Читая рукопись этого интервью, Юлий Ким ставил "галочки" на полях, заметив между прочим: "Это рефлекс школьного словесника". "Может, и оценку поставите?" — пошутил я. "Обязательно!" — серьезно ответил он. Однако поэт, бард и драматург Юлий Ким человек веселый, открытый. Он помог запеть Остапу Бендеру и героям еще 50 фильмов и 40 театральных спектаклей, сочинив более 200 песен, 20 пьес и 2 киносценария.

— Юлий Черсанович, с чего начиналась ваша песенная одиссея?

— Я воспитывался в очень голосистой и певучей семье. Мой отец — кореец, мать — русская. Но поскольку отца арестовали, когда мне не было и года, я его, конечно, не помню. Да и вообще о родне своей корейской не имел ни малейшего представления до самой поры реабилитации. Основное мое воспитание проходило в русской семье Всесвятских — материной родне. Когда собирались мои дядья и тетки, каждая такая встреча превращалась в вечер песни. Во время этих вечеринок я и научился петь.

— У вас в детстве не было обиды на власть из-за того, что родители пострадали от сталинских репрессий?

— У меня было обычное советское детство и отрочество. Я был совершенно правоверным пионером и комсомольцем до 1956 года, когда мои взгляды кардинально переменились. Я прошел обычный путь типичного советского интеллигента — был потрясен разоблачением культа личности Сталина, потом пережил увлечение "возвратом к ленинским нормам". Даже написал такую пьесу, где сравнивал Ленина со Сталиным. Симпатии автора, конечно, были на стороне Ленина. Потом прозрение продолжалось. И уже окончательно произошло к концу семидесятых. Массовые сталинские репрессии, когда на каторгу без суда отправляли целые деревни и даже народы, никакими историческими условиями оправдать нельзя. Все это лишь результат чудовищного властолюбия диктатора.

— По первой профессии вы школьный учитель русского языка, литературы, истории и обществоведения. Это призвание?

— В какой-то степени. В школе я учился у собственной матушки, преподававшей литературу. Мне очень нравилось, как она работала, вовлекая класс в диспуты, беседы. Позже я стал применять те же педагогические методы. Но мое поступление в МГПИ не было целенаправленным. Я просто испугался поступать на журфак МГУ. Тамошние абитуриенты мне, приехавшему из Туркмении, показались чрезвычайно умными. И я решил пойти по матушкиным стопам — в педагогический. Думалось, Бог даст, вырулю потом на литературную стезю. И пока я учился в институте, сочинял стихи, песни, пробовал себя в прозе.

— Вы не пытались перевестись в более творческий вуз?

— Нет. Мне нравилось там учиться, я понимал, что от меня самого зависит, кем я стану. Образовательную базу наш институт давал очень хорошую, и атмосфера была творческой. В одно время со мной там учились Юрий Визбор, Юрий Коваль, Петр Фоменко, Марк Харитонов, Юрий Ряшенцев. До сих пор со студенческих лет у меня осталась масса друзей и связей, и творческих в том числе. Но к концу учебы я понял, что ни к чему, кроме учительства, не готов. И уехал работать по распределению в среднюю школу на Камчатку, где прожил три сказочных года. Потом уже в Москве я преподавал пять лет еще в двух школах. Это тоже было удивительно насыщенное и замечательное время. Вспоминаю о нем с наслаждением. Чего стоит только одно смакование словесных огрехов из школьных сочинений, вроде "Пьер Безухов вращался в высшем свете и вращал там свою жену".

— Знаменитая песня "Рыба-кит" — ваша первая "проба пера" на камчатскую тематику?

— На камчатскую — первая. Но сочинял я ее в Москве, перед тем как отправиться по распределению. Мне так понравилась тогда моя храбрость, что я тут же сочинил песенку о неведомом мне еще крае. Это, конечно, шуточная песня и ничего камчатского в ней нет, кроме двух слов: лот и сейнер.

— Почему вы оставили школу?

— Меня все чаще стали приглашать в кино и театры посочинять песни. Я уже занял свое место в когорте наших бардов. К 68-му году стало ясно, что нужно выбирать что-то одно.

— А как киношники могли разыскать самодеятельного исполнителя, не состоящего ни в каких творческих союзах?

— Запросто. Увлечение бардовской песней тогда было своеобразным помешательством. Стоило, к примеру, Визбору где-нибудь на кухне спеть новую вещь, как через неделю она, записанная-перезаписанная на бобинах, уже звучала во Владивостоке. В 1963 году в одной московской скульптурной мастерской мои песни услышал режиссер Вульфович. Ему так понравилось, что он пригласил меня написать для фильма песни и сняться, исполняя их. Так появилась на свет песня "Фантастика-романтика", в свое время очень популярная.

И среди профессиональных писателей были любители этого жанра — вспомните Галича. Когда в 1965 году Александр Володин услышал записи моих песен, то я оказался в съемочной группе фильма по его сценарию "Похождения зубного врача". Дальше все шло по нарастающей.

— Тематику текстов из вашего самого знаменитого фильма "12 стульев" определяли вы или режиссер?

— В кино бывает по-разному. Иногда предлагаешь уже готовое. Но Марк Захаров, как правило, сам ставит условия. Впрочем, в картине "12 стульев" эти условия были очевидны. Несомненно, должна была прозвучать песня о Рио-де-Жанейро, потом любовная для эпизода охмурения мадам Грицацуевой и, разумеется, песня на пароходе. Только "Белеет мой парус такой одинокий" не планировалась Марком Анатольевичем, я ее сам предложил, и она неожиданно стала сквозной темой фильма. Была еще пятая песня Остапа, которая должна была звучать перед появлением последнего стула, когда Ипполит Матвеевич расправлялся с помощью бритвы со своим концессионером. За кадром звучало бы грустное танго. Но этот текст Марк не утвердил, и он до сих пор "висит" без музыки.

— Вашим тестем был известный диссидент. Как это обстоятельство сказалось на вашей жизни?

— Диссидентство в Советском Союзе не было массовым явлением, но в нем принимали участие многие замечательные люди. Я оказался в самом эпицентре этого вполне естественным путем — моим тестем стал Петр Якир, сын легендарного командарма, уничтоженного Сталиным. Сам он был взят в 37-м году четырнадцатилетним мальчишкой, а вышел на свободу лишь спустя 17 лет. Это был человек незаурядной, трагической судьбы, люто ненавидевший "усача". И когда при Брежневе имя Сталина стало все чаще и чаще упоминаться в положительном контексте, Петр Якир оказался в первых рядах борцов с режимом. Гонения на инакомыслящих были тогда повсеместными, людей обвиняли Бог знает в чем и давали сроки. Мое участие в диссидентстве было кратким — с 66-го по 69-й год — и имело для меня последствия скорее административного порядка, без уголовного преследования.

— А как вы относитесь к сегодняшней действительности? О том ли мечтали и за то ли боролись шестидесятники?

— То, что мы теперь имеем, во многом представляет собой картину ужасную. Но если шестидесятник сейчас беспокоится и чувствует себя ответственным за это, то я могу ему сказать: ты за это не отвечаешь! За свое время ты отвечал и выполнял свою общественную задачу — выполнял миссию духовной оппозиции. Я ее определяю так: сопротивление режиму и осуществление свободы творчества и слова явочным порядком. А отвечать за то, как развернется эта свобода, когда она будет достигнута, должны следующие поколения.

— Не кажется ли вам, что творческий подъем в оттепель 60-х был в большой степени отдушиной для нереализованной энергии народа, когда индивидуальная инициатива не могла найти себе применения? А вот в 90-е расцвел бизнес, тогда как искусство отступило на второй план.

— В этом есть доля истины. Но все же предпринимательская деятельность и творческая энергия — разные вещи. Ощущение свободы, пришедшее после XX съезда, было настолько сильным, настолько мощным, что дало толчок к бурному расцвету нашей культуры. Всплеск творчества произошел и в 90-е. Просто это уже не первая волна. А та поднялась после затишья, поэтому грянула так мощно и так широко. Сразу появилось столько новых имен и в кино, и в театре, и в литературе, и, конечно, в бардовской песне. 90-е тоже дали новые интересные имена, но такой популярности, какой была у нас, им, к сожалению, не досталось.

— Не возникает соблазна, пусть гипотетического, вернуться к прежнему, чтобы многое "начать сначала"?

— Никоим образом. Один мой приятель говорит: у нас была культура тюрьмы, наша цель — культура свободы, а дорога от одной к другой лежит через свободу бескультурья. Мы сейчас в пути. Чем больше будут наращиваться элементы культуры во всех областях нашей жизни: экономической, политической, образовательной и других, тем быстрее мы придем к тому, что называется культурой свободы. Но самое главное состоялось: мы свернули на общечеловеческую дорогу либеральных ценностей.

— У вас не было тогда желания рубануть в песне все, что вы думаете о властях, о том строе?

— У меня есть песен двадцать "на злобу дня". Я их условно называю крамольными. Например, "Монолог пьяного Брежнева" или "Песенка о шмоне". Но социальная тематика у меня не достигла такого накала, как у Высоцкого и Галича. Однако я могу работать и в этом жанре.

— Бардовское сообщество не обиделось на вас за уход из любителей в профессионалы?

— Ничуть. Нет такой профессии — бард, в отличие от профессиональных писателей. Мы как-то пытались создать нечто подобное творческому союзу. Зарегистрировались, назвались "Арба", получили печать. Во главе стояли Городницкий, Мирзоян и еще кто-то. Провели несколько учредительных собраний. Но из всей затеи толком ничего не вышло. Стопроцентных бардов в стране только двое: Михаил Щербаков и Вероника Долина. Остальные или где-то работают еще, или зарабатывают сочинением отдельно стихов или отдельно музыки. И это нормально.

— А может современный литератор нормально существовать за счет своего труда?

— И наша, и мировая практика показывает, что жить только писательским трудом могут себе позволить очень немногие. Литераторы вынуждены заниматься еще чем-либо, чаще всего преподаванием, как в случае с Иосифом Бродским, Василием Аксеновым, Евгением Евтушенко. И это авторы, которых охотно и активно издают. А что говорить о менее титулованных лицах. Хорошо идут дела только у расплодившихся производителей "чтива", поставляющих на рынок огромное количество одноразовой детективной макулатуры. И женщин в этом жанре почему-то работает больше, чем мужчин. Что касается меня как читателя, то я с собой в дорогу обязательно беру какой-нибудь детективчик. И даже измеряю расстояние своих переездов, да простят меня англичане, в "агашках" — текстах Агаты Кристи. Так, перелет из Москвы в Нью-Йорк — это две "агашки". Или три "маришки".

— Вас не задевает, что некоторые ваши песни исполняют как народные, без упоминания автора?

— Таких не так уж и много. Я знаю случаи, когда нашу с композитором Дашкевичем песню из кинофильма "Бумбараш" "Ходят кони над рекою" исполняли как народную. Это можно почесть за комплимент. Как-то в начале 80-х в телепередаче "Кинопанорама" Игорь Скляр спел мою песню "Губы окаянные", объявив ее русской народной, чем развеселил мою семью, собравшуюся у телевизора. Тут же посыпались телефонные звонки от друзей, на которые я в шутку отвечал: "Русский народ слушает". После чего очень загордился.

— По-вашему, авторская песня — продукт только русской культуры?

— Разновидности авторской песни (песни, сочиненной целиком одним человеком, который неповторимым образом все это еще и исполняет) можно встретить и во Франции, и в Польше, и в других странах. Там тоже много авторов-бардов. Но авторская песня в России имеет свою, особенную историю. Пожалуй, нигде не было такого давления на личность, нигде сочинителям и исполнителям не приходилось преодолевать такое "сопротивление среды". Впрочем, это большая самостоятельная тема и предмет для отдельного разговора.