Как я был учителем

В педагогический институт я поступил оттого, что испугался (и правильно) поступать на журфак МГУ. Хоть и был у меня почти серебряный аттестат (всего две четверки), но все-таки прибыл я в столицу из глубокой глубинки — из города Ташауз Туркменской ССР -и состязаться с москвичами и ленинградцами в бойкости пера не решился. Хотя и считал себя начинающим писателем, имея за душой с десяток плохих стихотворений.

В педагогический тогда ребят брали охотно, и хотя я и перепутал водопад Ниагару с Викторией, экзаменатор сделал вид, что Ниагара в Африке тоже имеется, и поставил мне пять. И я поступил в институт, нагло полагая, что уж как-нибудь, в процессе обучения, стану если не писателем, то журналистом, либо редактором, либо ученым-литературоведом — только не учителем. Подобно Печорину, я чувствовал в себе силы необъятные, заслуживающие, разумеется, лучшего применения сравнительно с убогой карьерой школьного" наставника.

Думать так было все-таки не совсем честно: все-таки именно этот институт закончила моя мама, именно она научила меня размышлять над прочитанным, многие мои однокашники и посейчас вспоминают с благодарностью ее уроки, живые и нестандартные, и наши азартные дискуссии на уроках, приучавшие нас шевелить извилинами, — вышло так, что она оказалась единственным словесником на наши два десятых класса, и таким образом у меня появилась возможность продолжать школьные дискуссии дома, и дело доходило до крупных столкновений, одно из которых — по поводу кинофильма "Глинка" — кончилось тем, что, хлопнув дверью, я ушел из дому. Отошел метров на сто, потом вернулся.

С другой стороны, как я теперь понимаю, именно разбуженная ею во мне способность достаточно бойко изъясняться на разные темы как устно, так и письменно, и даже неплохо рифмовать, пользуясь классическими размерами, включая силлабический стих Тредиаковского, — эта способность внушила мне честолюбивые надежды. С которыми я и явился в столицу.

В институте я занимался в литкружке, сочинял стихи, а затем и песни, ходил на семинар по античному искусству, учил латынь и пытался читать Вергилия, печатался в местной прессе, как стенной, так и многотиражной, выступал время от времени на сцене, в наших капустниках и самодеятельных концертах, пытался даже заняться художественной фотографией с туманной мыслью о ВГИКе — пока, наконец, в один прекрасный день не очутился на пороге института с дипломом учителя и трехлетним контрактом. Hе удалось мне уклониться от педагогической стези.

— Ну что ж,— вздохнул я. Графа Монте Кристо из меня не вышло. Преподавать так преподавать.

И, согласно контракту, подался на Камчатку.

В Петропавловске, в облоно, меня определили в Анапку. Где Анапа— я знал, а где Анапка — увидел только через три часа лету на самолете ЛИ-2: там, внизу, под крылом, на пустынном берег утолпилась вдоль двух улочек горсть домишек барачного типа между пятнистой тундрой и серым океаном. Да-а, это была глухомань так глухомань!

С тех пор много лет прошло, а те три года вспоминаются как лучшее время. Недавно я перебирал события и дела наши камчатские -и удивился: как много мы успели!

Мы — это учительская и анапкинская вообще молодежь (и не молодежь), включая учащихся как дневной, так и вечерней школы, мы чем могли разнообразили наши дни и труды, чему способствовали и начальство местное, но главное — наше школьное, в лице директора Hатальи Иосифовны Лахониной, не только поощрявшей, но и активно участвовавшей.

В поселке нашем, при рыбокомбинате — всего числилось тысячи две народу, считая грудных, и поселок наш отрезало на полгода от всех путей, кроме редких мелких самолетов, и никаких тебе телевизоров, ни магнитофонов, ни диско-видеотек, а только танцы в клубе да спирт в магазине, и частые непогоды и пурги — есть от чего человеку заскучать и погибнуть.

Hо мы ничуть не гибли.

У нас была маленькая пианинка, в пять октав, когда надо, мы перевозили ее из школы в клуб на детских санках, вдвоем. Вокруг нее образовалось несколько ансамблей: женский вокальный, мужской "Рыба-кит", а также младшеклассный, "Китенок". Исполнялись как популярные, так и собственного сочинения песни, иной раз и на три голоса. Ставились и разного рода песенные программы, например "Осенняя путина". Или "Мы за мир". В последней изображалось, как разные — американские, французские, русские — парни всей земли, проходящие солдатскую службу, после некоторого разговора, вполне миролюбивого и смешного, отправлялись выкидывать свои громадные черные деревянные автоматы на свалку, распевая при этом:американцы — "Hашел я чудо-кабачок", французы — "Маржолена, любовь моя", русские — "Солдатушки, бравы ребятушки".

Географ Валера Пеунов со своими восьмиклассниками учинил даже кукольный театр. Естественно, куклы, как и ширма, и декорации, —все было самодельное, кроме пьесы Маршака "Петрушка-иностранец". Затем, поднатужившись, мы с географом и пьесу свою учинили, про Емелю: у нас и печка сама ехала, и Змей Горыныч дышал огнем (что достигалось усилиями двух кукловодов, один из которых, вставив папироску в шланг, брал в зубы горящий ее конец и гнал дым обратно, через шланг в отверстую пасть Змея), и даже злодей Фук Егорыч по Ванькиному приказу ("чтоб ему лопнуть!") надувался на глазах и лопался к общему удовольствию.

Мы собирались при свечах и слушали классическую музыку.

Мы устраивали костюмированные балы.

Мы, конечно, ходили в походы, летом, по тундре, в сопки, и однажды потеряли физика Володю и три дня искали его, пока он сам не нашелся. Вот где было ружейной пальбы: сначала для поиска, затем для салюта.

Мы затеяли теплицу из стеклянных консервных банок вместо кирпичей — стащив идею у райцентра, где теплицу делали из винных бутылок, и она у них называлась "распивочная", в отличие от нашей" закусочной". Помню, в теплице имелся лоток с зеленой порослью, под надписью "Пшено".

Мы устраивали выставки всяких веселых поделок. Мои девятиклассники представили макет будущей шикарной школы, двухэтажной, со спортивным залом и стадионом (у нас-то был всего-навсего беленый барак) — и оказалось, и впрямь предсказали будущую, лет через шесть построенную школу, в два этажа и с залом.

У нас была постоянно обновлявшаяся "Малая Третьяковка", т. е. длинный стенд с цветными репродукциями знаменитых и незнаменитых картин, и мы пытались в них разбираться.

И, может быть, самое интересное во всем этом разнообразии занятий было открывание характеров и талантов. Вот где я навсегда понял: троечников нет. Во всяком человеке есть свой талант, лишь бы ключ подобрать. Это очень хорошо понимала Hаталья Иосифовна. Может быть, потому что она математик, это между директорами школ редкость: обычно они историки и обществоведы.

Она, я бы сказал, с наслаждением выискивала и вытаскивала на свет Божий математическую способность в самой, казалось бы, запущенной натуре. "Сегодня Афонин знаете какую задачу решил? Ого! И с каким блеском!" Этот ее азарт был очень заразителен. Я тоже старался в этом направлении, и у меня также имелись достижения, особенно в вечерней школе. Там основной враг — пунктуация, знаки препинания в сочинениях, все эти запятые, тире, двоеточия. Я разработал практическую грамматику, суть которой сводилась к тому. чтобы излагать свои глубокие мысли в коротких предложениях, на две-три строки, с одним-двумя придаточными. Выучить штук 20 наиболее употребительных вводных слов и выражений и разобраться в технике обособления деепричастных оборотов особого труда не составляло. Труднее давались причастные но и их, при непродолжительном тренаже, ученики выучивались распознавать. Этого вполне хватало для изложения своих рассуждений на трех-четырех тетрадочных страницах, тем более, взрослый народ обычно скуп на слова. А ведь задача-то была еще и выискивать-вытаскивать не учебничные клише, а собственные идеи насчет, там, скажем, Пьера Безухова или фаталистического взгляда Льва Толстого на историю. К этой самостоятельности размышлении я призывал всю свою девятилетнюю школьную жизнь и нередко находил отклик.

Но, конечно, встречались и неподдающиеся. Например, Юра. Он был чудовищно безграмотен, и сколько я с ним ни бился, этот гигантский сибиряк упорно писал "не" вместо "ни" и наоборот, а запятую мог поставить между словами "родная партия". Сочинение на аттестат зрелости написал он на кол с минусом, и пришлось мне искать ручку с похожими чернилами и подделывать его правописание, с тем чтобы вывести необходимый для этого электрика трояк. Юра, конечно, понимал, на какое преступление он меня толкал своей неграмотностью, и удрученно разводил руками.

Скоро после этого стал он нашим комсомольским секретарем, и теперь он был моим начальством. Пришел он как-то в школу по общественным делам, а у нас только повесили развеселую газету "Школьная жизнь", причем для юмора "жизнь"> была нарисована через "ы" — перечеркнутое, и сверху "и". Юра входит в учительскую и говорит — мне:

— Что же это у тебя — ученики стенгазету с ошибками выпускают! Непорядок!

Но тут же вспоминается мне и другой Юра, Ащеулов. У него тоже были крупные нелады с орфографией. Зато по части рыбалки и охоты был он полный спец и в наших походах незаменимый человек. Когда потерялся наш романтический физик, мы с Юрой долго ходили по сопочным распадкам, время от времени стреляя в воздух в надежде, что Володя услышит. Уже было довольно темно, когда я остановился передохнуть и, вытянув из кармана "беломорину", с наслаждением затянулся. И тут же я не то чтобы заметил — я всеми фибрами, сколько их у меня есть, ощутил, восчувствовал, как этот семиклассник, мой спутник по бесплодным розыскам, хочет закурить. Это был настоящий голод матерого курильщика, у которого к тому же еще и не было курева.

Разумеется, я протянул ему папиросу. И пробормотав "спасибо", Юра Ащеулов в наступивших сумерках, когда вокруг минимум на три километра не было ни души, — отошел от меня в кусты и только там закурил в кулак.

Это был деликатный человек.

В Москву я привез с собой немало камчатских начинаний. Особенно вспоминаются мне литературные чтения. Это в школе для физико-математических вундеркиндов, при МГУ. Мне туда было ехать oт дома полтора часа: тремя метро и автобусом, из Вешняков в Давыдково. Я приезжал часам к семи, поднимался в актовый зал. Там на столе уже стояла зеленая лампа, высвечивая уютный кружок и утопляя остальной зал в мягкий полумрак. Человек сто набиралось, не меньше. Я помещался в кружке, вынимал и раскладывал Бабеля, Ильфа с Петровым, Булгакова или еще кого в том же роде. Рядом с лампой обязательно стояли три фаянсовых кружки, полные столовского какао. И я открывал Бабеля, Олешу или Пастернака и начинал читать вслух.

"В белом плаще, с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой..."

Без малого девять лет я учительствовал, и с удовольствием. Точнее, с чувством увлекательного и значительного дела. Бесконечно творческого. Одновременно с этим шло у меня, и все лучше и больше, дело писательское, и настал момент прощания со школой. Всего их было у меня три, и до сих пор я встречаюсь с моими учениками, когда они празднуют свои годовщины. Что ж, по судьбе, по призванию вышло мне быть писателем. Hе вышло бы — я бы учительствовал и по сей день.