1. "ТОВАРИЩ ГИТАРА"

Ах, жертва я доверия,

судьбы своей родитель...

Ю. Визбор

Как вы думаете, почему распался Советский Союз? Есть много разных мнений. Пелевин, к примеру, считает, что красную магию разрушили два фактора – пьянство и мат.

А вот и нет. То есть, конечно, да, но не только. Я начну издалека, и в первой главе ответа не ждите. Пока появятся нужные слова, когда ещё проявим фотоплёнку...

В те времена мне было лет двадцать, и романтика била через край. Новому поколению было лет пятнадцать, и оно родилось со скепсисом в глазах.

– Марина Львовна, – они снисходительно улыбались и тяжело вздыхали, – ну как же вы не понимаете... обычно вам удаётся понять...

Они считали, что название "Товарищ Гитара" не годится для детского клуба. Даже клуба песни. Оно вообще ни для чего не годится, но я не желала посмотреть в глаза действительности. Коммунарская мечта всё ещё бродила вокруг и яблочко-песню держала в зубах. Последний из названых мною клубов называется "Шляпа" – уже здесь, в Иерусалиме. Тоже романтика, если вдуматься.

Говорим тише, медленнее, но песни, в общем-то, те же.

Так вот, о чём это я. О детях. Тогда, в 85-м, их было около тридцати, они называли меня по имени-отчеству.

Итак, Дом пионеров Ленинского района, старая двухэтажка между вендиспансером и магазином "Знания" на улице Карла Маркса города Харькова.

Тесная улочка, автобусы по ней не ходят, сухой ветер гоняет мусор по перекрёстку. Первый этаж, комната, увешанная фотографиями гитар и людей, афишами и "фенечками". На столе сижу я, пригорюнившись. Болтая ногами.

Заходит Яша, образцовый мальчик с уклоном в туризм, печально оглядывается:

– Здрасьте, Марин Львовна. А где все?

– Привет. А где все?.. – То есть он, Яша – председатель, командир, он и отвечает за то, что народ опаздывает. А не я, естественно.

– Понятно...

Наконец Яша осознаёт, что я чего-то жду, причём, от него. – Так. – Он по-хозяйски потирает руки. – Нам плохо и одиноко, правильно я понял?

– Плохо, – с интересом подтверждаю я.

– А где наш чайник?

– Там же, где всегда. Но чая, между прочим, нет.

– А зачем, – Яша заглядывает в шкаф, – мы и так обойдёмся. Где-то здесь был суп, остался с воскресенья...

В воскресенье мы всем клубом ездили за город на голом энтузиазме. Песни в сельской местности, про то, что "Вася пел, ведь нельзя же не петь..."

– ...Суп?.. В чайнике?..

– Да ничего, я потом помою.

– А... как ты всё это себе представляешь?..

– Очередь. За супом. С кружками. Увидите, – в очередь придут все. Куда они денутся – без очереди!

Яша достаёт пакетики и засыпает в чайник. Вода закипает, и через мгновение действительно вваливается толпа.

– Что у вас тут? Ой, какой запах! Ну, не томите!

Яша с гордостью объявляет:

– Суп для бедных! С кружками – в очередь. Без кружек – на фиг. Один суп в одни руки.

Появляется очередь. Вскоре она уже привольно течёт через весь первый этаж Дома пионеров, преграждая дорогу представителям "кружковой" работы. С криками "вас здесь не стояло!", "кто крайний?" и далее, по тексту. Дальше не помню. Суп ели, песни пели.

Самое примечательное, что чайник Яша действительно вымыл сам. Такой человек (слышу возмущённый возглас "такой чайник!" – и в ответ – "ну какая, в сущности, разница?..").

НАРОДНЫЕ ГЕРОИ

Это те, за которыми сладко идти вперёд или куда угодно. У "Товарища Гитары" их было несколько. К примеру, Толик Самойлович, большой начальник на корабле (капитан). Этот человек знал наизусть "12 стульев", бил морды нехорошим людям и, кроме того, был наполовину цыган, наполовину еврей. Как можно такого не любить?! Да Бог с ним, я не о нём. Тем более что теперь он живёт в Германии.

Да что говорить, все мои друзья успели побывать здесь народными героями. Особенно Юрка Белопольский. Про него ещё ходил слух, что он фиктивно женился, за большие деньги, на мне. Якобы потому, что я, как щира украинка, не могла сама собой уехать на родину предков Белопольского – в Израиль. Юрка рыжий, как царь Давид и умный, как царь Соломон, но речь даже и не о нём (кстати, нынче он проживает в Америке).

О чём идёт речь, в сущности, никому не известно, потому что факты происходят, а речи случаются. Вчера в автобусе я встретила приятеля, он мне так и ответил на вопрос "как дела?" – "Золотые рыбки уплывают, а я один стою на берегу". И добавил: "Хамсин приходит весной, а уходит на следующий год".

Каждый народ имеет право на своих героев, только погодные условия должны соответствовать велениям души. И наоборот.

Вот вам портрет: "Товарищ Гитара" не любил петь хором. Собственно, пели как раз хором, но не любили этого слова. Поэтому считалось, что люди поют "вместе", не очень слаженно, задумчиво, а главное, каждый – о своём. Человек в пятнадцать лет непременно поёт "о своём", Это уже потом начинается "о жизни, как я её хорошо понимаю".

Так что героями были все. Андрюша Захаров прославился тем, что снимал очки, дабы выглядеть мужественнее. Ну, хорошо, не мужественнее, а, вероятно, красивее. Для чего-то же он их снимал?! При близорукости это серьёзный шаг. Ещё он ставил ногу на стул, когда пел. Это делало его похожим на Окуджаву. Хотя Булат Шалвович, когда пел, очков не снимал.

Сочетание еврейского худущего организма, ломающегося баса и козырной заплатки на свитере делало Захарова неотразимым. Спросите кого хотите! Самая ироническая часть "Товарища Г." не могла этого не признать.

Дима Свербилов не играл на гитаре и почти не пел (можно было полюбить человека только за это!). Он носил рюкзак вдвое больше себя размером, умел слушать, умел молчать и всё-таки выучил два аккорда обеими руками...

Для тех, кто не догадывается о том, как это важно, поясняю: чтобы научиться играть на гитаре, в начале большим пальцем правой руки ищут ноту "ля". Другой рукой прижимают к струнам аккорд. Самое главное – не перепутать руки. После этого можно со временем выучить все бардовские песни. Или японский язык, – ну какая, в сущности, разница?..

Институт героев обозначился с появлением Димы Голобородько. Он... Дело было так. Как-то решили просветить Ленинский район, собрать на конкурс представителей подворотни. За неделю появилось три любителя Розенбаума и два своих человека. (Свой человек, чтоб вы знали, – тот, с которым хорошо). Шестерых звали Дима, что не могло не вызвать бурную реакцию. И вот, очередной посетитель. В дверь просовывается долговязый кузнечик и хмыкает при виде серьёзной картины: на столе, на полу и подоконнике сидят люди и пишут какие-то слова.

– Здравствуйте. Это здесь конкурс: "В четырнадцать и старше"?..

– Ну, если ты – Дима, то заходи...

– ...Да, я Дима, а что? – все перестали писать. Некоторые встали.

– Люди, седьмой! К чему бы это?!

– Если он ещё и поёт...

– Ну, допустим. А вам это нужно?..

– Ха! А чай заваришь?

– О, у вас даже чайник есть? – сделал большие глаза и сел.

Он же и победил в конкурсе. После чего таскал столы, стулья и даже вымыл пол, хотя никто его не просил. Герой? Ну, естественно. А вы бы стали мыть полы для неблагодарного человечества?

ДОМ ПИОНЕРОВ ЛЕНИНСКОГО РАЙОНА

У Дома пионеров был директор. Его звали Григорий Иосифович Шойхет, и всему городскому отделу народного образования очень не нравилось это имя.

Лучший начальник бывает только в сказках. Во-первых, он заваривал кофе для подчинённых. Во-вторых, имя, сами понимаете. Да и в остальных было не хуже. Кстати, он прикрыл нас от КГБ.

Звонят мне как-то на работу и просят прийти интригующим голосом. Не объясняя, кто и зачем, связано с ребятами, узнаете на месте. Прихожу. Комната, на вид что-то школьное. Сидит гражданин в костюме при галстуке, присаживайтесь, говорит, и не волнуйтесь. У вас учится такой-то? Нет, отвечаю, не учится (и действительно). Странно, говорит, мы проверим. А как у ваших деток с наркотиками? Балуемся? Нет, говорю, ручаюсь. И всё-таки, настаивает, вы нам расскажите, о чём они там беседуют. Да ни о чём, удивляюсь я, о песнях. А вы начните записывать – мы уж разберём, что – важно, а что – нет. Ой, говорю, что вы, и вообще мне на работу пора. Но вы, улыбается, подумайте, мы вам позвоним.

Возвращаюсь в Дом пионеров, а в голове – лёгкость необыкновенная. Я ведь с господами оттуда уже встречалась. Некто Антон Сергеевич вынимал из меня душу, назначал свидания и читал лекции о правильном ведении клубов песни. А как предложил бумагу подписать и о беседах докладывать, я сбежала, не выбирая слов. Год меня почему-то никуда не брали на работу.

Теперь, наверное, придётся уйти из Дома пионеров. Журнал с адресами заберу с собой. Будем встречаться подпольно, так даже интереснее... Зашла к директору поделиться радостью, мы к тому времени стали большими друзьями. Даже Песах недавно отмечали во время субботника... Григорий Иосифович напоил меня кофе, сказал:

– Мариша, не бойся. Я разберусь.

– Но ведь... они же вас съедят!

– Это не так просто сделать. Я же чемпион Украины по боксу, знаешь? И бил всю Москалёвку одной левой.

Через несколько дней сижу у него в кабинете, звонок, шеф отвечает:

– А кто её спрашивает?.. Нет, это мой сотрудник, я должен знать. Нет, не позову. И сюда вы больше не звоните.

Положил трубку. – Это они. Иди, спокойно работай. Главное – не влюбляйся в кого ни попадя...

И всё, понимаете?! Больше оттуда действительно не звонили. А дети мои, между прочим, пели Галича в студенческой аудитории 1-42, в харьковском государственном университете. В Доме пионеров я поостереглась устраивать подобный вечер, год был 86-й.

Репетировали они летом, в колхозе, и крупный рогатый скот, взращённый на полях Украины, плакал горькими слезами, слушая песни Галича...

Что касается "влюбляться в кого ни попадя" – это мой шеф был не прав. Народ ходил кругами, не без того, но мне нужен был принц, и никак иначе.

И ВСЁ-ТАКИ, С НАЧАЛА

Всё началось с того, что я попала в КСП. Куда Сам Пойдёшь, Кому Свои Пельмени, короче, клуб самодеятельной песни. Петь я не умела, но хотелось подержать гитару в хорошем обществе. Общество сидело в Доме культуры железнодорожников, курило, наслаждаясь общением. Время от времени кто-нибудь цеплялся за гитару, и сразу всё менялось. Куда-то мы дружно улетали. Казалось, что вот споёшь, – и мир изменится, и света станет больше, и люди будут милее и чище, непременно...

При этом нужно было где-то и работать. Раньше я преподавала гитару на станции Люботин. 40 минут в разбитой электричке, пропахшей пивом и гнилыми фруктами, в общем, полетаешь тут. Потом уволилась, как было сказано выше, а через год нашёлся хороший человек и помог с работой. Надо сказать, я предупредила, что ничего, кроме клубов песни не произведу в ближайшее время, у меня сознание определяет бытиё. Хороший человек согласился.

Итак, 1984 год, на дворе – конец лета, в душе – самодеятельная песня, в трудовой книжке – Дом пионеров Ленинского района. Поначалу нужно было "сделать набор" – найти людей четырнадцати лет и приручить. Ждать пришлось недолго. Двух отцов-основателей прислали родители с целью "отучить от Розенбаума".

Физматшкола, общая интеллигентность во взгляде, Яша Дмитриев и Андрюша Захаров (фамилии – это непременно, для истории). С первой встречи они осознали, что мужская романтика начинается с Визбора. У клуба появилось название и чайник.

Правда, пока у нас не было своей комнаты, и в маленьком зале в то же самое время занималась вокальная студия, на сцене. Партер занимал театральный кружок. Кроме того, лестницу облюбовала местная шпана. Заседание клуба напоминало перетягивание каната. Китайский бокс. Грозу в начале мая...

Лестничным жителям я показала по три "блатных" аккорда на душу населения и пару песен (спасибо Розенбауму, здесь он мне очень помог). Режиссёр театрального кружка сошёл с ума.

Нашей вины в этом нет, просто иногда отдельные люди сходят с ума. Особенно – работающие с подростками тринадцати лет. Милый возраст. Вокальную студию со временем перевели в Дом культуры, и своя комната у нас появилась очень нескоро. А пока была прекрасная возможность преодолевать трудности.

Через месяц люди пошли валом, и я перестала запоминать фамилии. Да, чуть не забыла, устав! Так сказать, правила пользования местом действия, висевшие на стене:

1. Давайте негромко!

2. Лучше любить песни, чем не любить их.

3. Друзей приводить. Родителей – только своих в доску!

4. Ты чай принёс?

5. Ну, тогда ладно.

6. Когда поют – помолчи, да?

7. Как здорово, что все мы здесь. Было ещё что-то важное про "высунь палец из гитары", но я уж не помню.

Капитаном была, конечно, я, но больше по традиции. Кто сегодня капитан – да как пойдёт. Смотря куда пойдём. Учить аккорды или выступать – это конечно, да, а ставить палатки, мыть кружки или ещё куда...

Вот одно из "ещё куда". Меня повадился провожать один гражданин с филологическим образованием. Он писал статьи об альтернативном преподавании и стихи про гусар. Звали его, кажется, Сергей Александрович, он преподавал в школе русскую литературу. Идём мы с ним как-то по улице Сумской, гуляя пешком. Вдруг сбоку появляется Андрюша Захаров. При виде него преподаватель умолк и одеревенел. Даже перестал цитировать Шкловского. Андрюша тоже замечает нас и цепенеет. Глубоко вздыхает и просит Сергея Александровича на два слова. Я не возражаю. У них явно "мужской разговор". Лица каменные, говорят негромко. После чего Андрюша ожидает в стороне. Сергей Александрович возвращается белее мела, в бешенстве.

– Ваш, Марина, ученик потребовал, чтобы я больше к вам не подходил!

– А, да?.. И почему?

– Потому что я вам не подхожу! Это Вы их так воспитываете?! Как он посмел!

– А что Вы ему ответили?

– Что я всё Вам передам!

– Ну... вот Вы передали...

Сергей Александрович удаляется, не прощаясь. Я понимаю, что случилась дуэль за правое дело, только непонятно, какое... Андрюша забирает у меня сумку, идём дальше, светски беседуя.

– Сэр, я полагаю, вы спасали мою честь?

– Видите ли, Марина Львовна, это подлый человек. Я у него учился, я знаю точно.

– По-моему, он тебя испугался.

– Вряд ли. Хотя... он понял, что я про него знаю.

Потом выяснилось, что была в школе скверная история у Сергея Александровича. Из школы его выперли со скандалом, за излишнюю любовь к детям...

Да, мы с народом понимали друг друга. И только когда я запела на идиш... Но это было очень нескоро.

А пока всё было хорошо, и летом мы собрались рвануть в Барзовку, лучшее место, какое тогда я знала на земле.

2.Поэма о Барзовке.

КОГДА ДЕРЕВО БЫЛО ЧИНАРОЙ

...где колючий цикорий,

где у самого неба зажигался маяк...[/b]

В. Музыкантов

Дело было в Керчи. Или где-то рядом.

Требуется уточнение. Барзoвка – лагерь на берегу моря, где летом собираются любители этих самых песен. Но не всё так просто. Во-первых, пёс Борзик. Пегий курчавый приблудный пёс, ничейный, каждый год приходил к нашим палаткам и жил везде. Кроме того, соседняя деревня называлась Бaрзовка. Из соединения этих двух имён и возникло то, что возникло. Или нет. Собаку назвали именно в честь Барзовки. Так что не принимайте эти записки за чистую монету – память девичья, может, что и привру.

В первый раз я попала туда в августе, когда мне было восемнадцать, очень меня всё потрясло. У входа в лагерь стоял шлагбаум, почти как настоящий. На шлагбауме был привинчен автодорожный знак, на знаке – символ: бутылка, перечёркнутая крест-накрест. Подойдя к шлагбауму, нужно было громко крикнуть: "Здравствуйте, товарищи!" Это был пароль. Из палаток выползали сонные личности и, ни на кого не глядя, хором отвечали: "Здрав–ствуй–те!"

Где-то при входе обнаружились правила распорядка. Помню, что строго карались заплыв в Турцию, а также исполнение песен Розенбаума (больше одной подряд). Наказание – распитие бутылки морской воды из расчёта одна на троих. Чахлые кустики, пригорки, палатки, разбросанные камни. На самом верху – огромные поля подсолнухов (выросшие на немецких дзотах). Внизу, на берегу, если посмотреть влево, изгибистые жёлтые холмы.

И только в Израиле, в Иудейской пустыне, я поняла, на что это похоже. Хотя можно было и догадаться – ведь приезжал в Барзовку человек по фамилии Израильский! Что-то обетованное гуляло по этой земле...

Направо – земляная кухня, налево – деревянные туалеты, в центре – костровое место с длинной круговой лавочкой. В глубине, за кустиками – Барзенхолл, большой концертный зал под парусом.

Всё это, как оказалось, построила так называемая "первая смена" – те, кто заезжал в июне. Была ещё вторая, июльская, и третья – в августе, когда я и прибыла.

Раз в три дня наступал трудовой десант. То есть – поездка в колхоз, там за выдёргивание огурцов и остальной флоры из мокрой земли выдавались парное молоко и другие съедобности. Кроме того, вам предлагалось дежурить на кухне, таскать воду с моря большими вёдрами, для мытья посуды, и петь песни. Романтика! Нет, вы не понимаете. Каждое действо, включая мытьё туалетов, сопровождалось, говоря языком сцены, хэппенингом. Вольной импровизацией, игрой. Какие там "Лицедеи"!

Туалеты делились на мужской и женский, то есть на Орлиный Залёт и Ласточкино Гнездо. Предание гласит, что однажды некий человек, Витя Цекало, при выходе из оного места вскинул руки по-орлиному и взлетел. То есть бежал вниз, махая крылами. Так бывало и в последующие разы, и место было названо. Над Залётом мачтой поднимали сигнальную бутылку, сообщая заинтересованным лицам, что место занято. Внутри же висел гордый плакат: "Брат-орёл! Крепи фал сигнального фонаря!"

У Цекало был брат Саша, тоже великий человек. Он первым произнёс: "Ненавижу песни под гитару", что стало классической барзовской поговоркой.

Вообще-то от рассказа скоро ничего не останется – Барзовка уводит меня к себе, и нет сил сопротивляться. Хотя я слишком мало помню, чтобы заниматься летописью барзовских лет. Простите, люди.

В лагере обитал Черномор, Юра Черноморченко. Невысокий керченский парень, просмоленный морем и ветром до цвета черноморской скумбрии. С глубочайшим ультрафиолетовым басом. Который женщинам любого возраста (включая пятилетних и младше) говорил "Вы". А всем мужикам – наоборот. Главный организатор Барзовки, великий человек. У него однажды обвалился подвал, и под ним обнаружился античный склад черепков. Боги знают, как указать на своих избранников...

Кроме Черномора, там было человек девяносто. Бегали всехние дети, штук пятнадцать на смену, почему-то тихо и незаметно. В основном дети были ташкентские, мелко-курчавые, угольно чёрные, с огромными глазищами в пол-лица. Гнездились они в палатке, на которой висел плакат: "Не возражаю. Бяльский". Бяльский был поэт.

Как-то приползала змея, но никого не тронула. Приходили сколопендры.

На главной площади, то есть на полянке у кострища, жила чинара – мелкое дерево породы карагач. Имя "чинара" оно получило из-за того, что под ним ежедневно происходили посиделки. На темы романсов Агафошина или, скажем, лекции о любви к змеям. Кстати, как-то раз над моей головой ползала длинная серая, дальше не помню, я зарылась в песок, потом оказалось – верёвка.

По этому поводу профессор Дреер заявил, что при встрече женщины со змеёй первой испугаться должна змея. И убежать. Но я подумала – а вдруг змея об этом не знает?..

Случались лекции и о сексе, проводил их доктор Чаплинский. В просторечии – Чапа. Примечательно то, что сами блестящие лекции запоминались плохо, зато по любому поводу можно было сказать: "Чапу сюда!" – и разговор тут же приобретал глубокий смысл. Даже если говорили о ценах на пшеницу. Не скрою, – фаллическая символика разрабатывалась скрупулёзно. Когда проходили симпозиумы о чём-нибудь, непременно вставал доктор Сергеев, уличая докладчиков в пагубных тенденциях. Он перечислял найденные в тексте производные от слов "инструмент", "введение" и "озабоченность". И клеймил позором. Вообще докторов было много. Каждый день происходили бурные события. О них узнавали заранее, на вечерней линейке. А именно, о том, что планирует Барзовский совет – парад городов, день Древней Греции или, скажем, Великую Французскую Революцию.

Вечерняя линейка сама по себе была событием. Мы рассаживались вокруг костра... ой, люди, слёзы истекают из моей души... с вами я была вместе. Ладно. Выяснялся круг работ на следующий день и оглашался дежурный лозунг: "Истинный джентльмен – это тот, кто, возвращаясь с пляжа, приносит с собой ведро воды". Из двадцати желающих выбирались четверо на чистку туалетов. А что вы думаете, помимо чистить у вас появлялась возможность повесить у входа дивный плакатик "Приём с 8 до 11". Или флаг Микронезии. Или книгу жалоб и предложений. Затем вызывались новенькие и отвечали на вопросы. Например, есть ли у вас кормящая профессия (надо полагать, в противовес песенкам, которые не кормят). И, самое главное – служила ли ваша бабушка в белой гвардии.

Кстати, как у вас с бабушкой? Не служила? Ну, не страшно, хотя спросить не мешает. Бабушки бывают всякие. У Городницкого, кстати, долго и с пристрастием выясняли отчество. А также, почему это Москва – город вечнозелёных помидоров.

И, наконец, заявлялось: "А теперь о главном". После чего доктор Гарик Конн зачитывал "Занимательные истории партии для самых маленьких народностей": "История восьмая. Любил Ильич глаза прищуривать..."

РАЗЗЯВОЧНАЯ ЗА УГЛОМ

В каждом уважающем себя лагере должен быть комендант. Правильно? Здесь была даже комендантская дочка Настюха, двенадцати лет. Её папа, Роллан Шипов, со шкиперской бородой и в штормовке, ограниченной плавками, принимал парады и командовал кухней второй смены. Это важно знать, потому что наезжающая третья смена устроила смену власти. Роллан скакал перед народом на старой метле и встряхивал ладошкой. Исполнялось "Прощание славянки". И пришёл новый комендант. Не показывая лица, он бродил по толпе с мегафоном и коротко вскрикивал: "Комендант – дурак! Долой комендантскую дочку". Новый начальник тоже оказался с бородой. У киевских людей, кроме Цекал и женщин, иногда росли бороды. Видно было, что появились мощные творческие силы. Поигрывая мускулами, эти силы окунались в прибой, ломая голос черноморским жаргоном. Один из голосов принадлежал великому интеллектуалу Борису Бурде. Мы с ним познакомились за мытьём сковородки, в Чёрном море (хотя кажется, это было всё-таки Азовское). Сначала пели друг другу народные песни украинской земли, потом утопили сковородку. Боря, конечно, эрудит и коллекционер. Он привез в Барзовку странного человека из Одессы. Меня подвели к человеку, чтобы ему было с кем поговорить. Правда, у него не было бороды, но я влюбилась в ту же секунду. Это был принц, без дураков. Даже король.

Солидный рост и возраст, пышная шевелюра, одесский акцент и разные глаза. И конечно, он был поэт.

Он склонился ко мне, удивлённо разглядывая своими разными глазами (левый глаз был серый, правый – зелёный, правый слегка косил). Казалось, что он смотрит вокруг, но всё равно – только на меня.

– Здравствуйте, – сказал он, – и зачем я только женился... Не мог подождать полгода. Она милая девочка, и ей так хотелось замуж. Надо было, понимаете, заводить семью. Как это я не догадался, что встречу Вас!

Я сочувственно промолчала. Южная ночь трещала цикадами. Было светло, как днём, у палаток горели светильники, костры. Барзовка шумела морским прибоем – песни, разговоры, смех. Но мы были где-то далеко. Мы шли вдвоём, укутанные вечерним воздухом. – Да, – говорил принц с непередаваемой одесской интонацией, – у вас тут много жизни. Вы хорошо устроились. Далеко от советских дел, правда? Воздух у вас настоящий, вы же тут поёте какие-нибудь песни? Хорошо, что я к вам убежал. У меня командировка, в Керчи. Вы так славно слушаете, я даже знаю, что Вы мне отвечаете... Когда все разошлись, мы с ним сидели у костра. Мы забрались на "главные" стулья (были два чудных деревянных кресла, сработанные для ведущих). Над нами был открытый космос – столько звёзд я не видела нигде, ни на каком небе. Ночь лежала на наших плечах и бормотала о том, что счастье – это сейчас. И не нужно мечтать ни о каком "завтра". А ведь мы даже не целовались. Двое суток мой одессит говорил, не переставая. От его рассказов пахло морем, шашлычными, девушками и Привозом. Его стихи сбегалась слушать вся Барзовка. Но обращался он только ко мне. Вы понимаете, как мне повезло?!

Через день он уехал домой, в Одессу, навсегда. И три года я наблюдала сны с его участием. Слишком долгий срок видеть милого только во сне, вы не находите?..

...Вы обратили внимание на седьмую главу? Правильно, её и не было, в этом всё дело. Так что сюжета не будет, делайте со мной что хотите! Невзирая ни на чьи отъезды, Барзовка продолжалась. Новый комендант объявил мобилизацию на исполнение индийского драматического фильма. Что-то в нём, в коменданте, было от худрука небольшого Дома культуры. Звали его Дима Кимельфельд.

Фильм играли после обеда. Рассказчик эпически начал: "В маленьком восточном городке, на старой площади у мечети сидел мальчик и играл на тростниковой дудочке". Тут на сцене появился мощный чернобородый Кимельфельд с пионерским горном в зубах. И я решила забыть о пропащей любви к городу Одесса. Фабула была проста: Раша и Шаша жили в бедной индийской семье. Один из них был брат, другая – сестра. Их папа, скупой погонщик мулов, плохо следил за детьми, и они стали попадать в плохие компании. Любить кого попало. Нюхать одуванчики, рожать детей (не ручаюсь за достоверность, давно это было). Папа никого не любил и поэтому к концу спектакля он стал умирать. Перед смертью его посетила совесть, и он открыл своим детям страшную тайну. Оказалось, что Раша и Шаша – это вовсе не Раша и Шаша. А наоборот, Шаша и Раша. В детстве их поменяли друг с другом. Очень трогательная получилась история.

После спектакля наступил Великий Шмон. Вся малышня во главе с Димой Дихтером, человеком широчайших педагогических наклонностей (он бы смог даже пчёл научить собирать мёд), устроила налёт в сопровождении шумового оркестра. Собирался мусор.

Малявки, вереща, ползали вокруг палаток, а Дима записывал компромат: "На площади Согласия, у синей палатки обнаружена мягкая бумажка от вкусной ириски. Три фантика от липких леденцов "Холодок". Ненужная дощечка.

У зелёной палатки на Ташкентских Выселках найдена серебряная обёртка от очень вкусной конфеты. Розовый кулёчек с запахом сладких персиков. Пять бумажек от сливочных шоколадок "Мишка на севере". Железная фиговина.

На Киевском плацу валялись кусочки мягкой булки с запахом колбасы. Старая майка бывшего красного цвета. Бумага с непонятным почерком и перечёрками. Кружка с остатками настоящего бразильского кофе".

И прочая, и прочая. Что ни говори, Дима, безусловно, был великим учителем. Мусор сожгли на костре, найденные кружки, книги, одежду и гитары отнесли в "Раззявочную" – старую палатку на площади Согласия. А вечером, на линейке, для пущего позора Дима зачитал весь список под крики "Всех долой!" и "Всем ура!"

Как вы уже поняли, Барзовка была настоящий рай земной, и нечего об этом спорить. И предлагать мне другие варианты.

Нет, я могу себе представить Шамбалу или Орион, где, по слухам, злобы нет совсем. В конце концов, я с некоторых пор живу в Иерусалиме. Он один такой.

Но Барзовка...

Когда-нибудь, лет, эдак, через пятьдесят, а может быть, и раньше, мы наверняка соберёмся. Я назначаю встречу в небесной Барзовке. Там не будет Орлиного Залёта, но что с того?..

Поскольку воздастся каждому по вере, нас наверняка разделят если не по национальному, то по религиозному признаку, и всё же.

Где-то там должно быть место, – солнце, кустики, Барзенхолл и площадь Согласия. Палатки брать не нужно, всё будет организовано по высшему разряду. Приводите друзей и близких.

В один прекрасный день, на седьмом небе, не забудьте, милые мои, прилетайте!

ПАРТИЯ ЗЕЛЁНЫХ

Итак, спустя три года, в это самое место приезжаем мы с некоторой частью "Товарища Гитары". Вчетвером, включая Голобородько. Дружно вопим: "Здравствуйте, товарищи!" и просачиваемся внутрь.

И сразу мы оказались при деле: в этот день ожидались выборы, и требовалось немедленно обзаводиться партией. Мы забрались под чинару и напрягли мозги. Очень не хотелось ударить в грязь и вообще. Придумали название (партия зелёных) и декларацию. Что-то об уважении к старшим в воспитательных целях. Дабы старшие не нарушали и вели себя прилично. Хотя бы при детях...

К вечеру на линейке начался съезд. Партии говорили речи и призывали голосовать за себя. Сначала шла партия тульских пряников. Они требовали чая и сахара для всех и обвиняли Черномора в смертных грехах – то ли выпил всю воду из Азовского моря, то ли сочувствовал Розенбауму. Требовали увольнения, переворота, розог. Обзывали его всячески. Любителем ботулизма и даже прихвостнем второй смены! Затем выступала партия рыжих (из самого Парыжу, якобы). Эти призывали в свои ряды бывших рыжих (то есть лысых) и тоже говорили гадости про Черномора. Он-де перекрашенный рыжий, а в детстве любил закусывать манной кашей. Главный рыжий, либерал Медведенко, их поддержал. По причине отсутствия себя в рядах партии и вообще в Барзовке. Он приехал на следующий день.

Ещё были партии грецких орехов, партия женского визга, партия английского рожка и партия в бридж. Нет, ещё была партия гусар, больных циррозом. Все ругали Черномора и гнусно шутили словами. Одни фаллические символы. И после этой оргии на возвышении появились три юных создания с честными глазами. Партия зелёных.

– Мы не позволим, – сказали они, – втаптывать в грязь нашего дорогого Юрия Ивановича Черноморченко. Руки прочь, – сказали они, – от собаки Борзик. Вы садисты и вообще. Фу.

Сначала все притихли от неожиданности, но потом, при голосовании, оказалось, что "зелёные" победили. Чапа снисходительно предложил им до костра подумать о программе на жизнь. Партия, выигравшая выборы, получала власть в Барзовке на три дня. То есть, была обязана обеспечить культурную программу.

Голобородько тут же встал и наждачным тенорком объявил:

– Программа на завтра. В пять часов состоится музыкальный фестиваль советско-барзовской дружбы "Зелёная Дура"!

Я отказываюсь писать про фестиваль. Мы полдня придумывали ему название, всё остальное было уже не так смешно.

Кроме "Зелёной Дуры", в тот день пели (впрочем, как и во все другие дни). Но на этот раз я онемела и застыла на месте. Такой голос... что вам сказать. Дивная вибрация, полёт души, час я стояла, не двигаясь, внимая заворожённо. Потом пошла на звук. Оказалось, это появился либерал Медведенко, в просторечии – Рыжий. Вчера без него партия рыжих была сама не своя. Ещё бы. Золотой Голос Королевства...

Вообще о песнях можно было бы и подробнее, но тогда больше ни о чём говорить не придётся. Да и зачем о песнях – словами? И в тот же день приехал мой одессит – помните, на прошлой странице, три года назад, он уезжал навсегда?..

Его дочке было уже два годика. Он по-прежнему писал фантастические рассказы и странные стихи.

Наверное, мы обрадовались. Видимо, даже очень. Иначе, почему бы так внезапно и сразу поссориться на ровном месте? Пять дней мы не разговаривали. И ему опять нужно было уезжать. На этот раз, как вы уже догадались, – насовсем.

На прощанье мы всё-таки пожали руки, но это уже не имело значенья.

Как только он уехал, я заболела сразу пятью болезнями. У меня пропал голос, и я не могла есть. В городе можно было бы запросто загреметь в больницу, но тут была Барзовка. Меня уложили (ходить я не могла) рядом с палаткой, для меня специально на кухне сварили манную кашу, в которую положили варенье из розовых лепестков.

Человека, который всё это приготовил (каша плюс розовое варенье), я помню по сей день. Знайте, что его звали Иосиф Долгой.

После каши я очнулась. Рядом сидели мои гаврики и сочувствовали. Как на поминках. Голос и другие части тела ещё не работали, но момент уже настал. И я шёпотом попросила объявить морг открытым и посещать меня за деньги. Операция "труп на хозрасчёте".

Дальше я очень быстро пошла на поправку, потому что мы хохотали, не переставая. Благодаря тому, что у меня не было голоса, мы с "зелёными" объяснялись жестами.

Вы можете себе представить, как показать фразу "Сейчас привезут кукурузу"? Причём каждое слово нужно было показать из себя. И будьте уверены, что всё было понятно. Даже когда Голобородько три раза подряд отжался...

И за неделю всё прошло. Почему в городских условиях так противно болеть? Потому что очень себя жалко и вовсе не смешно. Наверное, в Барзовке у людей обостряется чувство юмора, даже у тех, у кого этого чувства отродясь не бывало...

3. Сага о профессоре Дреере

ЕВГЕНИЙ МАТВЕЕВИЧ И ГОРОД ОДЕССА

Зажги костёр, зажги на бездорожье...

Александр Файнберг

Барзовка освещала нашу жизнь, как звезда пленительного счастья. Мотив судьбы. Точка отсчёта. Профессор Дреер, сам того не подозревая, родился под Барзовской звездой.

Собственно, профессором консерватории был его папа, отчего сынок приобрёл благообразный вид, невзирая на то, что полюбил змей всей глубиной своей безалаберной души. Он и сейчас такой.

– Почему тебе так приспичило вспоминать? – спросил меня один из друзей. – Тебе что, писать больше не о чем?

Ну, предположим, есть. О чём поёт щегол?.. Да Бог его знает, голос такой. На одиннадцатом году жизни в Израиле я часто думаю на иврите. Хотя в сводках новостей иногда говорят быстрее, чем я думаю...

Знаете, оказалось, что так называемый одесский язык в переводе на иврит звучит гладко, естественно и правильно. Все эти "а я хочу нет!", "так рюмку он да взял" – с ударением на "да". Я не сомневаюсь, что Бабель хорошо знал иврит.

Так что дело, друзья мои, не в ностальгии. У меня её, как оказалось, нет. Дело в любви, которая есть.

Сегодня, 24-го июня 2001 года, сейчас, в 1989-году, мы с Дреером едем в Одессу в плацкартном вагоне моего компьютера. И пьём чай вприкуску.

Тогда у меня были особые причины стремиться к Одессе-маме. Мой сумасшедший роман выворачивал меня наизнанку. Уже два месяца не появлялся мой одессит, и тоска меня просто задавила. А Евгений Матвеевич поехал за компанию, он любил ездить куда-нибудь.

Мы брели по Одессе, куда глаза глядят, а я звонила изо всех телефонных автоматов. Никто не отвечал: "Оставьте своё сообщение после гудка..." Вообще никто не отвечал. В конце концов, я решила больше никогда и никому не звонить по телефону.

На улице Лассаля настроение упало до температуры замерзания льда.

И тут мы обнаружили, что мимо идёт небольшая процессия во главе с пародистом Ивановым. Евгений Матвеевич оглянулся – мы поняли друг друга без слов. Это было озарение.

Мы дружно вышли на середину улицы и построились в затылок пародисту Иванову. Улица замерла. Евгений Матвеевич махнул рукой, вся команда сосредоточилась (за нами выскочило человек пять) и грянула псалом Давида. Здесь я не сочиняю: тому есть свидетели. Когда псалом закончился, мы перешли на другие песни разных народов, включая "Сулико".

Шествие торжественно продвигалось вперёд, распевая ликующе, в три голоса. Это было не хуже, чем хор имени Пятницкого. И лучше, чем детский хор Всесоюзного радио и телевидения. Они таких песен не знают.

Пародист был чрезвычайно доволен, гордо вышагивая во главе процессии. Народ, стоящий по обеим сторонам дороги, хохотал и аплодировал. Помню, нас пытались уговорить пойти ещё за кем-нибудь. Но мы не дали себя отвлечь.

Так мы дошли до литературного музея. Здесь из шеренги выскочила девушка Валя из Свердловска. Девушка Валя была единственным русским человеком в компании инородцев.

Она подбежала к музею и, развернувшись к литературной звезде, звонко крикнула:

– Так что, Иванов? Русский?! – Махнула рукой. – Пошли отсюда!

Спустя пару улиц оказалось, что у меня пропал кошелёк. Там были деньги на обратную дорогу. Отсмеявшись, Евгений Матвеевич предложил грандиозный план.

Учтено было первое апреля и наличие гитары. Мероприятие должно было принести неслыханную прибыль. И, забегая вперёд, скажу – принесло. Хватило на билет и бутылку портвейна.

У Вали случайно нашёлся микрофон. Евгений Матвеевич опустил шнур в карман и стал задавать прохожим неожиданные вопросы.

– Здравствуйте, – начинал он, – не откажетесь ли Вы дать небольшое интервью? У Вас такое интеллигентное лицо...

Обычно не отказывались. Вид микрофона парализует советского человека, как змея анаконда. Люди чувствуют ответственность и тут же за всё отвечают. Хотя вопросы могли бы и насторожить.

Спрашивалось: "Ну, и как вам всё это нравится?", "Будьте любезны, поделитесь, кто вам зачем?", "Как вам почём?" и другие вопросительные частицы.

Отвечали подробно и обстоятельно – о нынешней Юморине (не нравилась), о политической ситуации на Привозе (ага) и о личной жизни (всё было более-менее).

Затем Евгений Матвеевич задавал главный вопрос, ради которого и затевалась беседа:

– Скажите, только не отвечайте сразу, а подумайте: за какой творческий подвиг вы могли бы презентовать нам рубль (можно мелочью)? Песни каких народов вы предпочитаете? Можем сплясать. Читаем стихи на фоне Одессы.

Владельцы рублей улыбались, что вы, берите так, было приятно поговорить, но Евгений Матвеевич очень серьёзно заявлял, что мы – артисты, просто так денег не берём. Заказывайте, только для вас, лично. Окончательно растаявшие одесситы, все, как один, просили "Тумбалалайку".

И только один сразу догадался:

– А куда всунут ваш провод?

– А вам куда нужно? У нас – в карман... – обрадовался Евгений Матвеевич и показал шнур. Такую догадливость вознаградили свежим вопросом:

– Скажите, Вы – Жванецкий?

– Нет...

– А почему?

– Ну, надо же кому-то и работать...

Так что Юмориной, Привозом и одесситами мы остались довольны. А личная жизнь – да Бог с ней, разве плохо жить на свете?

ЕВГЕНИЙ МАТВЕЕВИЧ – ВОЛЬНЫЙ АГИТАТОР

Говорят, человек свободен, только когда спит. Это утверждение опроверг Евгений Матвеевич, прошвырнувшись по Харькову в бодрствующем состоянии.

Задул ветер перемен – сквозняк. Демократия робко топталась на пороге, не решаясь войти. Город Харьков, необыкновенно возбудившись, решил голосовать за Коротича. Был такой демократ, редактор журнала "Огонёк" и поэт. Не знал этот великий человек, как ему помог беспартийный Дреер.

Евгений Матвеевич заехал в Харьков погулять по буфету и в гости. Круг общения у него расширялся стремительно. Дело в том, что Евгению Матвеевичу всегда есть, о чём поговорить с любым идущим навстречу прохожим. А любой идущий навстречу прохожий всегда будет рад побеседовать с Евгением Матвеевичем о чём-нибудь.

На пустынной улице висел предвыборный плакат: "Голосуйте за Коротича". Евгений Матвеевич был потрясён. Он впервые увидел физиономию социализма с человеческим лицом.

Потрясение необходимо было как-то выразить словами, чтобы не взорваться, а улица, повторяю, была пуста. Но Евгений Матвеевич заговорил.

Он всплёскивал руками, хватался за голову, а голос у него, как и у всех океанских лайнеров, поставлен от рождения. Мгновенно собралась толпа.

Почему-то все приняли оратора за доверенное лицо Коротича. И тут же стали задавать ему наболевшие вопросы. Первой была седая тётка с кошёлками:

– Скажите, это правда, что Коротич – еврей?

– Ну что Вы, – не согласился Евгений Матвеевич, – далеко не все хорошие люди являются евреями.

– Говорят, что Коротич – сын Брежнева. Что Вам об этом известно? – поинтересовался хлипкий дедок в ватнике.

– Мне об этом ничего не известно. Достоверно знаю одно, – его папа носит фамилию Коротич. Кроме того, у родни Брежнева наблюдаются густорастущие брови. Таких бровей у Коротича нет ни одной.

Неизменная благожелательность Евгения Матвеевича растопила сердца. Расхрабрившись, вышел вперёд лысый ветеран с колодками от орденов.

– А... вот я слышал, он этот...

– Что, агент мирового капитала? – радостно заулыбался докладчик.

– Нет... что он... имеет отношения к мужчинам...

– Ну да, он же мужеского полу. Что вы имеете в виду?!

– Голубой! – с остервенением выдавил ветеран.

– Видите ли, в нашей стране гомосексуалистов не принимают на работу редакторами журналов, – с удовольствием объяснил Евгений Матвеевич, – так что быть этого не может.

– И всё-таки, – настаивал ветеран, видимо, бывший танкист, – Вы не можете это знать наверняка.

– А что, – нашёлся Дреер, – вы боитесь, если выберут Коротича депутатом, он вас изнасилует?..

Народ восторженно выдохнул. Сейчас они были готовы идти за Дреером, куда он скажет, и голосовать за кого угодно. И тут Евгения Матвеевича забрали в милицию. Он даже не сопротивлялся, хотя мог. Ему было интересно. По дороге в отделение арестант обсуждал журнал "Огонёк" и отдельных литераторов.

"Агитация за советских депутатов" – не было такой статьи. Хотелось пришить хоть что-нибудь, хоть пуговицу, и у Дреера отняли паспорт на несколько дней. Проверить прописку.

Евгений Матвеевич не стал расстраиваться, у него были другие дела. В этот день на стадионе проходила встреча с начальством по поводу выборов.

Публика на стадионе сидела тихая, грызла семечки и помалкивала. Иногда аплодировала по команде. Пригнали людей по разнарядке, народ и сидел, отдыхая. Приехал Дреер, осмотрелся.

Мирная пасторальная картинка ему быстро наскучила. Захотелось сказать братьям по выборам что-нибудь хорошее, да так, чтобы все поняли. Вдруг, неожиданно для себя самого, он заорал: "Шайбу! Шайбу!", и весь стадион в полном восторге подхватил тысячами глоток: "Шайбу!! Шайбу!!!" Натуральный заклинатель змей был этот профессор Дреер...

– Какой был подъём! – рассказывал Евгений Матвеевич. – Хотя пользы это никому не принесло, народ ощутил единство...

Ну вот, а паспорт ему скоро вернули. В милиции он, естественно, забыл шляпу. И долго по улице Сумской бежал за ним капитан со шляпой в руке. Догнав, пожал руку и обещал непременно голосовать за Коротича...

КАК ЕВГЕНИЙ МАТВЕЕВИЧ УЧИЛ ЗМЕЙ ШИПЕТЬ

Кстати, я подумывала о том, чтобы изменить фамилии, но некоторые люди рождаются готовыми персонажами. Разве мог Евгений Матвеевич Дреер называться как-то иначе? Это был бы совсем другой человек, о котором и писать незачем.

"Товарищ Гитара" влюбился в него с первого взгляда.

Однажды в Харькове решили собрать очередных подростков на конкурс песни, – большой, как у взрослых. Участникам должно было быть не больше пятнадцати, но в жюри можно было позвать кого угодно. Даже Дреера.

Съезжались вечером в пятницу, – в маленький лагерь за городом. Время было позднее. В пятницу же Дима Дихтер совершил подвиг. Сначала он приехал и лёг спать.

В это время организатор Свербилов занимался существенными вопросами. То есть он должен был найти кассету песен Визбора, чтобы назавтра, усиленная динамиками, она вдохновляла народ.

Кассета не находилась. Её забыли дома. И тут Свербилов вспомнил о главном знатоке песен и аккордов, лежащем в обнимку со старым спальником. Свербилов подошёл к Дихтеру и взял его за плечо твёрдой рукой.

– Вставай, – сказал он, – Родина зовёт. Родине нужны песни Визбора.

Не просыпаясь, Дихтер взял гитару и поплёлся в студию. Там он проснулся и пел без остановки сорок пять минут.

Так поступают настоящие герои. Но это ещё не всё.

Утром в сонную комнату пружинной походкой влетел Борис Бурда, весь в голубом и розовом, как утренняя заря:

– Здравствуйте, товарищи! – с энтузиазмом сообщил он.

– Здравствуйте... – сипло отозвался Дихтер, – ой, Боря, я так рад тебя видеть... Что это за мудак орёт за окном?! Боренька, будь другом, набей ему морду!

Боря кивнул и пропал. Через минуту он вернулся и, сказав "Прости, друг", засветил Дихтеру по физиономии. И вся комната свалилась в хохоте: за окном надрывался магнитофонный Дихтер. "Ах, лучше нет огня, который не потухнет..."

Вскоре появился Дреер, который приволок ужа. Пугал им проводницу в поезде, а теперь решил нас. Он забыл, с кем имеет дело.

Сначала ужу предложили прослушаться. Написать тексты в трёх экземплярах, по возможности – спеть.

Гладкая нежная змея (не путать с удавом) лежала на Дрееровой шее. Шипеть она не решалась. Евгений Матвеевич решил её озвучить. Он растопырил губы, выпучил глаза и зашипел. Змея от неожиданности подпрыгнула. Не берусь утверждать наверняка, но совершенно точно это был Гимн Союза Советских.., по крайней мере, по ритму.

– Неплохо, неплохо, – задумчиво протянуло прослушивающее жюри в лице Голобородько, – но это не бардовская песня.

Тогда Дреер напрягся и зашипел "Изгиб гитары жёлтой". Люди воодушевились, ему стали подтягивать.

– Ну, что ж, годится, – миролюбиво согласился Голобородько, – идите, пока погуляйте.

До концерта оставалось два часа. По аллеям бродили юные вдохновенные участники конкурса, члены жюри, не юные и не вдохновенные, и Дреер с ужом.

Вскоре все вышеперечисленные научились длинно выговаривать шипящие.

– Всссё-таки, сссобаки лучччшшше, – говорил Самойлович, – хотя я никогда их не любил.

– Это ничччего, – отзывался Дреер, – кому и зззмея – друг чччеловека...

Концерт был хорошшш. Дреер и уж сорвали овации. В финале все шипели хором "Милую мою". Шучу. Шипели, по протоколу, "Изгиб гитары жёлтой", а "Милую мою" – пели...

4. Поэма о Барзовке.(Продолжение)

Налетаем, съезжаемся, сходимся здесь,

как сбиваются звери в стада...

А. Медведенко

И снова – неужели правда? – передо мной Барзовский шлагбаум, он совсем такой, как был. На наше "Здравствуйте, товарищи!" выскакивают родные морды и прижимают к себе. Со мной собака, она с перепугу жмётся к моей ноге. Что ты, дурашка, мы в хорошем месте, здесь не обидят.

Мы приехали большой толпой – тут и Дреер, и Голобородько, и всё ещё гусар Самойлович. Конечно, толпой, – каждый из этих людей сам по себе – толпа...

Сначала кинулись искать знакомых, как ты, где ты, что нынче вокруг. На кухне сидит Чапа, отбиваясь от дежурных. Его заставляют пробовать новый суп "Фигли–мигли". Чапа нежно улыбается, но суп не берёт, это уже третья порция. У палатки лежит Гарик Конн и пишет "Как я упал в Артезианскую скважину (мои впечатления)".

А на костровой лавочке тренькают на гитаре. Это Сима, Серега Симонов, у него приступ творчества. Глядя сквозь нас, он выводит, напрягая жилистую шею: "Постовая, и в беретке набекрень. Полюби меня, здоровая такая...". Моя собака начинает подвывать. Хорошо!

Скоро народ, разнеженный зноем, сползается под чинару. Обсудить, как жить дальше. Вечером, уже известно, будет костёр "Вы их хотели", а вот завтра? Последний день Помпеи, или день Древней Греции? Может, не надо последний день Помпеи, мало ли как это отзовётся на жизни страны?

Вопрос нешуточный – такая страна, подхватывает, не глядя, все наши идеи. Идёт серьёзное, вдумчивое обсуждение. Мы с собакой (типичная дама с собачкой) тихонько повизгиваем от наслаждения. Покойно, тепло и вокруг – свои.

Сегодня, какого-то июня 2001 года, сижу я себе в Израиле, за окном гудит Дерех Хеврон, а в квартире крутится магнитофон, и родной голос Симы переносит меня в Барзовку. Там собираются на костёр. Комары кусаются прямо как сейчас. Рассаживаемся на лавочке, продолжается лёгкий трёп.

Но вот, наконец, тишина, и новенькие отвечают на традиционные вопросы. На каких, например, станках работаете? И выкручивайтесь, а то начнут подсказывать ответы...

Кимельфельда спросили, знает ли он "Отче наш". "Ну конечно, – на идиш", – ответил бард.

Бардов было – завались. Какие имена, какие фамилии! Самой козырной была фамилия Музыкантов, особенно сокращённая кличка Муза. Кто там помнил, что звали его Володя, когда он – самая натуральная Муза. Кроме шуток. Я и записки эти пишу только потому, что наслушалась его песен...

ДЕНЬ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

Да уж, были бы мы такие образованные, как сейчас, непременно устроили бы исход из Египта. Я себе представляю, как бы выглядел Кимельфельд в роли Моше. Ой, ему нашлось бы что сказать. А горящий куст? А гора Синай?

Не говоря уже о возможности побивания камнями всяких нарушителей режима. Камни складывались бы в аккуратную горку у ног "побиваемого", а каждый "побиватель" читал бы прочувствованную речь. А что? Народ в Барзовке, несомненно, избранный, где вы еще таких найдёте?! Правда, Кимельфельд и так выводит народ из Египта, нынче он – экскурсовод высочайшего класса. Как чувствовал, что эта роль – для него...

Итак, назавтра в Барзовке происходили древнегреческие свобода, демократия, ну и, конечно, рабство. Такого жизнерадостного рабства я не припомню. Чести стать рабами удостоились немногие, верёвок на всех не хватило. Рабы крутились у ног хозяев, с обожанием заглядывая в глаза, как любимая болонка. Их угощали корочкой хлеба. Собственно говоря, рабом был один человек, Лёня Позен. Наверное, поэтому теперь он живёт в Америке. Таки выдавил из себя раба...

Основная масса подалась в древние греки. Весь лагерь под руководством профессора Дреера освоил науку надевания хитона, откуда только простыней набрали.

– Это не хитон, это гиматий, – воодушевлённо объяснял начитанный Евгений Матвеевич, – учите древнегреческий, всегда пригодится.

Днём барзовские греки собрались на древнегреческую тусовку – Сенат.

Сенат расположился на полянке у сцены, а тут как раз обед. Дежурные с поклонами разносили кушанья, гурии услаждали слух и глаз. Гранд-примой среди гурий была Люся Печёнкина, которая прославилась песней под условным названием "Бздынь".

Когда-то это была мирная попса, не помню, чья, песня была известной. Люся превратила этот номер в шедевр. Она пела все партии всех инструментов. Она стреляла глазами так, что люди падали в конвульсиях. Короче, получился настоящий дворовой шлягер:

– Я проживу, пабадабадам, и без тебя, пабадабадам, эта любовь, как ни странно, пабадабадам, даже смешно, что недавно мне без тебя (А! – тут она издавала крик раненой чайки) просто ни дня (А!! – крик смертельно раненой чайки) Жизни казалось не надо... Тъяба-пу-да-пу-да-пу-да-пу-да – бздынь!!!

Ну, люди, этот "бздынь" был просто смертельным. Тарелки, барабаны и литавры могли прилечь и отдохнуть. Древняя Греция в лице Барзовки рукоплескала самозабвенно. Люди плакали от счастья, роняя хитоны (гиматии).

Заодно провели денежную реформу. Главной денежной единицей объявили "бздынь". При покупке и продаже следовало произносить его вслух. Десять "бздыней" должны были называться один за другим. Сто – тем более. Представляете, как упростились налоговая система?..

Евгений Матвеевич, как обеспечивший Барзовку хитонами, отныне и присно должен был получать кофе в постель. Готовить кофе вызвался Дихтер, новый комендант республики. Он всегда брал на себя всё самое трудное. Будить Евгения Матвеевича для получения комендантского кофе вызвались две девушки, любимого Дреером цвета блонд*. Это должно было помочь будимому просыпаться с радостью.

Трою решили пока не брать – у нас и так места мало. Да и дорого: если перевести на "бздыни" – сумасшедшие деньги. Произносить пришлось бы не меньше года.

РИМСКИЕ МОТИВЫ

Великая Барзовская нация продолжала самоопределяться. Древнеримский мотив возник сам собой, без специального объявления. Вдруг приветствия обрели почти итальянский акцент: "И ты, Брутто!", а также "Шалом, патриции!"

У костра распевали частушки римского содержания: "Как на нашем Колизее все собаки оборзели", а на доске объявлений кто-то неизвестный вывел красной краской: "Ты записался в гладиаторы?!"

На палатке доктора Чаплинского появился плакат: "Поголовное лечение геморроя при словесном поносе и полном запоре мысли. Философам – двойной тариф".

...Нечто эпикурейское проступило в барзовском истеблишменте, который полным составом возлежал под чинарой.

Моя собака его вылизывала (истеблишмент), не помня себя от счастья. Патриции были великодушны. Не гнали малых сих, а наоборот, почёсывали за ушком. Собаку звали Клементина, размеру она была карманного. Муза чуткими пальцами творца доводил её до изнеможения.

– Клементина, девочка моя, – постанывая, томно вздыхал певец, и млели женщины в радиусе двухсот метров, включая собаку.

Но Рим в Барзовке не случился. Было слишком жарко. Лежачие патриции раздражали плебеев, которым хотелось активных действий. Даже построенная на пляже сауна, она же римская терма (палатка, примус, кипящие камни) не спасала. Разнеженным патрициям было лень тащиться на пляж.

Барзовка впадала в спячку, как бурый медведь зимой.

Народный трибун Женя Израильский стал заклинать погоду. На каждой линейке он с надоедливостью барометра сообщал: "Дождя не будет". На четвёртые сутки дождь не выдержал и пошёл. Проснувшийся Гарик Конн вновь стал писать "Занимательные истории партии ":

"И спросил товарищ Сталин:

– Скажите, товарищ Израильский, будет дождь?

– Для нас, марксистов, товарищ Сталин, не важно, пойдёт ли дождь, важно – с кем он пойдёт!

– Молодец, товарищ Израильский! Назначаю вас маршалом Жуковым".

Дождь на всякий случай быстро перестал (чего не скажешь об Израильском).

Творческие мускулы, покряхтывая, потягивались и рожали светлые идеи.

ДИКОЕ МОРСКОЕ СРАЖЕНИЕ

Для проведения Цусимы требовался адмирал Нельсон, хоть один. Желающих было двое, невзирая на то, что Нельсону для полной достоверности предлагали выбить глаз. Претендентами были Марик Камцан и Женя Пузанов, оба люди достойные, известные смелостью и прямотой выражений.

Боря Бурда предложил компромиссный вариант – "Двойной нельсон Камцан-Пузанов". В итоге Нельсонами назначили всех желающих поруководить каким-нибудь флотом. Флот Белорусии возглавил Пузанов, объединившись с флотами Украины и Молдавии. Против них выступала иностранная держава Израиль, владычица морей и океанов (предводитель Камцан). Каждый корабль представлял собой человека верхом на надувном матраце. Авианосцы выстроились у берега. Одинокий, как перст, Израиль-Камцан, поджидал их в воде, выкрикивая лозунги сионистского содержания. Казалось, финал предрешён – неравенство сил было явным. Но подождите.

Итак, объединённый флот вошёл в воду и грозно поплыл на агрессора.

– Нанесён удар Израилю! – комментировал с берега пробелорусски настроенный Лёня Духовный.

– Марик, покажи рану!

На животе Камцана, действительно, виднелась красная рана в форме магендавида, с поясняющей надписью "рваная" и уточнением "не совсем". И закипела сечь.

– Пленных не брать! – вопил флагман Белорусии.

– А тебе их, козёл, никто и не даст! – отзывался одинокий, но гордый Израиль, переворачивая корабли противника.

– Ща я покажу тебе Красное море! Моше Даян долбанный! – угрожала Белорусия, вцепившись ногами в свой матрац.

– Ползи сюда, Порт-Артур хренов! – приглашала владычица морей.

Бой разгорелся нешуточный. Вода кипела, авианосцы вставали дыбом. Перевёрнутый человеко-матрац считался убитым.

– Отечество в опасности! – надрывался белорусский Нельсон, толкая Израиль прямо в грудь. – Уйди, противный!!

– Бей по антеннам! Срывай радары! – неожиданно вскричал сын Сиона. (Радары – имелись в виду лифчики дам, участвовавших в рукопашной.) Что тут началось...

Комментатор в полном ажиотаже заорал:

– Топи всех!!! (К кому это относилось, непонятно)

Белорусский флагман был уничтожен. Рваная рана была смыта в боях вместе с Израилем. Когда народ был взаимоутоплен, началось братание всех военно-морских сил Барзовки. Погибших и раненых вытащили на берег. Спасательную операцию проводили случившиеся рядом нимфы и русалки – искусственное дыхание и другие трогательные процедуры. Затем покойники в обнимку с живыми отправились на обед.

Было заключено вечное перемирие. Хотя вскоре ожидался Барзовский футбол "Украина–Россия".

ПАРОХОДИК "ГЕЛЕОДОР"

Здравствуй, белый пароходик,

увези меня отсюда...

Ю. Визбор

Ну вот, пришло время рассказать о самой-самой первой Барзовке, которая ещё Барзовкой-то не была.

А был островок в Керченском проливе, справа – Азовское море, слева – Чёрное, и оба моря были совсем рядом. Два раза в день на островок ходил пароходик с гордым названием "Гелеодор".

Мне кажется, и Черномор, и "Гелеодор" явно родились на страницах Грина, где-то в Лиссе или Зурбагане. В нашу неромантичную действительность они попали случайно. Этой действительности просто повезло.

Однажды "Гелеодор" привёз на остров несколько человек. Разожгли они костёр, да так и остались жить – пока не кончится июль.

Солнечные дни, ласковое море, – что ещё нужно человеку? – и компания подобралась удачная. Пока, может быть, не друзья, но уже – свои. То есть люди, которым нравятся одни и те же песни, а это уже немало. Бесконечно уютно и тепло было на острове. И хотелось привезти туда всех близких людей, чтобы им тоже стало хорошо.

Никто и не догадывался, что из этого зёрнышка вырастет Барзовка, чтобы освещать жизнь довольно большому количеству людей.

Пока что народ купался в море, пел у костра и варил плов с мидиями. Иногда обходили остров по берегу, вокруг, уходило на это всего полдня.

Наверное, единственным крупным событием того июля было сумасшедшее пари, которое заключил Марик Камцан со всеми остальными. Дело в том, что в это самое время где-то под Туапсе организовали лагерь для любителей таких же песен. Виновником этого безобразия был великий Володя Ланцберг, бард и человек. Попросту – Берг. Его любили все, без исключения, – слушать, беседовать, да и просто смотреть, как он ходит туда-сюда.

У Марика возникла безумная мысль привезти Берга на остров. Это было бы всё равно, что приволочь памятник Дюку из Одессы, чтобы позагорал под керченским солнцем. Украсть Фиделя Кастро. Развинтить Эйфелеву башню. Конечно, в эту затею никто не верил.

В присутствии свидетелей будущий герой морских сражений заключил пари. На плов с мидиями и портвейн местного разлива в неограниченном количестве – сухой закон на острове не действовал. В случае неудачи Камцан должен был поить портвейном всё население острова до самого отъезда, то есть месяц. Он был смелый человек, я бы даже сказала – отважный.

Марик взошёл на "Гелеодор", махнул рукой и исчез.

...Под Туапсе шли дожди. Кроме того, наступил вечер. В темноте, в непролазной грязи люди были неузнаваемы. И пошёл Камцан куда глаза глядят, с трудом отрывая ноги от мокрой земли.

Твёрдым голосом вопрошал странник тёмные фигуры: "Люди, как мне найти человека по фамилии Ланцберг?" "А хрен его знает..." – отвечала темнота.

И тут впереди показался ручей. Из него прямо на Марика вышел человек.

– Браток, ты оттуда? – прицельно сощурясь, спросил Камцан.

– Оттуда, – отозвался прохожий.

– Поворачивай, – твёрдо сказал будущий Нельсон.

Прохожий покорно повернулся спиной. И Марик забрался ему на спину. И удивительный человек быстро перенёс Марика через ручей.

Встал Камцан на свои ноги, взглянул человеку в лицо.

– Как звать тебя, брат?

– Юра... Бендитович... – растерянно ответил тот, кажется, только теперь начиная осознавать происходящее.

– Красивое имя. Спасибо. Свободен. – Распорядился Марик и пошёл дальше.

Навстречу, не думая о плохом, шёл Ланцберг.

– Берг, у меня неприятные новости, – сосредоточенно начал Камцан.

– Какие? – спокойно поинтересовался бард и человек.

– Надо ехать в Керчь.

– Ты с ума сошёл. У меня здесь люди, лагерь. Никуда я не поеду.

– Какие люди?! Я же обещал! Тебя ждут! О чём говорить – надо ехать. Понимаешь?! Надо! – говорил Марик с напором турбины Днепрогэс.

Из-за спины Берга появилась худенькая женщина, впоследствии оказавшаяся его женой. Убитым голосом сказал Берг:

– Романна, это Марик. Надо ехать.

Затем весь диалог повторился, с поправкой на смену местоимений.

– Но у тебя же люди, лагерь...

– О чём ты говоришь – надо ехать...

Начался подробный восточный торг – когда ехать и надолго ли. Дрались за каждые сутки, за каждый час. Небо проливало бесконечный дождь.

Вернулся Марик один. Неделю его трясли, как грушу, не доверяя и не надеясь. В назначенный день все смотрели на часы, ожидая вечерний пароходик, который, несомненно, придёт пустой, и тогда посрамлённый Камцан будет закупать портвейн ящиками.

Вечером "Гелеодор" причалил к берегу, и с него сошёл Берг, сияя, как вернувшаяся надежда.

Был объявлен всенародный праздник. Наверное, это и был день рождения Барзовки, но число, конечно, никто не запомнил.

5. СНЯТСЯ ЛЮДЯМ ИНОГДА ГОЛУБЫЕ ГОРОДА...

Ну, что, люди? Не устали? Хотите про любовь? Простите, это вряд ли. В отличие от всего барзовского счастья, love story у нас как-то не складывалась, ни у меня, ни у профессора Дреера. Но стоило встретиться – отнюдь не с предметом нежной симпатии, а наоборот, нам с Дреером – и жизнь начинала сиять и искриться, как фейерверк. И ездили мы почему-то вдвоём, наши пассии не укладывались в эту судьбу. Но даже на бумаге я не могу представить, чтобы мы влюбились, например, друг в друга. Наверное, мы с ним слишком похожи. Как-то мы шли по Харькову, мимо здания КГБ. Улица была пустынна, там народ не ходил, но мы с Евгением Матвеевичем шли, с воодушевлением распевая: "Меня-я-я-я никто не слы-ы-ышит... Стою-ю-ю-ю один в пустоте-е-е"... На чём я остановилась?.. А, да. Ближе к весне нас потянуло в Севастополь. Хотя мне регулярно снилась Одесса-мама, а Евгению Матвеевичу – Ростов-папа. Севастополь был компромиссным вариантом.

ВОЛШЕБНАЯ СИЛА ИСКУССТВА

В двери робко, прикладом,

стучался новый мир...

Г. Конн

"Занимательные истории партии"

Евгений Матвеевич любил добираться стопом. Кто не знает, "стопом" – означает бесплатно.

Легковыми машинами, то есть безболезненно для закона, за счёт одного личного обаяния.

"Стопом" – можно и поездом. Но без билета. Тогда это становится похоже на игру в прятки или в "море волнуется". Безбилетная фигура притворяется тумбочкой, чайником или рюкзаком. Но Евгений Матвеевич мог быть только самим собой. Потому что в противном случае ему пришлось бы молчать, а это невыносимо.

В поезд он проник, якобы провожая меня, у которой был билет. Потом Дреер сбегал в соседний вагон, поговорил с проводником о медведях в Забайкалье, был приглашён на ужин двумя неизвестными людьми и подружился с одной собакой. Волноваться за него было бессмысленно: всё, что случается с Евгением Матвеевичем, происходит на глазах у публики. Так что мне оставалось смиренно ждать.

Появился он уже после проверки билетов.

– Мы едем, едем, едем в далёкие края... – жизнерадостно сообщил он, – фотоаппарат я потерял.

– Тогда придётся смотреть невооружённым глазом, – вздохнула я, доставая гитару. Профессор Дреер всегда действовал на меня, как хорошая доза вишнёвой настойки. Сразу захотелось петь – так, чтобы слышали все.

– Сегодня мы будем тихо шуметь, чтобы проводница не услышала, – Евгений Матвеевич сел и захихикал, – а может, её пригласить?

Тут в купе вошли два человека с оригинальными фамилиями Белопольский и Чудновский. Правду говоря, мы дружили вчетвером долгие годы, и встреча была жаркой.

– Сюрприз, – наставительно сказал Белопольский, – не ждали, – и достал фляжку.

На радостях мы дружно запели "Вихри враждебные веют над нами", прерываясь на выпить по чуть-чуть и продолжить. Пели негромко, почти шёпотом, как на подпольной квартире. Революционеры отмечают маёвку.

На столике – газета, солёные огурцы и колбаса, всё, как положено. Товарищ, верь, взойдёт она. Мы наш, мы новый мир построим.

Неожиданно Белопольский надсадным голосом добавил новый нюанс: "Граждане, откройте, полиция!" После чего песня зазвучала всё громче и громче, с нарастающим энтузиазмом, на революционном подъёме. Время от времени Евгений Матвеевич вскрикивал: "Сатрапы! Тираны! Всех не перестреляешь!!"

Мы необыкновенно воодушевились и добавили. В этот момент появилась проводница, пожилая фурия советского разлива. – Что здесь происходит?! – поздоровалась она.

Евгений Матвеевич, совсем хороший (и добрый), немедленно упал перед ней на колени.

– Я Вас обожаю! Оставайтесь с нами! Вам будет хорошо! Даже если у вас нет кипятка и свежих простыней!

Тут мы, как по команде, встали и дружно исполнили "Ой, то не ветер ветку клонит". Голоса звучали, как орган в небольшом соборе.

Проводница постепенно, не сразу, раздеревенела лицом. К концу песни она уже шмыгала носом (одновременно ей успели налить) и смотрела на Дреера по-матерински нежно.

– Ну, спасибо... Ребятки... Я сейчас чаю принесу! И сахару! – и с девичьей резвостью унеслась в служебку.

Под стук колёс, под шорох твоих ресниц... Перекур в тамбуре. Разговоры до утра. Летящая земля.

На фестивале в Севастополе тоже было весело. Приезжих (человек пятьдесят) не пропускали во Дворец культуры. Стеклянная дверь была на запоре, её удерживала сторожиха, похожая на давешнюю проводницу.

По ту сторону, внутри, толпились друзья, но ничем не могли помочь. Мы отчаянно замёрзли, а некоторым нужно было выступать. Прошло минут сорок.

Тогда наша бравая четвёрка занялась любимым делом: мы запели гимн итальянских партизан:

– Аванти попала, а ля рискоса,

Бандьерра росса, бандьерра росса...

Аванти попала, а ля рискоса,

Бандьерра росса, триумвира!

Конечно, все подхватили. В полном ажиотаже по обе стороны стеклянной двери люди пели, и сжатые кулаки взлетали совсем как в Рот Фронте:

– Эль пуэбло! Унидо! Хамассера венсидо! Эль пуэбло! Унидо! Хамассера венсидо!

Сметённая звуковой волной сторожиха трясущимися руками ринулась отпирать дверь, причитая "совсем с ума посходили... хулиганьё... в жизни своей..."

С обеих сторон в объятья друг другу ринулись люди, как заключённые на свободу после долгой отсидки, как влюблённые после невыносимой разлуки...

ХОДОКИ В УЖГОРОДЕ

В один прекрасный день нас с Евгением Матвеевичем понесло куда-то в Мукачево, близко от Ужгорода. Холодная турбаза, горячий глинтвейн, снежные заносы, пронзительный запах близких перемен.

На концерте мы пели про "где взять мне немножечко счастья" на современном языке идише. В середине песни одна боевая старушка прямо из зала стала громко рассуждать об особенностях нашего произношения. В её местечке говорили по-другому. Её бабушка звук "о" произносила как "у".

Внезапность нападения нас подстегнула. Совершенно случайно мы с профессором Дреером знали с десяток старинных псалмов. Чтобы не вступать в прения с докладчицей, мы лихо затянули песенку про Давида, царя Израиля, на древнем языке иврите. Тут было не подкопаться. Иврит они знать не могли. А мотивчик напоминал братьев Покрасс, так что удовольствие получили все...

После фестиваля оставалось ещё одно дело. Перед поездкой один приятель подговорил нас найти Кривина и посмотреть на него. В Ужгороде, говорил он, кроме Феликса Давыдовича смотреть не на что. Я там жил, настаивал он, я знаю. И написал нам подробную экспозицию, в конце которой значилось: "первый подъезд, четвёртый этаж, дверь направо". А номер телефона не дал – забыл.

...Появиться к великому писателю земли русской прямо с улицы было неловко. И мы решили не являться. Он и без нас неплохо жил до сих пор. Но часа за три до отъезда какая-то волна вынесла нас на кривинскую улицу.

Дом простирался во всю ширь, как Чёрное море. Крайних подъездов у него оказалось два. Мы решили переспросить у туземцев. Грузная тётка с авоськой на вопрос, где живёт Кривин, сообщила: "Феликс Давыдыч? Первый подъезд, четвёртый этаж, дверь направо". Затем на стандартный вопрос было отвечено дважды разными людьми. Ответы, как вы догадываетесь, совпадали слово в слово: "Феликс Давыдыч? Первый подъезд, четвёртый этаж, дверь направо". Который из подъездов первый, не знал никто.

Мы выбросили на пальцах и пошли в левый конец дома. Поднялись на четвёртый этаж, нам открыли милые люди и сказали: "Феликс Давыдыч? Это не здесь, вам нужно в первый подъезд, четвёртый этаж, дверь направо".

Долго ли, коротко... мы дошли. За дверью было тихо. У нас было время и кончились силы. На лестничной клетке мы решили отдохнуть, а чтобы не было скучно, продолжали звонить в дверь. Мы слишком долго её искали.

Через пятнадцать минут такого активного отдыха дверь открылась. В дверном проёме стояла невысокая женщина и смотрела на нас без радости. Нарушителей спокойствия было трое. Евгений Матвеевич с рюкзаком, затем девушка из Новосибирска, которая держала в руках пару лыж, и я с гитарой и головой, покрытой снегом.

Отстранив мрачную женщину, на лестничную клетку вышел писатель Кривин, круглый и мягкий, как ханукальная булочка.

– Добрый день, – растерянно сказал он, видимо, смирясь с неизбежностью.

Профессор Дреер подскочил и, распрямив силы души и обаяния, начал с вольной импровизации:

– Здравствуйте, Феликс Давыдович! Мы – ходоки, мы идём к вам из самой Сибири, пешком и на лыжах, с одной непокрытой головой, – он торжественно указал на мои кудри, – мы пришли за анекдотом про ласточку.

В пьеске "Происшествие" Кривин вывел персонаж, который приставал ко всем с анекдотом про ласточку, но текст анекдота отсутствовал. Его не существовало в природе.

– Заходите,– смущённо потупился Кривин, – я чай поставлю.

Осознав, наконец, причину мрачности кривинской жены, я просительно улыбнулась:

– Мы ненадолго, у нас поезд через два часа, – и она засияла гостеприимством.

А могли бы и не впустить. Милейшие оказались люди.

6. ПОЭМА О БАРЗОВКЕ (ЕЩЁ ОДНО ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Наступил 1990-й год, и мы с Дреером приехали в Барзовку в последний раз. Песнопения на еврейских языках уложили наши судьбы совсем на другие рельсы. Теперь мы поём в Иерусалиме (большей частью – по-русски). Мы приехали прощаться, но тут же об этом забыли. И вообще, кто знает, что там, за поворотом?

ВЕЛИКАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

"Мон дье – из швали да в шевалье!"

Г. Конн

Жить в обществе и быть свободным от общества – задача на века. Частично она решалась фактом существования Барзовки.

И естественно, над Барзовкой начали сгущаться тучи. Черномор сообщил, что лагерь хотят закрыть городские власти. Что скоро приедет комиссия искать повод. Какое-нибудь нарушение чего-нибудь. Два раза на море появлялись смерчи. Они долго стояли у берега, и смотрели на палатки. Надо было что-то делать.

Гарик Конн сел, а точнее лёг на пляже писать эпический труд "Война за хвостики от арбузов". Каждый вечер на линейке он зачитывал сводки с театра военных действий. Война случилась нешуточная.

Главный герой сражений, подполковник Козлюк со своим подполком отступал вприсядку. Боеприпасов не хватало. Кукуруза, царица полей, подменяла собой пехоту. Но огурцы стояли насмерть.

Конечно, этого было недостаточно, и смерчи появились опять. Неведомые люди писали жалобы в горсовет, и закрыть нас могли в любой момент.

Тогда Барзовский Совет объявил конкурс на лучший костёр. "Зелёные" напряглись, и каждый вечер перед линейкой стали происходить детские костры. Перед нами усаживались малявки и внимали. Иногда подпевали старательными голосами: "Ах, мы не рады, что мы – пираты, нам стыдно людям смотреть в глаза". В разгар этой борьбы за выживание вдруг приехал мой одессит – вы, наверное, уже и не помните, что был один такой. Но я, конечно, не забыла.

Он встал рядом, плечом к плечу, и стал читать стихи для детей.

Нас отвлекали от личной жизни – время настало бурное. В обед началась Великая Французская Революция.

Между деревянных столов и жующей публики влетел человек в шинели и с овчаркой на поводке. За ним ещё трое таких же, но без овчарки. У одного из них на фуражке алела надпись: "Хайим Грець". И все они страшно кричали:

– Дорогу желудочному соку! Прекратить смеяться!! Продолжать пережёвывать!!!

Вышел комендант, угодливо согнулся и протянул кусочек хлеба с маслом. Собаке. Не Борзику. Не комендант, а ренегат. Ужас. Люди выходили из-за столов, с воодушевлением распевая "Варшавянку" и "Смело, товарищи, в ногу". Дружно поющих людей погнали на главную площадь. На костёр!

Там стояла полевая кухня, замаскированная под броневичок. На него взобрался профессор Дреер, переодетый Лениным.

– Слушайте! – кричал он. – Свободные граждане свободной Барзовки! Да заткнитесь вы, я говорить буду! Над седой равниной моря ветер тучи собирает! Где-то реет буревестник, чёрной молнии подобный! Он реет, реет и ещё раз реет, практически непрерывно!

– Ты говори, кто виноват и что делать? – отозвались из толпы.

– Над седым от гнева морем, – неумолимо продолжал Дреер, – глупый пингвин робко прячет!.. Митька, закрой пасть!! Промедление смерти подобно! Даня! Да-а-аня! Стой! Никто никуда не идёт!! Промедление смерти подобно, но не до такой же степени... Меня все слышат?!

Народ затих. Более того – народ безмолвствовал.

– И гагары тоже стонут! Им, гагарам, недоступно наслажденье! Вот мерзавки... Французская революция-мать зовёт! Вперёд, к окончательной победе капитализма!

Свою речь он закончил призывом "На Бастилию! Даёшь Конвент!" И запел "Марсельезу", путаясь в аккордах.

Бастилия помещалась рядом. Это была спаянная группа из восьми женщин (на каждую – по букве). Бастилию взяли и выбросили в море. Схватили Людовика 16-го. Им оказался Женя Некрасов, московский журналист, отец двоих детей.

И был суд. Обвинитель Дихтер-Дантон требовал гильотины.

– Где народные юани?! – возмущался он. – Где, я спрашиваю, печенье "Шарлотка"?! О чём думает Конвент? Об расписать пулю на пляже! Ему дела нет до народных нужд! Обожрались, понимаешь, крем-брюле и фрикасе! Все на чистку Орлиного Залёта!!!

– Этого Луя! – говорил он, содрогаясь. – Этому Лую!

Защита не понадобилась. Все и так были "за". В последнем слове Людовик обнял Марию-Антуанетту (обе были очень довольны) и сказал:

– О мой народ, я любил тебя, как сына! Прости, я больше не буду!

Увы, его казнили. Палач взмахнул железной лопатой, и по сцене покатилась голова. На глазах у Барзовки выступили слёзы. Голова была как настоящая. Целый день её лепили из гипса.

Вечером, на линейке, Барзовка отделилась от государства. Гарик Конн прочитал завещание Политбюро. В постскриптуме было сказано: "Вы слышите запах Гарри?! Это палит бюро!"

И объявили Барзовку вольной республикой. Кстати, было замечено, что всё, происходившее в Барзовке, неизбежно сбывалось на всесоюзном уровне. В какой-то год была игра в похороны Главного Его (без имени). Именно после этого прошла вереница похорон по верхушке могучего государства. Предположить, к чему приведёт отделение Барзовки от великого Союза (который об этом даже не догадывался), тогда не мог никто. Даже сам доктор Чаплинский.

Так отчего распался Советский Союз? Вот-вот. Чтоб вы не сомневались. И на красную магию всегда найдётся апчхи с мотором.

ОТ МОСКВЫ ДО МАНГЫШЛАКА ЗНАЕТ КАЖДАЯ СОБАКА

И было видение профессору Дрееру: открыли шлагбаум. Там, припорошенный дорожной пылью, стоял великий бард Александр Городницкий и жена его Анна. Видение оказалось пророческим. То есть Александром Городницким и его женой.

Барзовка заволновалась и посмотрела на себя со стороны. Всё было как обычно. По кухне крутились дежурные. Висело меню: "Щи суточные. Щи полусуточные. Борщ "мечта антисемита". Гуляш колхозный. Компот настоящий". У костра группа детей разучивала песню про милиционера. На сцене дрых либерал Медведенко.

Барда никто не встречал. Первые два часа все обходили его стороной: старались не мешать. Ему стало скучно. Тогда он приволок с пляжа четыре полных ведра воды. И пошёл дежурить на кухню.

Утром, в шесть часов над спящим лагерем раздался вопль: "Моисеич – на кухню!!!" Барзовка осталась верна себе, республика была сверхдемократической.

Жена его Анна приходила к костру в белой фасонной юбке. Комары на неё не садились. Наверное, стеснялись.

Новые веяния изменили культурную программу. Теперь под чинарой собирались "творческие мастерские". Их проводил, конечно, мэтр.

Напевая хит сезона "Я от ёжиков шизею, я от ёжиков торчу", он усаживался и давал слово кому ни попадя.

Разбирали, к примеру, Наташу Дудкину.

– Что мне в ней нравится – так это то, что она плохо играет на гитаре, – очень серьёзно сообщал профессор Дреер. – Но куплеты можно поменять местами, ничего не изменится.

– А мне она нравится. Особенно глаза. И голос неплохой – задумчиво ронял Музыкантов.

– А фигура?! – обижался за Дудкину либерал Медведенко.

– Экстерьер мы не обсуждаем! – категорически заявил Городницкий. – А вы, Дреер, какой-то экстремист. Не забывайтесь.

– Дело в том, что тексты её песен – уже стихи. Но ещё не поэзия... – говорила жена его Анна.

В заключение мэтр поставил точки над всеми буквами.

– Возможно, – начал он, – то, что я сейчас скажу – такая же фигня, как и всё предыдущее... Наташа сосредоточенно конспектировала. После такого разбора её творчество грозило расцвести невиданными цветами.

В колхозе Городницкий придумал новый лозунг: "Огурец – это как талант. Или он есть, или его нет". Барзовку распирало от уважения и почитания. Но старая привычка не обращать внимания на чины и регалии дала неожиданный результат.

Перед отъездом барду устроили педсовет. Можно сказать, его вызвали на ковёр.

В президиуме сидели: экстремист Дреер, гусар Самойлович, и доктор Чаплинский. Дежурные гейши обносили народ чаем и сахаром. Кубики сахара медленно оплывали в горячих кружках. Городницкий пил вприкуску.

Торжественным голосом начал гусар Самойлович.

– Плевал я на ваше разрешение, считаю педсовет открытым. На повестке дня трудновоспитуемый нашего лагерька Александр, я не побоюсь этого слова, Городницкий.

Затем доктор Чаплинский коротко информировал присутствующих о положении в Гондурасе. Там всё было непросто. Затем Самойлович продолжил:

– Товарищи! Мы отвлекаемся. Как говорили древние скотоводы: вернёмся к нашим баранам. Кстати о Городницком. Саша пришёл к нам из другой школы жизни и сложил в штабеля ещё не сложившиеся авторские души.

– Поражает следующий факт! – вскричал экстремист Дреер. – Несмотря на то, что ему выслали персональное приглашение, он взял и приехал. Мало того, с женой! Более того, со своей!!

– Спокойней, Женя, – произнёс доктор Чаплинский. – тебя могут не правильно понять. Кстати о Гондурасе.

– Товарищи! – надрывался циррозный гусар (забыла сказать, что он пел в дуэте под названием "Цирроз"). – Ребёнок тайно бреется каждое утро! Постоянно уносит с пляжа полные вёдра воды! Без спроса убегает в колхоз! Сколько можно совершать подвиги!!!

– Конечно. – Печально согласился экстремист Дреер. – Люди устали. Он же всё время подаёт пример. Многие не выдерживают. Вот и доктор подтвердит...

Чапа напомнил, что в Гондурасе пока ничего не изменилось.

...В итоге с барда взяли расписку, что из Атлантиды он непременно привезёт в Барзовку хорошего человека любого пола. Этим дело и закончилось. Хотя мэтр умолял: "Ещё!" и падал со скамейки. Успех был полный.

Наутро приехала комиссия.

А ВСЁ КОНЧАЕТСЯ

До конца смены оставалось четыре дня. Уже большинство народу разъехалось по домам. Но лето и не думало умирать.

В тот день многие отправились в поход за мидиями. Самойлович и Дреер увёли "зелёных" на дальний пляж наблюдать морских змей.

Мы с моим одесситом, наконец, оторвались от народа и уехали в Керчь погулять.

...В городе пахло горячей листвой и разлитым бензином. Деревья слились в одно шелестящее пятно.

Улицы были пусты.

Мы шли, куда глаза глядят. Какое-то кафе с блинами. Чай в стеклянных стаканчиках. Пыльные занавески.

Обратно добирались вечером, на попутке. Сообщив друг другу, что такой дороги больше не будет, слишком она хороша.

Линейка уже началась. Выбрали дежурных, назначили героев туалетного профиля. И только сейчас все узнали, что комиссия таки приезжала. Утром, чтобы застать врасплох. В лагере были только Саша Цекало и Леонид Палыч Семаков, великий бард. Они варили пунш.

Комиссия добросовестно обошла места общего пользования и проверила санитарное состояние кухни. Состояние было хоть куда. Вымытая посуда и ни одного дежурного. (Дежурные сочиняли на пляже народные песни. Очищенные котлы располагают к творчеству).

Комиссия подошла к пуншу. Леонид Палыч встал, закрыл собой котелок и трубным голосом назвал свою фамилию и должность. Оказалось, что работает он сценаристом и режиссёром московского радио. А также актёром театра на Таганке.

Сказать, что комиссия затрепетала – значит, ничего не сказать. Леониду Палычу пожали руку. Всей комиссией (их было шесть человек). Спросили, как ему отдыхается. И назвали Владимиром Семёновичем.

Леонид Палыч ещё больше распрямился и вспомнил подробности написания песни "Банька по-белому" (пунш давал себя знать). Биографам Высоцкого такое бы не привиделось в страшном сне.

Оказывается, стихи пришли, когда играли "Гамлета", во время сцены "мышеловка". Леонид Палыч был, конечно, принц Датский. Стихи чуть не помешали ему доиграть сцену до конца. Особенно третий куплет.

Тут появился кругленький Саша Цекало, едва достававший Семакову до плеча. Саша покачивался и размахивал метлой. Ему казалось, что так будет страшнее для проверяющих. Он был представлен высоким гостям.

Выяснилось, что это знаменитый актёр Золотухин, соратник Датского по "Гамлету". Комиссия уже не дышала.

Звёзды театра хлебнули пунша и решили спеть. Мужественный дуэт величественно выводил шедевр неизвестного автора:

Я чуваком пять лет на зоне отпахал.

Меня боялись даже тётеньки в роддоме...

Проверяющих сдуло. Между прочим, Семаков действительно работал там, где было сказано. Пожалуй, кроме "Гамлета"...

Потом Черномор ходил на приём к разным начальникам, писал длинные бумаги, напирая на большое воспитательное значение лагеря у моря. А также оздоровительное и просветительное. И больше Барзовку не трогали.

...Однажды я её в подъезде повстречал,

Она стояла с чуваком у батареи.

Ты чё, в натуре, волк, давно фанеры не жевал?! –

И приколол его, в натуре, к двери...

ПАНИХИДА ПО-БАРЗОВСКИ

И вот, спустя четыре дня, на доске объявлений появился строгий текст. "В три часа – панихида. Просьба не опаздывать. Это последняя панихида в этом сезоне ".

Когда уезжал один человек, панихида была ясна и понятна. Все заинтересованные лица собирались под чинарой. Отпевание состояло в исполнении любимых песен уезжанта. Читались речи, некоторых, особо заслуженных, награждали званием "Молодчина-1990". Потом открывался доступ к телу.

Выстраивалась длинная очередь. Объятья, слёзы, поцелуи. Уезжающий обычно бывал одет, его окружали голопузые барзовчане, только что с пляжа. Вообще появление гражданина в одежде сразу настраивало на панихидный лад.

Кстати, Городницкий сломал эту традицию и явился на собственную панихиду в плавках. Чтобы народ поменьше расстраивался. Более того – бард организовал народную пляску "фрейлехс" под песни собственного сочинения. Так что по нему не плакали.

Человек выходил за шлагбаум, поворачивался к нам лицом и говорил, как положено: "Здравствуйте, товарищи!" И все отвечали: "Здрав–ствуй–те!" Потом отворачивался и уходил, и, глядя ему в спину, Барзовка запевала главную прощальную песню. Петь надо было, пока виднеется спина.

Сейчас оставался один Черномор. И он единственный был в плавках...

– Люди! – сказал Дреер. – Я вас люблю, запомните это хорошенько. Вы – мои дети, родители, братья и сёстры. Таких вас больше не бывает. Потому что быть не может.

Он опустился на колени и посыпал буйную головушку барзовским песочком. Тут оказалось, что фотоаппарат он бросил неизвестно где. Искать не стал. Братья и сёстры парились в ожидании своей очереди, времени не оставалось.

Слово взял доктор Чаплинский.

– Главное, – сказал он – это всегда помнить о том, что через год мы опять соберёмся. Даже те, кто об этом ещё не знает.

– Мы, "зелёные", торжественно клянёмся и обещаем, – заявил Голобородько, – хранить заветы доктора. Завести знамя и вывести блох.

– Виноват. Простите. Я больше не буду, – сказал Дихтер.– Я был не прав перед Луём. Я раскаиваюсь в этой казни. Всё-таки, он был король, хоть и дурак.

Обнимались, как попало, каждый со всеми. К Черномору подходили по очереди, пожимали руку, тяжело вздыхали. Уезжать никому не хотелось. Черномора душили слёзы, но он сдерживался. Он встал перед шлагбаумом и запел главную прощальную.

Мы долго поднимались по колючему склону и слышали затихающий одинокий голос.

7. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ

"...Пишу второпях. Уезжал, приезжал, носил одежду. Падал в снег. Одесса рядом. Ловит большую рыбу и стряхивает сигареты в пепельницы. Очень помню. Твой я".

"...Не понимаю, почему до сих пор не изобрели телефон. Могли бы давно догадаться. Думаю обо всех иногда. Вокзалы смущают. Что им от меня нужно?..

Как твои "Товарищи гитары"? Передай им от меня какое-нибудь полезное действие".

"Ты заметила, что уже 91-й год? Зачем это?..."

"В Харькове ещё есть какая-то жизнь. Особенно в улице Пушкинской. Я уверен, что ты по ней ходишь, когда никто не видит. Правда?"

"...Не уезжай. Не уезжай. Не уезжай. Кому нужен Харьков без тебя?!"

"Какое в Израиле напряжение в сети? Как с картошкой? С любовью? С одиночеством? Твой старый житель города О."

"Семья тащит меня в Америку. Я не хочу. Но какие-то силы теребят всё вокруг. Иногда по телевизору говорят: "Здравствуйте, товарищи!" Так хочется ответить..."

"Хочется лета, зимы, весны и осени. Был в Харькове. Голобородько стал длинный усатый человек с родинкой на подбородке. И больше не поёт. Говорит, не умеет ".

"Открыли еврейскую школу, и директором там – какой-то Шойхет. Почему он тебя знает? Неужели ты работала в доме пионеров? Разве ты когда-то жила в Харькове?.."

"Живу в Нью-Йорке. Америка рядом, но я её плохо слышу. Ты знаешь, Харьков относится к Одессе, как Нью-Йорк к Тель-Авиву. И давай как-то, где-то, когда-то увидимся. Для этого мне надо разбогатеть, а тебе остаться такой же".