В Москве шел дождь. Кто-то лениво пытался изобразить его на рояле "Красный Октябрь". За окнами лекционного зала заочного отделения Литинститута сиротел Тверской бульвар. Новое здание МХАТа громоздилось за еще пышной зеленью деревьев, как непрошеная туча. Было по-пушкински грустно и светло. Было сентиментально. Сокурсники мои в ожидании лекции литературно скучали. Кто-то читал книгу, кто-то подремывал, оперевшись затылком на алебастровый бюст вождя с книгой в руке, кто-то задумчиво выводил в своем конспекте эту дождливую дату — 18 сентября 1984 года. Задумчивость разукрашивала цифры, превращая их в туманные каракули, напоминающие бульвар за окном.

Вошла Алла Николаевна, куратор, подошла ко мне и тихо-тихо сказала: "Сейчас передали по радио: вчера умер Визбор. Похороны сегодня на Кунцевском. Если хочешь — иди."

На кладбище я не пошел. Из-за дождя. Вовсе не потому, что боялся промокнуть. Просто дождь был такой пронзительный и одушевленный, что как бы заочно определял мое присутствие в каждой точке Москвы. На Сретенке, где прошло его детство, на Неглинной, где он когда-то жил, на Кунцевском кладбище, где его сегодня хоронили.

Я пошел куда глаза глядят, пошел просто подумать об этом человеке...

Именно эта дождливая московская прогулка в сентябре 1984 года открыла мне основную и самую существенную черту визборовского характера, воспитанную в нем жизнью, временем, Москвою: Цельность. Я не знаю и вряд ли узнаю когда-нибудь человека, столь монолитно сплавленного из разных частей тогдашнего советского многообразия. Романтика и мужество, грусть и юмор, война и нежность — все существовало в нем в каком-то стройном сообразии и согласии, не отличая жизнь от творчества, быт от поэзии, поступок от песни.

Цельность этого характера была настолько природна, что порою мешала ее носителю в творчестве. Цельность вредна актерам и универсалам. А Визбор как раз был универсалом и очень хотел стать актером. Ему везло в кино только тогда, когда порученная роль отвечала его цельности. Так было в "Красной палатке", в "Миге удачи", так было в "Июльском дожде". Эпизод в "Семнадцати мгновениях весны" — всего лишь эпизод, потому что герой стучался не в ту, единственную для Визбора дверь, а сопротивление литературному материалу было ему недоступно, так как материалом, достойным сопротивления его натура признавала только одно — саму жизнь. "Собственный образ был Главной ролью этого человека — ролью, которую он сыграл достойно и с полнейшей творческой отдачей. Всю свою жизнь он формировал себя, преодолевая сопротивление природного материала, ища поддержку у жизненных трудностей." (Дм. Сухарев)

Споры об истоках такого отношения к жизни бессмысленны, как бессмысленны споры о первенстве в песенном жанре. И Анчаров, и Галич, и Окуджава, и Визбор — каждый со своей стороны — расшевелили огромную романтическую лавину, которая в пятидесятые с грохотом обрушилась в самую гущу тогдашней советской действительности.

"Может быть, Визбор немного и потерялся в потоке, им самим стронутом с места. Аудитория множилась и дробилась; из студенческой среды новый песенный стиль взлетел в среду профессионально литературную, где немедленно воцарился Булат Окуджава; новая песенная культура пробудила и дальние от студенчества края народа, всколыхнула массу, которую выразил и покорил Владимир Высоцкий. А Визбор?.. Если уж держаться дальше двух этих параллелей, Визбор уступал первому в чистоте тона, второму — в остроте и резкости типизма; он остался певцом студенчества, мальчиком оттепельных лет, а жизнь бежала дальше."

Так писал Лев Аннинский. Так он ошибался. Потому что как раз Визбор и смог без потерь выйти из мальчишества оттепельных лет, сохранив и мальчишеский азарт, и юную упругость восприятия. Он действительно не дошел до той ручки, которую в профессиональной среде принято называть работой со словом. "Он художник слова, а я художник дела," — шутил Визбор и юмор этого афоризма — есть суть его эволюции от оттепели до заморозков.

Мы живем во время сплошных опозданий. Мы опаздываем везде и к нам опаздывает все. Опаздывает зрелость и потери, рассудительность и обретения. Опаздывает любовь. Нам кажется, что не мы виной этому повальному опозданию — виновато время, в котором ничего не случается. Тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые, действительно счастлив. Нам роковых минут не досталось. Но по инерции, оставшейся от предков, в силу своего образования и преклонения перед теми, кому действительно далось явиться вовремя, мы пытаемся высосать из обескровленного пальца капельку Божественной росы, капельку Рока и Предопределения. С высоты полета ангела наши попытки умилительны и смешны. С точки зрения земного человека они глупы и безобразны.

Дело, собственно, даже не в том, чтобы придти в роковое время. Отстает любое поколение. Жизнь обучает дедов, деды — внуков. Но внуки-то живут уже в другой жизни. Поэтому им приходиться либо переучиваться, либо "рудиментом в нынешних мирах" коротать свои годы в бесплодном изгойстве. Надо просто явиться своевременно, вернее успеть стать такою важной частью своего времени, без которой и времени уже не быть.

Воевавший Окуджава жалел о Пушкине. Надрывающийся Высоцкий жалел о войне. А Визбор, как мне кажется, ни о чем не жалел. Он жил свою жизнь, писал свои песни, любил своею любовью и был, я уверен, гораздо счастливее этих двоих. Просто во Время он пришел вовремя. Его не могли волновать мысли о том, что Окуджава недосягаем, а Высоцкий неповторим. Оба они были как бы по краям сферы авторской песни. А Визбор в силу своего таланта был в центре.

Каждый из этих троих был первым. Но первенство Визбора — самое, наверное, уникальное, потому что он смог стать первым, оставаясь в то же время равным. Я намеренно не говорю "своим", потому что это неправильно. Он как раз не был своим, чем зачастую грешили многие его соратники. Он был равным и в жизни и в творчестве, и именно равность его носила явный отпечаток таланта, Божественной искры.

Бытовало мнение, что Визбор разменивается. Он не только писал песни, он прекрасно рисовал, писал прозу и пьесы, сценарии и репортажи, играл в кино и ходил в горы. Он не был универсален в смысле Леонардо да Винчи, но он был цельной натурой. И, в конце концов, кто может сказать, что ценнее: создать великое произведение или прожить талантливую жизнь?!

На одном из своих концертов Сергей Никитин так объявил песню: "Стихи Павла Шубина, музыка моя, песня Юрия Визбора".

"Есть город матросов,

Ночных контрабасов,

Мохнатых барбосов

И старых карбасов

Зюйдвесток каляных

На вантах наклонных

В ветрах окаянных,

Рассолом каленых..."

Визбор "присвоил" себе эту песню и пел ее безо всяких комментариев на своих концертах. Просто это была его песня, случайно написанная Никитиным.

Творчество Визбора нельзя назвать ни лиричным, ни романтичным. Хотя и лиризм, и самая пламенная романтика были свойственны этому человеку. Но как определить жанр, в котором написана песня "Серега Санин" или характер повести "Завтрак с видом на Эльбрус"? Визбор, право же, не был альтруистом. Хотя бы потому, что любил избирательно. Ему везло и на друзей, и, я думаю, на женщин, и на любовь. "Я люблю тех, кто любит меня. Я люблю, когда мне идут навстречу и улыбаются. Я люблю делать неординарные вещи — играть ночью на гитаре, бросаться в авантюры, потому что богом завещано человеку быть вдвоем с кем-то из родных. Я за эту жизнь, я ее хочу, жажду вожделенно. Боже мой, мой бог! Неужели это когда-нибудь сбудется — со мной старым, лысым, вонючим и бездарным. Когда-нибудь это сбудется — счастье в детях, в ветвях, в небе, в луже на голубом утреннем асфальте, в том, что ты не одинок на земле, и в женщине, которой одно имя — восторг.

Ветер, ветви, весенняя сырость... Как это пережить? Как жить без этого? Как жить с этим, ежесекундно дрожа от мысли, что это может пропасть, быть украденным каким-то проходящим поездом, который на нашей станции стоит-то всего одну минуту? Что из миллиона вариаций существует только одна — неповторимая".

Ветер, ветви, осенняя сырость того светлого сентябрьского дня я запомнил очень хорошо. Мне слишком хотелось этого света, и я не мог по-настоящему скорбеть, да и сам Юрий Иосифович, по-моему, не одобрил бы никакую скорбь.

Я встречался с ним всего один раз, будучи весьма юным и легкомысленным молодым человеком. Хоть убейте, совершенно не помню, о чем мы с ним тогда говорили. Осталось только ощущение. Но я ведь по ощущениям и пишу. Его облик излучал нечто, чему подобрать исчерпывающее название очень трудно — любая неточность будет слишком литературно пахнуть. От него исходило что-то среднее между радостью и благодушием, какая-то всеобъемлющая благость. Он радовался тому, что живет, тому, что я живу, что мы можем о чем-то поговорить, что я пришел, что я вот-вот уйду, а он набьет вонючим табачком свою боцманскую трубку (тогда он, по-моему, уже не курил — не важно), распахнет окно в московскую зиму и сядет шелестеть своими рукописями. Сейчас, через много лет после этой встречи я, может быть, только приближаюсь к пониманию того, что это было за излучение. Это была черта, присущая только им — тем, кто приходит вовремя. Это была Мудрость. Совсем не та мудрость, о которой пишут в книгах и словарях, вовсе не жизненный опыт, обретенное знание и прочая ерунда. И опытом и знанием можно поделиться. А мудрость непередаваема. "Мудрость, которую мудрец пытается передать другому, всегда смахивает на глупость, — писал Герман Гессе. — Что такое в сущности мудрость? В конце концов, она сводится лишь к готовности души, к способности, к тайному искусству — во всякую минуту, среди всяких переживаний, мыслить, чувствовать, вдыхать в себя Единство."

Гармонию, уверенность в вечном совершенстве мира, улыбку — вот что излучал этот человек. И делал это все, между прочим, будучи и членом КПСС, и советским патриотом. Искренность — тоже талант. И стоит ли жалеть о том, что искренняя вера порою очищает даже объективно ложные ценности. Ведь, в конце концов, истинных ценностей человечество пока не изобрело.

Визбор написал немало рассказов и повестей, несколько пьес. Но я никак не могу представить его в качестве писателя. Он не мог писать "другую правду", художественность ему претила. Ведь в свете обыденной жизни (или возвышенно-обыденной, если говорить о Визборе) литературное творчество насквозь ложно. Я не могу представить его, пишущего роман или сказку (что, в сущности, одно и тоже).

Профессиональный писатель уже с пролога пытается убедить публику, что рассказываемая им история кристально правдива, что совершилась она тогда-то и там-то, что у действующих лиц есть реальные прототипы, что есть показания свидетелей, кипы документальных подтверждений случившемуся и проч. Но если писатель начинает с оправдания, то ему больше ничего не остается, как оправдываться перед читателем на протяжении всей своей книги.

Для Визбора любые оправдания были неприемлемы. Он просто не умел лгать на бумаге. "Cе ложь высокая, но — ложь!" Он был другой, он был, что ли, благороднее литературы. И даже если бы писал роман, то сразу бы заявил о том, что все нижесказанное насквозь ложно и достойно только честного читателя? То есть, читателя с фантазией, с темным внутренним умыслом. Таких читателей немного, но они есть. И творить именно для них — единственная честь для писателя-интеллектуала, писателя-хитреца, писателя-вора.

Правда в литературном смысле не бывает вдохновенной. Эта мысль настолько уже забита, что не требует никаких подтверждений. Вдохновенна только ложь, исключительно ложь, вранье, обман и самообман. Вдохновенны убийство и суицид, измена и предательство. Вдохновенен актер, играющий Гамлета, вдохновенен поэт, лгущий о своей неземной любви, вдохновенен Калигула (как написал его Камю), вдохновенны Наполеон, Маркс, Гитлер, Пол Пот. Вдохновенен Иисус Христос!

Что есть литература? Литература есть искреннее признание во всеобъемлющей и жизнетворной лжи человеческой. Более того: литература и есть во многом творение этой лжи. Только в этом смысле она, литература, и значительна.

Но по другую сторону вымышленного мира идет обычная жизнь. И здесь-то как раз правда и ложь меняются местами. Точнее, ложь уступает правде свое вдохновение. И только поистине цельные натуры могут оценить это, может быть, единственное достоинство повседневности.

Из жизни, из улицы, из моря и снега, из Москвы, из луж на голубом утреннем асфальте вышли неповторимые визборовские интонации, его уникальные полупесни-полубеседы, его улыбчиво-светлый язык, полный замечательных разговорных веснушек.

Цельность не пустила Визбора в литературу. Литература, может быть, что-то от этого и потеряла, но, думается мне, ничтожно мало по сравнению с тем, сколько приобрела жизнь. Моя жизнь, жизнь моего поколения, жизнь нашего с вами Времени.

Десять лет прошло со дня его смерти. И никакой "вечной памяти", никаких "аллилуй"! Потому что он остается жить, благодаря своему странному феномену уходить, не уходя, умирать, не умирая.

...можешь совсем уйти,

только свети, свети...

Он — светит. Когда я читаю Пушкина, я вижу влюбленную Татьяну или отчаявшегося Германа. Когда пою Визбора, я вижу только его самого, его приветливое лицо, его светлую улыбку, его искреннюю радость за то, что все мы — живем.