Гагуа Дмитрий

Раав

                  Дмитрий Гагуа

I.

Вот и пуст твой дом, и снова
на столе блестят монеты -
плата плоти и постели.

Как безумен этот город
в это выжатое лето;
как безумен этот город,
вымирающий к обеду,
воскресающий под вечер;
как безумен этот город!

Никуда ты не уедешь.
Утром, в скомканной постели
ждешь как смерть - ночного гостя;
по ночам к тебе приходят
соглядатаи и стражи
за весельем и любовью
по условленной цене.

Утром, в скомканной постели
ждешь как смерть - ночного гостя.
Это утром... А под вечер
ты, блудница встретишь смехом
то, чего боялась утром.

Никуда ты не уедешь.
Пусть безумен этот город -
город липких поцелуев;
никуда ты не уедешь,
лишь рассеянно помянешь
опостылевшее дело:
- По ночам приходят только
соглядатаи и стражи!..

А вчера пришли другие.
Как вчера скрипело ложе!
Как вчера стонало тело...
Ты внезапно позабыла,
что любовь твоя продажна,
и напрасно ждали стражи,
засыпая у порога.

Ты, конечно, позабыла...

Вот и пуст твой дом, и снова
на столе блестят монеты -
плата плоти и постели.

Утром, выкупленным утром
за стеной проснутся дети
соглядатаев и стражей.
Боже, как они похожи!

Никуда ты не уедешь.
Так живи, Раав, как знаешь;
принимай ночного гостя,
принимай в старинном доме
у стены Иерихона.

II.

Налей молодого вина
в ладони серебряных чаш,
налей! И твоя ли вина,
что краток предутренний час?
Потом - это будет потом.
потом разберутся, кто прав;
а нынче за щедрым столом
пирует блудница Раав.
Да что нам бунтарь Люцифер
и мудрый гордец Саваоф,
когда в приоткрытую дверь
стучится бродяга Любовь!

Грешила? А кто не грешил?
Не стоит,
не стоит оплакивать жизнь,
не стоит на золото лжи
менять, не считая, гроши.
Пей запах жасмина и трав!
Всё будет: и трубы, и кровь;
но Богом отмечен твой кров,
святая блудница Раав.
Летит арамейская речь,
летит через тысячи лет,
вплетаясь в Священный завет
следами угаданных встреч.

Налей молодого вина,
налей! Не скупясь, до краев
налей! И твоя ли вина,
что по миру ходит любовь?

III.

Когда запели петухи,
расправив сложенные крылья,
Бог отпустил тебе грехи,
да только люди не простили
за всё - за то, что мир таков,
за то, что было так, как было,
за то... За то, что утаила
свою последнюю любовь.
Пусть там судачат о тебе;
тот смертный грех - такая малость!
Но где любовь твоя? Теперь
на память от нее остались
лишь запах розовых духов,
следы осыпавшейся пудры,
безумье ночи, мудрость утра
да крик соседских петухов.

IV.

Меня там ждут. Да, все-таки пора.
Прощай, моя мучительная прихоть!
Разлука, видит Бог, не худший выход;
хотя, как посмотреть...
Пирует лето во дворах,
дверь заперта, а вечный горизонт
дрожит в дыму курений. И, конечно,
я не вернусь. Не тешь себя надеждой;
возьми свои ключи;
забудь меня, как горький сон.

Я не вернусь. И даже если вдруг
судьба меня забросит в этот город,
я потеряюсь в кружеве заборов.
Все кончено. А ты
стоишь и плачешь на ветру.

Иди, иди вдоль выбеленных стен
по сквознякам молвы и суеверий,
благословляя время и потери,
и с легкой суетой
встречая каждый новый день.

В тот день, когда заговорит труба,
да будет свет в забытом мною доме
у городской стены. Но, всё же, кто мы?
Быть может, эта ночь
и ты - действительно, судьба?

Итак, прощай. Там ждут меня, прощай,
прощай, моя мучительная прихоть!
Разлука, видит Бог, не лучший выход,
но давит мне плечо
сукно походного плаща.

V.

Уже сентябрь.
Сентябрь?
Да, в самом деле:
у ветра теплый привкус смокв и хлеба,
в долинах собирают виноград,
и этот день, и этот долгий день
окутан дымкой жертвоприношений.
Сентябрь.
Забыв набросить покрывало,
ты все стоишь, высматриваешь след
в сухой пыли осенней Палестины;
стоишь простоволосая, чужая;
стоишь и ждешь, как будто больше нет
ни времени, стирающего память,
ни старости, ни смерти, ничего...
И лишь любовь, та самая любовь
хранит тебя от засухи и плена.
Ты все стоишь, высматриваешь след
в сухой пыли осенней Палестины.
А по ночам незапертая дверь
скрипит. Ты просыпаешься: "Любимый!
Я так тебя..."
А это только ветер,
а это только ветер, и опять
приходит сон.
Сон? Может быть, и вправду
все это есть: и ты, и он, и лето,
и тихая любовь; и, может, снится,
что ты стоишь, высматриваешь след
в сухой пыли осенней Палестины?
Но почему бывает временами
так страшно оглянуться и увидеть...
И вспомнить... Неужели это было?

... На третий день под городской стеной
уже стояло войско. Чуть поодаль -
шатры, повозки с семьями и скарбом -
обозный муравейник. Там, внизу
молились о победе; до заката
молились об обещанной победе;
молились, надрывая голоса.
И вместе с ними - он. Ты знала это:
ненайденный, неузнанный тобой,
он, всё же, был и тоже, вместе с войском,
молился о победе. А возможно,
не только о победе.
Он вернулся,
но эти стены... Если бы не стены!..
Он там!
Ты это знала и просила
у неба, у судьбы, у всех богов:
"Пусть будет жив! Пусть только будет жив,
а там... Пусть будет так, как вы решили;
пусть только будет жив и невредим!"
Но вдруг как будто небо раскололось,
и мир оглох от воя сотен труб.

И было так: обрушилась стена,
и воины с бездонными глазами,
и воины с любимыми глазами...
Нет, воины с глазами палачей
колоннами вступили в переулки;
и, в темноте паря над площадями,
смерть хохотала голосом трубы,
и не было ни света, ни спасенья.
И было так: звереющие люди
здесь умирали, унося с собой
оскаленную ненависть. Один лишь
юродивый, растоптанный конями,
устало прохрипел: "Бог есть любовь!.."
Смерть виновато вздрогнула плечами,
притихла, наклонилась и закрыла
его окаменевшие глаза,
затем неторопливо отвернулась
и прокляла опустошенный город.
И было так, и ночь не принесла
ни тишины, ни сна, ни облегченья,
а утро оказалось утром рабства...

Они ушли.
А ты жива.
Как странно!
Такая тишина... Лишь только ветер
проносится над мертвыми камнями,
и сыпется песком вся мудрость мира:
Бог есть любовь!
Бог весть... Одни руины,
да беспокойный сон, да плач детей.
И всё. Любовь? Оплаченная кровью,
она осталась где-то за спиной;
она осталась в том прощальном утре
последней чашей терпкого вина.
Но каждый день, с утра, без покрывала
ты все стоишь, высматриваешь след
в сухой пыли осенней Палестины.