинка наружу. Или спою:

"Над Остоженкой маячит белокаменная тень и святилище Спасителя Христа", — принимается решение воссоздавать Храм Христа Спасителя. Очень часто наития происходят.

— А тысячи людей ищут причины...

— Я, честно говоря, механизма этого не могу постигнуть. Я даже не о себе. Думаю, что каждый этим занимается, просто не все обращают внимание.

Каждый каким-то образом провоцирует события. Ведь недаром говорят, что вначале было слово. Этот механизм мудрыми людьми прослежен. Только мы, бестолковые, не можем его увидеть, почувствовать до конца. Слова на ветер бросать нельзя! Но когда пишешь песню и строчка выскакивает, ведь ты о последствиях не задумываешься, правильно? Ты хватаешь ее как ценное приобретение. Где-то в космосе носилась и вдруг попала тебе в голову — оп, как здорово, как красиво! И таким образом вытягивается странная цепочка, второй конец которой и сам не знаешь, где обнаружишь. Я думаю, здесь логикой ничего не рассчитать. Главное, иметь правильный настрой внутри себя. Если он позитивный, все будет нормально, все будет хорошо.

— Много у тебя песен о Москве?

— Штук сорок наберется... Последнее время с гордостью отмечаю, что я единственный человек, который о Москве пишет постоянно и для которого эта тема одна из самых важных. Я объясняю это тем, что сейчас жить в Москве трудно. Любить Москву — это проблема. Прекрасный город погряз в болезнях, а плохое люди замечают гораздо раньше, чем хорошее. Плохое производит очень энергичное воздействие на человека. Поэтому любить Москву в таком положении — это моветон. Нужно искать что-то более утонченное, более возвышенное. А второй план видеть мало кто способен, для этого нужна какая— то энергия, какая-то работа... Может быть, у меня было удачное стечение обстоятельств? Я в Москве рос, мне повезло с родителями, с друзьями, с местом, где я жил... Мне почему-то легче увидеть этот второй план. Я, сквозь хлам и помойку, вижу прекрасную Москву, образ которой обязательно со временем воплотиться в реальность. Чем скорее мы все этот образ увидим, чем скорее поверим, — тем скорее он воплотиться.

— Какие московские уголки ты любишь больше всего?

— Я люблю старую Москву. Она очень разная. Даже в гнилых местах старой Москвы (Сукино болото, Угрежка) живет тайна. Там нужно приложить руку, отнестись к ним с уважением и любовью, — и они воплотяться. Но конечно, самое любимое место — то, где я жил. Это район Козихи, Патриарших прудов, Спиридоновка... И я уверен совершенно, что это лучшее место в мире!

— Что же теперь происходит с твоим домом?

— Его купил Боровой. И дом совершенно разваливается. Вокруг все стоят, а этот разваливается почему-то.

— Произнес очередное заклятие?

— Не знаю, может быть... Отныне это его проблемы. Не надо было этот дом покупать! Дом отличный — казалось бы, он должен приносить прибыль. И все дома соседние в хорошем состоянии. А у нас перед отъездом прорвало водопроводную трубу. Был такой потоп — я никогда не знал, что такое возможно! По шахте лифта шла струя напором, наверное, атмосфер пятнадцать, и это продолжалось всю ночь. Затопило квартиры по колено, мы пытались там ведрами, вениками и совками бороться с водой. И с тех пор дом так и не просохнет. Выселение не насильственно происходило. Просто была такая общегосударственная политика. Если в какой-нибудь квартире живет семья профессора, предположим, две бабушки и дворник, — то обязательно надо подселить туда уголовника и белогорячечника. Чтоб скучно не было всем. За этим следили очень тщательно. Как только у нас отправлялся на тот свет соответствующий персонаж, к нам обязательно очередного откинувшегося с зоны вселяли в квартиру. А у меня уже было двое детей к тому времени, и я очень много времени проводил по гастролям с "Первым кругом".

— Кого еще, кроме самого себя, ты мог бы назвать коллекционными москвичами и что это значит все-таки?

— Еще один — это Вова Бережков. Каждый такой москвич не похож на других. Их, может быть, пять или десять во всей Москве. Но и друг на друга они тоже не похожи. В коллекции каждая вещь сама по себе. И общаться им трудно между собой — у каждого свой образ Москвы. Еще один коллекционный москвич — Александр Дулов. Но это не обязательно барды. Вот, например, Сашка Блюмен, мой товарищ — он ювелир. На основе такого загадочного промысла как произведения искусства из металла он стал собирать и концентрировать московскую энергию вокруг себя. Обычно хранителями энергий городских являются представители таинственных специальностей — поэты, архивариусы... А он работает с железяками.

Мне кажется, очень важно, чтобы все это оседало в жилье. Сейчас совсем пропали московские дома. Все вытеснил пластиковый евроремонт. Ужасный, отвратительный... Мои товарищи многие себе понаделали из тех, кто "встал на ноги". Я теперь просто не могу заходить к ним, к сожалению, и видеться с ними. Неприятно там находиться.

Но, конечно, для меня главным из этих носителей московских настроений был мой папка. Он меня целенаправленно в этом духе воспитывал. Мне было десять лет, когда он впервые взял меня за руку и сказал: "Ну, пойдем!" И мы пошли.

Те картинки, которые я увидел, я запомнил на всю жизнь. Он провел меня по Тверской, показал магазины, которые он делал. Показал свою бронзовую работу. Потом мы дошли до Столешникова переулка и я увидел море человеческих голов. Отец сказал такую фразу: "Вся жизнь здесь прошла. Чего здесь только не происходило!" Я страшно позавидовал. "Надо же, — думаю, — наверное, действительно, много чего было интересного. А у меня вот ничего не было." Дальше мы прошли с ним до Лубянки, к сороковому гастроному, и он рассказывал про жизнь во время НЭПа в этих местах. Потом, когда я стал уже сам осваивать Москву, в первый же мой выход в 12 лет, я сразу побежал искать эти места. И с дикой радостью их открывал! Шел и пытался синтезировать в себе эти настроения: сколько у меня здесь было, что я здесь пережил... Ничего не получалось! Прошли годы, и теперь, проходя по этим местам, я с полным основанием могу произнести эти слова моего отца. Боже мой, есть что вспомнить в этих местах! Боже мой, как я их люблю! Сколько народу похоронено из тех, с кем мы здесь жили, радовались, были счастливы... А многие живы, но их не увидишь, не встретишься с ними...

— Погрязли в евроремонте?

— Да, жалко. А кто-то уехал... Мне кажется, я знаю, что и как нужно делать.

Отбить, допустим, эту седьмую квартиру для себя каким-то образом и сделать там настоящий московский дом. Водить туда людей, которые сделали себе евроремонт, чтобы они посмотрели. Посидели бы, попили чаю из самовара, поиграли в лото, остались бы переночевать в специальной комнате для гостей и побежали бы домой скорее все переделывать. Ведь можно жить красиво, тепло и по-человечески.

Сейчас московские власти взялись за реконструкцию Москвы. Кое-что делается неплохо, но я зубами скреплю от того, насколько это все бессистемно и беспланово. Некоторые необходимые моменты абсолютно упускаются из виду!

Например, я бы предложил провести грандиозную программу реконструкции, возрождения, восстановления московского двора. Это должно быть поставлено во главу угла! Центром московской жизни был московский дворик — об этом совершенно забыли. А ведь московский двор — это явление в мире уникальное!

Я бы напрочь запретил строительство домов свыше 20-ти этажей в пределах исторической застройки. Допустим, мы берем какой-то маленький райончик и хотим дать ему новый облик. От чего отталкиваться? Здесь должна быть какая— то система, и я бы эту систему предложил. Берем план города 20-го года, допустим, когда еще все стояло на месте, и отталкиваемся от него. Это не значит, что мы его копируем в точности. Но мы возрождаем ту же красную линию, ту же черту силуэта и стремимся прийти к тому же состоянию, которое было в 20-м году. Но, конечно, придаем этому современную трактовку. И, если мы каждый микрорайончик рассмотрим в таком ключе, я думаю, Москва превратится в уникальный, неподражаемый город.

У меня есть такая мысль — создать московский миф как в 19 веке был создан миф Парижа. Именно он привел Париж в состояние вселенской столицы.

Теперь парижский миф закончился. Париж сегодня уже не интересен, это задворки богемы, место, где просто отмечаются. А Москва для этого отлично приспособленный город! Отсюда можно было бы начать новую жизнь.

— Это же утопия!

— Утопия. Но только она и дает какую-то перспективу!

Москва, Москва, вселенская столица,

Твой силуэт в душе моей возник!

Ты книга судеб и веков, и мостовых твоих страницы

Вмещают строки всех великих книг!

Над серой чешуей московских кровель

Мерцает розовеющая даль,

Бежит за ворот холодок и возникает

над Тверскою

Дневная благодатная звезда.

Москва, Москва, живешь воспоминаньем.

Здесь так легко меняют имена:

Вот по камням старушки Пресни,

мимо площади Восстанья

Несет меня "зеленая волна".

А по бокам троллейбусы, ссутулясь,

Форсируют поток без берегов —

Столицы сонная артерия,

кольцо Садовых улиц, —

Сегодня, к сожаленью, без садов.

Москва, Арбат, Собачья площадка...

Стекло, бетон царят сегодня здесь.

Вставные челюсти Москвы, проспект

престижа и порядка,

Собачья ты площадка, так и есть.

Ведь с тем, что есть — нельзя запанибрата.

Не переделать — можно лишь убить.

У москвичей есть в сердце место лишь

для старого Арбата,

Для "Нового" — никак не может быть.

Российский град, в былом

первопристольный,

Где ж блеск неповторимости твоей?!

Как, православная столица,

не хватает нам сегодня

Двухсот твоих порушенных церквей!

Но ничего так просто не изменишь.

Ломай, что хочешь, — те же все места,

Все над Остоженкой маячит

белокаменною тенью

Святилище Спасителя Христа!

В бульварах лето, и за все наградой

Чудесных фей кружится пестрый рой.

Как легкомысленные сны легки их странные наряды.

— Скажите, где вы прятались зимой?..

Глядит на площадь грустными глазами

Отечества единственный Поэт,

И терпеливо москвичи стоят часами под часами,

Как будто мест для встречи больше нет!

Я пролетаю мимо на моторе,

Рукой махну, а он в ответ кивнет.

— Привет, дружище, не сердись,

Прости, спешу, в делах, как в море!

Полосу подготовила Лада ШАТУН